Звезда-молочай
Ольга Балла
Звезда-молочай
Послесловие к: Богдан Агрис. Паутина повилика: Вторая книга стихотворений. - М.: Русский Гулливер, 2021.
Мне уже не раз случалось говорить о том, что Богдан Агрис, второй сборник которого мы сегодня открываем (первый, «Дальний полустанок», вышел в «Русском Гулливере» в 2019 году), - поэт-мыслитель, поэт-натурфилософ, продолжатель линий Тютчева, Мандельштама (который иногда нет-нет да промелькнёт здесь в виде полускрытой, полувросшей в речь цитаты - «…к чему тогда что всюду царь отвес», «мы с тобою поедем / и на ша, и на ща, и на ха»; узнаются его интонации: «Поверните меня на шершавой реке, / укачайте в пустом тростнике»), раннего Заболоцкого (слышны и его интонационные ходы: «вяхирь, вихревой мой вяхирь - / возвращайся за окно») и, глубже, - до самого Ломоносова. Впрочем, натурфилософия у него - только один слой, сильный и важный, но не единственный и не предельный, - в некотором смысле она - инструмент для задач более важных, шаг на пути к ним, язык для разговора о них. Как признавался сам автор, та природа, что занимает его, - «образ метафизической сферы вообще». Геологическими, ботаническими образами он нащупывает и выявляет структуры бытия как такового, природа за эти структуры в полной мере представительствует как их красноречивое и точное выражение. Для такой роли, по разумению автора, непригодна «сырая эмпирическая» природа (которую, добавлю от себя, он тем не менее видит пристально и точно, даже знает её по естественнонаучным именам), - она должна быть, полагает он, «предварительно обработана натурфилософским усмотрением».
Таким образом, взгляд Агриса на предметы его внимания обладает тройной (нераздельной, нерасщепляемой) структурой: он - натурфилософский, метафизический и поэтический сразу.
Да, он мыслитель, но чужд умозрительности. Он мыслит именно поэтически: не вовлекая в речь ни приёмов философского теоретического мышления как такового, ни сопутствующей тому лексики, - обходится исключительно поэтическими, образными, фонетическими средствами. Не строя отвлечённых концепций, он даёт читателю пережить эти концепции - описываемые ими структуры непосредственно, буквально физически. С другой стороны, он охотно пользуется лексическим арсеналом естественных наук: геологии («останцам каменноугольным», «кремнезёмы»), ботаники («крестоцвет», «лисохвост»), орнитологии… - но слова, работающие в других контекстах как свободные от эмоциональных и эстетических задач научные термины, тут, кажется, становятся разновидностью образных средств и представляют особенным образом заострённое состояние речи.
Вся природа у Агриса - огромное живое, цельное тело; сплошной чувствующий и мыслящий континуум. В стихах - внутренние драмы и конфликты этого существа, его распри и тяжбы с самим собой, его внутренние тревоги и неудобства, соединяющие разные его части таинственные связи. Все насельники природы - «от звёздного закутка / до блёсткого всхлипа лип», «от лунного завитка / до гибкой основы рыб» - в глубоком интимном родстве друг с другом (звёзды и растения - одного корня, не говоря уж о том, что - явления одного порядка и совершенно равновелики по размеру: здесь вполне мыслим «селезень до звёзд»). Они не перестают друг друга чувствовать и друг в друге отражаться, «природа» и «культура» легко обмениваются элементами («деревья конные одеты / во всадники и эполеты»). У этого организма - продуманная (не в меньшей степени и прочувствованная) биология: ольхе больно («горит-болит ольха»), вода способна быть «усталой» и иметь, будучи живым телом, «хрящевую подоснову», кометы «иглокожие» и у них есть семена, а соснам, явно сознательным, вообще ведом «бережный закон»; своя психология, причём у каждой из частей - собственный темперамент и нрав: сады «лениво крадутся», а вода, дерзкая, «ведёт себя рисково», да и города бывают «безрассудны»; не говоря уже о том, что свои способы измерения расстояний: в «кликах» крылом, в пении пчёл. Всё это прочитывается через конкретную топографию, хоть на карту наноси: подмосковные локусы - платформа Подрезково, Куркино, Сходня-река - становятся точками входа в метафизическую основу мироздания.
Этот мир пребывает в постоянном многоуровневом становлении, его пронизывают жизнеобразующие и жизнепреобразующие процессы, тут постоянно «кроится заново земля». На равных правах частей-органов большого тела вовлечено в эти процессы и всё рукотворное - например, города (которые, однако, притом одушевлены и чуть ли не личностны - «судачат о своём»), - ничем не отличаясь в этом смысле от скал или деревьев - тоже живых, одушевлённых, наделённых даром речи. История здесь не то чтобы не присутствует, но вросла в структуры мира, едва отличаясь от всего остального. Вся цивилизация - всего лишь один из цветов, расцветающих в огромном лесу, тут, как у Урсулы Ле Гуин, слово для леса и мира должно бы быть одно.
Включены в это целое и люди как наблюдатели и чувствователи: здесь во всём растворён человеческий взгляд, создавая поверх и так уже существующего природного единства ещё одно: единство человеческого пристрастного, сочувствующего, эмпатического восприятия. Автор говорит - и выстраивает взгляд - не от собственного своего лица, но от лица человека как такового, человека как типа присутствия. «Я», появляющееся здесь иногда и не слишком настойчиво («Я постою в себе укромно», «я сплю лагранжевы кривые»), принадлежит человеку как источнику взгляда - и не упорствует в самости («а мне - что значит слово я - / и делать нечего друзья», но, напротив, всегда радо раствориться в превосходящих его, надличных процессах («я стану время областное / широкое трёхплоскостное <…> я стану песенкой простой»); ему легко стать любым из существ и объектов мира - он протеичен в своей всевосприимчивости, его границы проницаемы («я буду лисий нос и канин / я буду лисохвост в стакане»; «я стану для тебя хороший соловей / в неяркой шапочке, надетой до бровей», «я буду осадок на этой луне», «я буду летом валуном и вещью», «я сегодня - глухая вода») - или и вовсе обернуться столбом света («я золотая световня / у лепицы луны»). В конце концов, «я буду только оборот и образ». Социальных координат у него нет ни единой («вот что начертано на воде / имя моё нигде») - это целиком метафизическое я, и если где и обитает, то в скоропреходящем доме, слепленном из «талого снега». Говорящий изнутри этих стихов от первого лица уже, кажется, спустился к кольчецам и усоногим («я танцую на сгибе ручья / я твоя кольцевая ничья»), отождествился с ними. Но кажущееся его самоумаление оборачивается соразмерностью целому миру, тождественностью ему. Главный герой тут - не он, но проживаемое им мироздание. Человек постоянно обращается - к нему ли в целом: «куда теперь ещё скажи / когда созвездьями захлопав / за волостные рубежи / летят птенцы-анизотропы» (кто же ещё может дать ответ на такой вопрос, как не целый мир-собеседник?), к отдельным ли его обитателям: «заверши меня мгла дорисуй», «отведи меня чёрный / неприкаянный дрозд…», «о, как же ты, зима. бываешь непроста…». С мирозданием, предполагающим ответ, даже острее - ждущим его, человек - в сложно-диалогических отношениях, которым не всегда чувствует себя способным соответствовать: «и на огромные дворы / ответить нечем до поры», «птенец ничего мы не можем в ответ / и оба уходим в осадочный свет».
И если говорить об идеях, которые автор не формулирует умозрительно, но позволяет чувственно пережить, - первой из них явно должна быть мысль о единстве и одушевлённости всего сущего. Вторая, должно быть, та, что всё, происходящее в мироздании, - всё, от «лучевой звезды» до «дождевой воды», имеет прямое отношение к человеку, всё это - личная, чувственно переживаемая драма человека (он всем телом чувствует, например, «сколь много во плоищах недр / двоякодышащих каверн»); структуры мироздания - его эмоциональное и даже этически значимое событие.
«Звезда-молочай», всходящая над этим миром, кажется, - противоположность-соперница Звезды-полынь: как эта последняя означает смерть, так она означает повсеместно прорастающую, таинственную жизнь.
Звезда-молочай
Послесловие к: Богдан Агрис. Паутина повилика: Вторая книга стихотворений. - М.: Русский Гулливер, 2021.
Мне уже не раз случалось говорить о том, что Богдан Агрис, второй сборник которого мы сегодня открываем (первый, «Дальний полустанок», вышел в «Русском Гулливере» в 2019 году), - поэт-мыслитель, поэт-натурфилософ, продолжатель линий Тютчева, Мандельштама (который иногда нет-нет да промелькнёт здесь в виде полускрытой, полувросшей в речь цитаты - «…к чему тогда что всюду царь отвес», «мы с тобою поедем / и на ша, и на ща, и на ха»; узнаются его интонации: «Поверните меня на шершавой реке, / укачайте в пустом тростнике»), раннего Заболоцкого (слышны и его интонационные ходы: «вяхирь, вихревой мой вяхирь - / возвращайся за окно») и, глубже, - до самого Ломоносова. Впрочем, натурфилософия у него - только один слой, сильный и важный, но не единственный и не предельный, - в некотором смысле она - инструмент для задач более важных, шаг на пути к ним, язык для разговора о них. Как признавался сам автор, та природа, что занимает его, - «образ метафизической сферы вообще». Геологическими, ботаническими образами он нащупывает и выявляет структуры бытия как такового, природа за эти структуры в полной мере представительствует как их красноречивое и точное выражение. Для такой роли, по разумению автора, непригодна «сырая эмпирическая» природа (которую, добавлю от себя, он тем не менее видит пристально и точно, даже знает её по естественнонаучным именам), - она должна быть, полагает он, «предварительно обработана натурфилософским усмотрением».
Таким образом, взгляд Агриса на предметы его внимания обладает тройной (нераздельной, нерасщепляемой) структурой: он - натурфилософский, метафизический и поэтический сразу.
Да, он мыслитель, но чужд умозрительности. Он мыслит именно поэтически: не вовлекая в речь ни приёмов философского теоретического мышления как такового, ни сопутствующей тому лексики, - обходится исключительно поэтическими, образными, фонетическими средствами. Не строя отвлечённых концепций, он даёт читателю пережить эти концепции - описываемые ими структуры непосредственно, буквально физически. С другой стороны, он охотно пользуется лексическим арсеналом естественных наук: геологии («останцам каменноугольным», «кремнезёмы»), ботаники («крестоцвет», «лисохвост»), орнитологии… - но слова, работающие в других контекстах как свободные от эмоциональных и эстетических задач научные термины, тут, кажется, становятся разновидностью образных средств и представляют особенным образом заострённое состояние речи.
Вся природа у Агриса - огромное живое, цельное тело; сплошной чувствующий и мыслящий континуум. В стихах - внутренние драмы и конфликты этого существа, его распри и тяжбы с самим собой, его внутренние тревоги и неудобства, соединяющие разные его части таинственные связи. Все насельники природы - «от звёздного закутка / до блёсткого всхлипа лип», «от лунного завитка / до гибкой основы рыб» - в глубоком интимном родстве друг с другом (звёзды и растения - одного корня, не говоря уж о том, что - явления одного порядка и совершенно равновелики по размеру: здесь вполне мыслим «селезень до звёзд»). Они не перестают друг друга чувствовать и друг в друге отражаться, «природа» и «культура» легко обмениваются элементами («деревья конные одеты / во всадники и эполеты»). У этого организма - продуманная (не в меньшей степени и прочувствованная) биология: ольхе больно («горит-болит ольха»), вода способна быть «усталой» и иметь, будучи живым телом, «хрящевую подоснову», кометы «иглокожие» и у них есть семена, а соснам, явно сознательным, вообще ведом «бережный закон»; своя психология, причём у каждой из частей - собственный темперамент и нрав: сады «лениво крадутся», а вода, дерзкая, «ведёт себя рисково», да и города бывают «безрассудны»; не говоря уже о том, что свои способы измерения расстояний: в «кликах» крылом, в пении пчёл. Всё это прочитывается через конкретную топографию, хоть на карту наноси: подмосковные локусы - платформа Подрезково, Куркино, Сходня-река - становятся точками входа в метафизическую основу мироздания.
Этот мир пребывает в постоянном многоуровневом становлении, его пронизывают жизнеобразующие и жизнепреобразующие процессы, тут постоянно «кроится заново земля». На равных правах частей-органов большого тела вовлечено в эти процессы и всё рукотворное - например, города (которые, однако, притом одушевлены и чуть ли не личностны - «судачат о своём»), - ничем не отличаясь в этом смысле от скал или деревьев - тоже живых, одушевлённых, наделённых даром речи. История здесь не то чтобы не присутствует, но вросла в структуры мира, едва отличаясь от всего остального. Вся цивилизация - всего лишь один из цветов, расцветающих в огромном лесу, тут, как у Урсулы Ле Гуин, слово для леса и мира должно бы быть одно.
Включены в это целое и люди как наблюдатели и чувствователи: здесь во всём растворён человеческий взгляд, создавая поверх и так уже существующего природного единства ещё одно: единство человеческого пристрастного, сочувствующего, эмпатического восприятия. Автор говорит - и выстраивает взгляд - не от собственного своего лица, но от лица человека как такового, человека как типа присутствия. «Я», появляющееся здесь иногда и не слишком настойчиво («Я постою в себе укромно», «я сплю лагранжевы кривые»), принадлежит человеку как источнику взгляда - и не упорствует в самости («а мне - что значит слово я - / и делать нечего друзья», но, напротив, всегда радо раствориться в превосходящих его, надличных процессах («я стану время областное / широкое трёхплоскостное <…> я стану песенкой простой»); ему легко стать любым из существ и объектов мира - он протеичен в своей всевосприимчивости, его границы проницаемы («я буду лисий нос и канин / я буду лисохвост в стакане»; «я стану для тебя хороший соловей / в неяркой шапочке, надетой до бровей», «я буду осадок на этой луне», «я буду летом валуном и вещью», «я сегодня - глухая вода») - или и вовсе обернуться столбом света («я золотая световня / у лепицы луны»). В конце концов, «я буду только оборот и образ». Социальных координат у него нет ни единой («вот что начертано на воде / имя моё нигде») - это целиком метафизическое я, и если где и обитает, то в скоропреходящем доме, слепленном из «талого снега». Говорящий изнутри этих стихов от первого лица уже, кажется, спустился к кольчецам и усоногим («я танцую на сгибе ручья / я твоя кольцевая ничья»), отождествился с ними. Но кажущееся его самоумаление оборачивается соразмерностью целому миру, тождественностью ему. Главный герой тут - не он, но проживаемое им мироздание. Человек постоянно обращается - к нему ли в целом: «куда теперь ещё скажи / когда созвездьями захлопав / за волостные рубежи / летят птенцы-анизотропы» (кто же ещё может дать ответ на такой вопрос, как не целый мир-собеседник?), к отдельным ли его обитателям: «заверши меня мгла дорисуй», «отведи меня чёрный / неприкаянный дрозд…», «о, как же ты, зима. бываешь непроста…». С мирозданием, предполагающим ответ, даже острее - ждущим его, человек - в сложно-диалогических отношениях, которым не всегда чувствует себя способным соответствовать: «и на огромные дворы / ответить нечем до поры», «птенец ничего мы не можем в ответ / и оба уходим в осадочный свет».
И если говорить об идеях, которые автор не формулирует умозрительно, но позволяет чувственно пережить, - первой из них явно должна быть мысль о единстве и одушевлённости всего сущего. Вторая, должно быть, та, что всё, происходящее в мироздании, - всё, от «лучевой звезды» до «дождевой воды», имеет прямое отношение к человеку, всё это - личная, чувственно переживаемая драма человека (он всем телом чувствует, например, «сколь много во плоищах недр / двоякодышащих каверн»); структуры мироздания - его эмоциональное и даже этически значимое событие.
«Звезда-молочай», всходящая над этим миром, кажется, - противоположность-соперница Звезды-полынь: как эта последняя означает смерть, так она означает повсеместно прорастающую, таинственную жизнь.