Вдруг стали стоп
Ольга Балла-Гертман
ВДРУГ СТАЛИ СТОП
(О книге: Мария Степанова. Священная зима 20/21. - М.: Новое издательство, 2021. - 52 с.)
https://literratura.org/issue_criticism/4648-olga-balla-gertman-vdrug-stali-stop.html
Языком исторического времени (разных исторических времён - родственных друг другу в том, что все они историчны и преходящи), взятыми из него деталями (всегда, в конечном счёте, случайными - и при этом не случайными никогда) Мария Степанова в своей новой поэме - это именно поэма, цельное повествование - говорит о процессах времени большого, метафизического. О вымерзании времени, о вымораживании жизненных соков и о том, каково человеку в таких обстоятельствах, превосходящих его настолько, что не в его власти на них повлиять. Ссыльного ли поэта, влюблённую ли императрицу, отважных ли путешественников в дальние чуждые страны или в самый Ад - всех, независимо от их особенностей, темпераментов, жизненных позиций, намерений, - накрывает одна зима.
С одной стороны, понятно, что это в полной мере злободневное, ситуативное (в конечном счёте - политическое) суждение, высказанное поэтическими средствами, на что со всем намеренным простодушием указывает дата в самом названии книги: «20/21», - почти дневник, во всяком случае - хроника. Разговор с поэтом о книге на радио «Свобода» тоже назывался прямым (и не без огрубления) указанием на, так сказать, ближайшие текстопорождающие обстоятельства: «Священная зима пандемии» (1), и самоочевидно, что не одна только болезнь имеется тут в виду, да и вряд ли она в первую очередь.
С другой - на то они и поэтические средства, всегда указывающие за собственные пределы: высказано это суждение в полном понимании того, что всё ситуативное, во-первых, всегда типично и отсылает к своим прототипам, с помощью которых и понимается, во-вторых, не остаётся без далеко идущего воздействия на само вещество, из которого состоит жизнь.
Тут-то и всё уснуло:
И ветер в трубе, и огонь в очаге,
И боль в голове, и в кране вода.
Разговор, собственно, именно об этом: исторические обстоятельства, вполне преходящие сами по себе, ощутимо меняют его качество и состав. Именно потому зима - «священная»: затрагивающая сами основы существования, такая, которую - ради полноты проживания собственной человечности - необходимо пережить, не отверачиваясь.
(Заодно обратим внимание и на то, что в этой обманчиво-прямолинейной датировке - «20/21» - кое-чего недостаёт: указания на столетие.
И уж это точно неспроста. В данном случае, при всём обилии свойственных времени - разным временам - как будто узнаваемых деталей, совершенно неважно, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе. Процессы замораживания времени, сколько бы ни принимали исторически-конкретных форм, - по своему устройству, по типу их проживания совершенно одни те же: что при какой бы то ни было из матушек-императриц, что при декабристах, что при Данте, что при Публии Овидии Назоне.)
Самый верный способ проследить замирание времени - речь, её структуры, степень её гибкости и подвижности или, наоборот, застывания. С естествоиспытательски-пристальным вниманием поэт следит за тем, как язык, замедляясь, постепенно коснеет, делается неповоротливым, пока не останавливается совсем - почти отказывается от себя:
Мы, переложенные снегом для сохранности,
Как папиросною бумагою картинки,
Вдруг стали стоп.
«Вдруг стали стоп» - так (по крайней мере, в живые подвижные времена) не говорят, и именно потому теперь, во времена совсем другие, говорят именно так: не-речью, невозможностью речи. Пробиванием через эту невозможность.
Поэтому оказываются нужны - для свидетельства о своём опыте, прожитом под толщей льда в других временах - многие разные голоса. Речь здесь - не то чтобы бессубъектная (хотя в отдельных фрагментах поэмы, сложенной, как Каева «Вечность», из отдельных звенящих льдинок, бывает и так), - она мультисубъектна, переменно-субъектна. Здесь звучат - как подтверждает это и сам автор - голоса множества разных повествователей.
«Некоторые из них принадлежат, - говорит в конце книги об этих голосах Степанова, - Эриху Распэ (и его герою, которого нельзя путать с историческим бароном Мюнхгаузеном) в пересказе Корнея Чуковского, средневековому путешественнику сэру Джону Мандевиллю (говорящему словами Джозефа Аддисона), Гансу Христиану Андерсену (в русском переводе Анны и Петра Ганзенов), русской императрице Екатерине Второй (и её возлюбленному, Григорию Потемкину), ссыльнопоселенцу Публию Овидию Назону (и его многочисленным переводчикам), а также Кеннету Рексроту, когда он переводит классических китайских поэтов».
Впрочем… можно было бы, кажется, и не объяснять. Да, некоторые говорящие - как, в частности, Овидий - узнаются безошибочно («Я здесь чужак, варвар, языка не носитель <…> Мёртвыми губами учу гетскую грамоту»). Других - как, скажем, Кеннета Рексрота - не всякий читатель и опознает. Но дело по существу не в этом, не в исторически-конкретных координатах - а в том, что изнутри любых координат проживается, по существу, одно и то же. Дело в надличном, во всечеловеческом опыте, который создаётся из множества частных.
И неспроста в самой поэме говорящие безымянны (голоса в некоторой степени отогреть удаётся - чтобы звучали, имена же вмёрзли в лёд до неразличимости). Это говорит одно многоголосое, многоопытное, многовременное целое.
«Как вспомню, как собирался на пожизненное - / тогда первый раз во мне закоченела душа…» - читатель уже совсем готов думать, что слышит голос из XX века, - как вдруг он обмолвится: «…рабов не выбрал в дорогу», и становится ясно, что расстояние, с которого этот голос звучит, - существенно больше. Но происходит нечто такое, благодаря чему временнЫе расстояния схлопываются, и принадлежность говорящих к разным временам делается несущественной.
Снятся Овидию в Томах
Римские белые гуси.
Снится тёте Томе Кузнецовой
Наступленье жизни образцовой.
Это снится им в одно и то же время. В одно и то же время все эти говорящие и живут, что позволяет тому же Овидию с лёгкостью вставлять в свою речь не только словечки из неведомых историческому Назону состояний («пожизненное», «протокол»…), но и аллюзии на явно не читанного им при жизни Мандельштама: «…меня в него засунули, - говорит он о своём изгнании, - как в рукав одной из здешних вонючих шуб». Они все - там, откуда слышны и видны все времена сразу.
«…произнесённые слова, - рассказывает один из героев, заимствованный Степановой у Распэ, - просто застывали в ледяном воздухе, не успевая достигнуть ушей того, к кому были обращены».
Священная зима замораживает и останавливает слова. Зато их слышит автор, оказывающийся в некоторой надчеловеческой позиции, получающий - сам себе создающий - надвременное, трансисторическое зрение.
Перед нами - особое состояние жизни, переходное, пограничное, промежуточное: ни жизнь, ни смерть в их полноте и окончательности, но всё-таки тоже своего рода жизнь, изнутри которой возможно говорить, о которой возможно свидетельствовать.
И не зря Овидий здесь один из (настойчиво-)ведущих и сразу узнаваемых персонажей, не только потому, что в Томах ему так холодно, как, наверное, никогда не бывало в Риме: второе ключевое слово здесь, столь же важное, как и первое, - изгнание. Изгнание в зиму («…я сослан не в чужие края, - говорит Овидий - а во время года…»). Опыт изгнанности, отчуждённости, чуждости: своему окружению, самим себе. Своим привычным координатам, из которых «священная зима» изымает человека, ставя его лицом к лицу с чем-то совсем другим.
Речь о зиме, в которую все мы изгнаны и имеем перед собою в свете этого некоторые задачи, возможные и разрешимые только в этой замороженности, отчуждённости существования. Удивительно ли (может показаться удивительным), но в числе важнейших задач при этом - сохранение себя в состоянии такого отчуждения.
Техники и практики зимы. Разные способы её обживания.
Хочешь знать, как выстроить дом из снега?
`Иглу,
Светёлку светлую
Ледяной дворец без крыши и стен?
Ну и заодно - возможность, вышагнув из времени с его изменчивостью, посмотреть на все мыслимые времена извне, не принадлежа вполне ни одному из них:
Нынче видно всё, и что всё одновременно:
В каждой квартире горит свет, одновременно
Каждый в своём шкафу садится за стол, поливает плющ,
Встаёт, садится, ложится, не гасит свет,
Сияет в окне ослепительно сонной лампой,
Как девушки в витринах красных кварталов,
Перед которыми нет никого, улицы пустые,
И над ними сыплется нафталин.
Состояние, ни жизни, ни смерти в полной мере не принадлежащее, ни поэзией, ни прозой как тема (по крайней мере, на русском языке) не освоено, - не очень понятно, как об этом говорить. Но подступы делаются, в частности - самой Степановой. Давнему её читателю в первую очередь идёт на ум одна из прошлогодних её книг - «Старый мир. Починка жизни», речь в которой тоже звучит из промежуточной области между жизнью и смертью, только в противоположном направлении: от смерти к жизни, усилием воскресения, и тоже ведь многими голосами. В «Священной зиме…» ведётся работа сопоставимого типа, - сложная, многоаспектная, и один из её аспектов - выработка надсубъектной и мультисубъектной речи (в связи со «Старым миром…» о чём-то подобном - о «преодолении персоны» (2) ради надличного у Степановой - писал в своё время Владимир Козлов в «Prosodia»).
Отдельный вопрос, ради чего такое делается.
Рискну предположить, что - для того, чтобы иметь средства говорить об опыте, выходящем за пределы личности. О том самом всечеловеческом, которое - нет, не преодолевает личного естества (даже в беспощадной, казалось бы, к человеку «Священной зиме» все частные, случайные, даже сиюминутные подробности сохраняются: и овидиево вино, стоящее «само без кувшина» - отламывай да соси, «как сиську», и документально-точные, взятые из настоящего личного письма обороты речи Екатерины Великой к Григорию Потёмкину в естественных неуклюжестях её немецко-русской речи осьмнадцатого века: «…Кот заморский, фазан золотой / Тигр, лев в тростнике, / Тебе подобного нету и на всех плевать»), - но скапливается из его подробностей, вбирая их в себя, растёт из них, - и переживёт зиму. Даже священную.
_____________
1. https://www.svoboda.org/a/31385811.html
2. https://prosodia.ru/catalog/shtudii/preodolenie-persony-poeticheskiy-eksperiment-marii-stepanovoy/
ВДРУГ СТАЛИ СТОП
(О книге: Мария Степанова. Священная зима 20/21. - М.: Новое издательство, 2021. - 52 с.)
https://literratura.org/issue_criticism/4648-olga-balla-gertman-vdrug-stali-stop.html
Языком исторического времени (разных исторических времён - родственных друг другу в том, что все они историчны и преходящи), взятыми из него деталями (всегда, в конечном счёте, случайными - и при этом не случайными никогда) Мария Степанова в своей новой поэме - это именно поэма, цельное повествование - говорит о процессах времени большого, метафизического. О вымерзании времени, о вымораживании жизненных соков и о том, каково человеку в таких обстоятельствах, превосходящих его настолько, что не в его власти на них повлиять. Ссыльного ли поэта, влюблённую ли императрицу, отважных ли путешественников в дальние чуждые страны или в самый Ад - всех, независимо от их особенностей, темпераментов, жизненных позиций, намерений, - накрывает одна зима.
С одной стороны, понятно, что это в полной мере злободневное, ситуативное (в конечном счёте - политическое) суждение, высказанное поэтическими средствами, на что со всем намеренным простодушием указывает дата в самом названии книги: «20/21», - почти дневник, во всяком случае - хроника. Разговор с поэтом о книге на радио «Свобода» тоже назывался прямым (и не без огрубления) указанием на, так сказать, ближайшие текстопорождающие обстоятельства: «Священная зима пандемии» (1), и самоочевидно, что не одна только болезнь имеется тут в виду, да и вряд ли она в первую очередь.
С другой - на то они и поэтические средства, всегда указывающие за собственные пределы: высказано это суждение в полном понимании того, что всё ситуативное, во-первых, всегда типично и отсылает к своим прототипам, с помощью которых и понимается, во-вторых, не остаётся без далеко идущего воздействия на само вещество, из которого состоит жизнь.
Тут-то и всё уснуло:
И ветер в трубе, и огонь в очаге,
И боль в голове, и в кране вода.
Разговор, собственно, именно об этом: исторические обстоятельства, вполне преходящие сами по себе, ощутимо меняют его качество и состав. Именно потому зима - «священная»: затрагивающая сами основы существования, такая, которую - ради полноты проживания собственной человечности - необходимо пережить, не отверачиваясь.
(Заодно обратим внимание и на то, что в этой обманчиво-прямолинейной датировке - «20/21» - кое-чего недостаёт: указания на столетие.
И уж это точно неспроста. В данном случае, при всём обилии свойственных времени - разным временам - как будто узнаваемых деталей, совершенно неважно, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе. Процессы замораживания времени, сколько бы ни принимали исторически-конкретных форм, - по своему устройству, по типу их проживания совершенно одни те же: что при какой бы то ни было из матушек-императриц, что при декабристах, что при Данте, что при Публии Овидии Назоне.)
Самый верный способ проследить замирание времени - речь, её структуры, степень её гибкости и подвижности или, наоборот, застывания. С естествоиспытательски-пристальным вниманием поэт следит за тем, как язык, замедляясь, постепенно коснеет, делается неповоротливым, пока не останавливается совсем - почти отказывается от себя:
Мы, переложенные снегом для сохранности,
Как папиросною бумагою картинки,
Вдруг стали стоп.
«Вдруг стали стоп» - так (по крайней мере, в живые подвижные времена) не говорят, и именно потому теперь, во времена совсем другие, говорят именно так: не-речью, невозможностью речи. Пробиванием через эту невозможность.
Поэтому оказываются нужны - для свидетельства о своём опыте, прожитом под толщей льда в других временах - многие разные голоса. Речь здесь - не то чтобы бессубъектная (хотя в отдельных фрагментах поэмы, сложенной, как Каева «Вечность», из отдельных звенящих льдинок, бывает и так), - она мультисубъектна, переменно-субъектна. Здесь звучат - как подтверждает это и сам автор - голоса множества разных повествователей.
«Некоторые из них принадлежат, - говорит в конце книги об этих голосах Степанова, - Эриху Распэ (и его герою, которого нельзя путать с историческим бароном Мюнхгаузеном) в пересказе Корнея Чуковского, средневековому путешественнику сэру Джону Мандевиллю (говорящему словами Джозефа Аддисона), Гансу Христиану Андерсену (в русском переводе Анны и Петра Ганзенов), русской императрице Екатерине Второй (и её возлюбленному, Григорию Потемкину), ссыльнопоселенцу Публию Овидию Назону (и его многочисленным переводчикам), а также Кеннету Рексроту, когда он переводит классических китайских поэтов».
Впрочем… можно было бы, кажется, и не объяснять. Да, некоторые говорящие - как, в частности, Овидий - узнаются безошибочно («Я здесь чужак, варвар, языка не носитель <…> Мёртвыми губами учу гетскую грамоту»). Других - как, скажем, Кеннета Рексрота - не всякий читатель и опознает. Но дело по существу не в этом, не в исторически-конкретных координатах - а в том, что изнутри любых координат проживается, по существу, одно и то же. Дело в надличном, во всечеловеческом опыте, который создаётся из множества частных.
И неспроста в самой поэме говорящие безымянны (голоса в некоторой степени отогреть удаётся - чтобы звучали, имена же вмёрзли в лёд до неразличимости). Это говорит одно многоголосое, многоопытное, многовременное целое.
«Как вспомню, как собирался на пожизненное - / тогда первый раз во мне закоченела душа…» - читатель уже совсем готов думать, что слышит голос из XX века, - как вдруг он обмолвится: «…рабов не выбрал в дорогу», и становится ясно, что расстояние, с которого этот голос звучит, - существенно больше. Но происходит нечто такое, благодаря чему временнЫе расстояния схлопываются, и принадлежность говорящих к разным временам делается несущественной.
Снятся Овидию в Томах
Римские белые гуси.
Снится тёте Томе Кузнецовой
Наступленье жизни образцовой.
Это снится им в одно и то же время. В одно и то же время все эти говорящие и живут, что позволяет тому же Овидию с лёгкостью вставлять в свою речь не только словечки из неведомых историческому Назону состояний («пожизненное», «протокол»…), но и аллюзии на явно не читанного им при жизни Мандельштама: «…меня в него засунули, - говорит он о своём изгнании, - как в рукав одной из здешних вонючих шуб». Они все - там, откуда слышны и видны все времена сразу.
«…произнесённые слова, - рассказывает один из героев, заимствованный Степановой у Распэ, - просто застывали в ледяном воздухе, не успевая достигнуть ушей того, к кому были обращены».
Священная зима замораживает и останавливает слова. Зато их слышит автор, оказывающийся в некоторой надчеловеческой позиции, получающий - сам себе создающий - надвременное, трансисторическое зрение.
Перед нами - особое состояние жизни, переходное, пограничное, промежуточное: ни жизнь, ни смерть в их полноте и окончательности, но всё-таки тоже своего рода жизнь, изнутри которой возможно говорить, о которой возможно свидетельствовать.
И не зря Овидий здесь один из (настойчиво-)ведущих и сразу узнаваемых персонажей, не только потому, что в Томах ему так холодно, как, наверное, никогда не бывало в Риме: второе ключевое слово здесь, столь же важное, как и первое, - изгнание. Изгнание в зиму («…я сослан не в чужие края, - говорит Овидий - а во время года…»). Опыт изгнанности, отчуждённости, чуждости: своему окружению, самим себе. Своим привычным координатам, из которых «священная зима» изымает человека, ставя его лицом к лицу с чем-то совсем другим.
Речь о зиме, в которую все мы изгнаны и имеем перед собою в свете этого некоторые задачи, возможные и разрешимые только в этой замороженности, отчуждённости существования. Удивительно ли (может показаться удивительным), но в числе важнейших задач при этом - сохранение себя в состоянии такого отчуждения.
Техники и практики зимы. Разные способы её обживания.
Хочешь знать, как выстроить дом из снега?
`Иглу,
Светёлку светлую
Ледяной дворец без крыши и стен?
Ну и заодно - возможность, вышагнув из времени с его изменчивостью, посмотреть на все мыслимые времена извне, не принадлежа вполне ни одному из них:
Нынче видно всё, и что всё одновременно:
В каждой квартире горит свет, одновременно
Каждый в своём шкафу садится за стол, поливает плющ,
Встаёт, садится, ложится, не гасит свет,
Сияет в окне ослепительно сонной лампой,
Как девушки в витринах красных кварталов,
Перед которыми нет никого, улицы пустые,
И над ними сыплется нафталин.
Состояние, ни жизни, ни смерти в полной мере не принадлежащее, ни поэзией, ни прозой как тема (по крайней мере, на русском языке) не освоено, - не очень понятно, как об этом говорить. Но подступы делаются, в частности - самой Степановой. Давнему её читателю в первую очередь идёт на ум одна из прошлогодних её книг - «Старый мир. Починка жизни», речь в которой тоже звучит из промежуточной области между жизнью и смертью, только в противоположном направлении: от смерти к жизни, усилием воскресения, и тоже ведь многими голосами. В «Священной зиме…» ведётся работа сопоставимого типа, - сложная, многоаспектная, и один из её аспектов - выработка надсубъектной и мультисубъектной речи (в связи со «Старым миром…» о чём-то подобном - о «преодолении персоны» (2) ради надличного у Степановой - писал в своё время Владимир Козлов в «Prosodia»).
Отдельный вопрос, ради чего такое делается.
Рискну предположить, что - для того, чтобы иметь средства говорить об опыте, выходящем за пределы личности. О том самом всечеловеческом, которое - нет, не преодолевает личного естества (даже в беспощадной, казалось бы, к человеку «Священной зиме» все частные, случайные, даже сиюминутные подробности сохраняются: и овидиево вино, стоящее «само без кувшина» - отламывай да соси, «как сиську», и документально-точные, взятые из настоящего личного письма обороты речи Екатерины Великой к Григорию Потёмкину в естественных неуклюжестях её немецко-русской речи осьмнадцатого века: «…Кот заморский, фазан золотой / Тигр, лев в тростнике, / Тебе подобного нету и на всех плевать»), - но скапливается из его подробностей, вбирая их в себя, растёт из них, - и переживёт зиму. Даже священную.
_____________
1. https://www.svoboda.org/a/31385811.html
2. https://prosodia.ru/catalog/shtudii/preodolenie-persony-poeticheskiy-eksperiment-marii-stepanovoy/