Он просто хотел жить счастливо
Ольга Балла
Он просто хотел жить счастливо
Дружба народов. - № 2. - 2020
Мишель Уэльбек. Серотонин / Перевод с французского М. Зониной. - М.: АСТ, CORPUS, 2020. - 320 с.
Незадолго до выхода «Серотонина» на русском языке сайт «Медуза» назвал новый, седьмой роман Мишеля Уэльбека книгой «о распаде традиционных ценностей и жестоком личностном кризисе» (1). В какой-то мере, несомненно, так оно и есть: и личностный кризис, и распад традиционных ценностей европейского общества здесь налицо, но об этом последнем как таковом тут не сказано ничего нового, да и о первом не очень много. Не говоря уже о том, что и одиночество, и повреждённость современной европейской цивилизации вообще и французской культуры в частности далеко зашедшим распадом, и проблематичность существования человека в - неустранимых, по всей видимости - условиях этого распада - давние, можно сказать, коренные темы Уэльбека, знакомые читателю уже по вышедшим у нас лет двадцать назад «Элементарным частицам», и в этом отношении он совершенно верен себе. А одна из самых первых русских рецензентов романа - ещё французской его версии, вышедшей в прошлом году, - Зинаида Пронченко вообще находит возможным прочитать его как посвящённый «плачевной ситуации на рынке мясомолочных продуктов во Франции, связанной с установленными Брюсселем квотами на импорт из стран “третьего мира”» (что, кстати, несправедливо, - с этим связана лишь часть романа, и вообще не самая главная), - оговариваясь, правда, что это «очень условно» и что «в некоторой степени» он посвящён также «нежности» (2). (Скорее, её невозможности, я бы сказала. Но главное - и не в этом.)
Вообще же кажется, что этот текст устроен более сложно, чем очередное проговаривание всех этих очевидностей.
При ближайшем рассмотрении, речь у беспощадного и безутешного (3) аналитика Уэльбека на сей раз идёт, скорее всего, о том, в какой мере личность привязана к культурным ценностям и условностям. Спойлер: привязана она к ним, по Уэльбеку, в чрезвычайно высокой степени - причём даже на биохимическом уровне, на что указывает и само название романа (серотонином снабжает главного героя антидепрессант, капторикс, без которого он всё более не мыслит своей жизни и который запускает в его организме разрушительные процессы). В романе много и напрямую говорится о биохимической подоплёке смыслов, взаимоотношений с (жизненно необходимыми) условностями. Однако говорится в нём и о том, что культурные условности и ценности по-настоящему работают - оказывают своё животворящее действие - исключительно тогда, когда принимаются и переживаются как безусловные, как действительные основы жизни. И вот основа этого принятия, которая определяет степень его безусловности - уже в решающей степени биохимическая. От сознательной воли человека и его рациональных установок, выходит у Уэльбека, здесь зависит довольно немногое. Депрессия, разрушающая личность, тело и жизнь главного героя, всего лишь демонстрирует это с особенной наглядностью.
Причём никак нельзя сказать, что природное начало, по Уэльбеку, определяет смысловые процессы решающим образом. Не способна к этому и очень властная вообще-то «маленькая белая таблетка овальной формы с насечкой посередине», регулирующая телесные процессы, ставящая человека в зависимость от себя, противостоящая болезни с одной стороны, разрушающая организм - с другой. «Она ничего не создаёт, не видоизменяет; она интерпретирует. Всё окончательное делает преходящим, неотвратимое - случайным. Она даёт жизни новое толкование, обеднённое, искусственное, слегка деревянное. Счастья она не приносит ни в какой форме, ни даже настоящего облегчения, её смысл заключается в другом: превратив жизнь в последовательность механических действий, она просто помогает обманываться.»
Сознательная воля, рацио, владеющие человеком идеи, идеалы и ценности, пусть и не определяющие всего, что происходит в их обладателе, - полноправные партнёры во взаимодействии-споре с другими силами, влияющими на человеческую жизнь (с физиологией, биохимией, социальными предписаниями...), они - достойные соперники всего этого. Что, опять же, не означает ни того, что они правее остальных участников спора, ни того, что они восторжествуют, - увы, скорее всего нет. Но своё слово сказать они способны. Притом не факт, что это их слово не окажется разрушающим, - может очень даже оказаться: «Я мог бы осчастливить женщину, - вспоминает уже совсем готовый к смерти главный герой. - Даже двух женщин <…> Всё было ясно, предельно ясно с самого начала, но мы этого не учли. Поддались иллюзиям, поверили в свободу личности, в то, что перед нами все двери открыты и возможностям нет числа? Не исключено, что так, тогда эти идеи витали в воздухе; но мы особо не вдавались, нам было неинтересно; мы послушно следовали идеям, позволив им таким образом себя уничтожить, и потом долго страдали».
По большому же счёту, речь у Уэльбека идёт об основах жизни. Эти основы, в ситуации непроблематичной нормы (предположим, что такая бывает) скрытые, нерефлектируемые, становятся особенно видны - а потому и особенно проблематичны - в разрывах культурной ткани, в ситуациях кризисов -культурных, цивилизационных, личностных. Герой Уэльбека (сам по себе ничего особенного - надо думать, нарочно, в соответствии с авторским намерением - не представляющий) интересен как раз тем, что живёт в ситуации сразу нескольких таких кризисов, наложившихся друг на друга: и неудач в личной жизни, и душевной болезни вместе с её телесными истоками и последствиями, и разлада европейской культуры и цивилизации с державшими их на протяжении столетий ценностными основаниями. Именно благодаря заурядности Флорана-Клода Лабруста видно, как воздействуют эти кризисы на «среднего» человека, не имеющему в жизни ни особенных личных задач, ни выраженных интересов, ни проектов, которые могли бы вовлечь в себя его усилия и оправдать его существование в его собственных глазах. Никаких, вплоть до зарабатывания денег на жизнь: Флоран-Клод живёт на родительское наследство и всё никак не может его промотать, хотя в каком-то смысле даже очень старается.
С другой стороны, наличие таких проектов - в глазах Уэльбека - также не гарантирует никакого спасения, как не гарантирует его и количество вложенных в проекты искренних усилий. Это можно видеть на примере судьбы героя параллельной, так сказать, «младшей» сюжетной линии романа - друга студенческих лет Флоран-Клода, Эмерика д’Аркур-Олонда, - линии, проведённой автором явно с тем, чтобы оттенить судьбу самого Лабруста. У этого красивого, сильного, гармоничного на внешний взгляд человека, которого, забрав двух дочерей, оставила жена ради заезжего пианиста, были не только интересы (фанат рок-музыки, он собрал громадную коллекцию аудиозаписей), но, что, казалось бы, куда важнее, - целых два жизненных проекта, один крупнее и убедительнее другого: большое фермерское хозяйство и участие в социальном протесте из солидарности с коллегами-фермерами. Притом каждому из этих проектов он отдавался со страстью, чем Флоран-Клод уж точно не мог бы похвастаться. Ни один из этих проектов, не говоря уже о рок-музыке, не уберёг его от того, чтобы пустить себе пулю в голову. «…он просто хотел жить счастливо, но слишком увлёкся своей фермерской мечтой, построенной на разумных объёмах производства и качестве продукции, а ещё мечтой о Сесиль, а Сесиль оказалась просто жирной сукой, помешанной на лондонской тусовке и своём пианисте, да и Евросоюз тоже оказался жирной сукой, придумал молочные квоты, Эмерик, конечно, не ожидал, что всё так повернётся». Причём застрелился он в самый драматичный момент противостояния фермеров и полицейских, где Эмерик - как почудилось извне наблюдавшему за событиями Флоран-Клоду, был совершенно на своём месте - и совершенно самим собой. «…он был потрясающе хорош собой, его отёчное лицо волшебным образом разгладилось, но главное, он выглядел совершенно спокойно, чуть ли не радостно, его длинные светлые волосы развевались на ветру <…> Эмерик казался счастливым, ну почти счастливым, во всяком случае, он казался человеком на своём месте, а главное, его взгляд и расслабленная поза выдавали совершенно невероятную дерзость, он воплощал один из вечных образов мятежника <…> А ещё - и вряд ли это понял кто-то, кроме меня, - это был тот Эмерик, которого я всегда знал, хороший мужик, мягкий по натуре и даже добрый…» Именно эта мягкая, добрая натура не позволила Эмерику вписаться в проект идеального мятежника - рука не поднялась убивать - и привела к ходу событий, который предстал внешнему наблюдателю как совершенно невероятный: «Он медленно повернулся слева направо, целсь сквозь щит в каждого спецназовца по очереди (они ни в коем случае не могли выстрелить первыми, в этом я был уверен, но это единственное, в чём я был уверен). Затем он повернулся в обратном направлении, справа налево; ещё больше замедляя движение, он вернулся на исходную позицию и замер на несколько секунд, я думаю, секунд на пять, не дольше. И тут какое-то другое выражение промелькнуло на его лице, похожее на всепоглощающую боль; он повернул ствол к себе, прижал его к подбородку и нажал на спуск».
(Уж не сказано ли здесь мимоходом и о том, насколько иллюзорны составляемые извне представления о чужом счастье и чужом соответствии самому себе? - А заодно и о проблематичности идеальных - кажущихся таковыми - жизненных проектов. Коренной, неустранимой проблематичности. Ни одному проекту человека целиком не вместить.)
Речь, таким образом, ведётся здесь в конечном счёте о ведущих стимулах к тому, чтобы жить, о природе этих стимулов, об их действии. Можно было бы сказать, что и о смысле жизни, - но это всё-таки будет не совсем точно: скорее, о том, что смыслу предшествует, что его порождает - или, напротив того. препятствует его порождению. О предсмысловых корнях смысла, его возможностях и невозможностях. И - пожалуй, уже во вторую очередь - говорится здесь о соотношении в человеке социального, культурного, ценностного - и природного, биологического.
Пожалуй, максимально возможного для них согласия, а то даже и единства эти два вполне разноустроенных начала достигают - полагает автор - только в любви. По крайней мере - в случае современного Уэльбеку и всем нам европейского посттрадиционного человека. Особенного согласия достигают они в любви сильной, искренней, взаимной, - в противном же случае обречены на ту или иную степень разлада. Именно потому - хотя не вполне, кажется отдавая себе в этом отчёт - Флоран-Клод так тоскует по утраченной любви, по самой - также на глазах утрачиваемой - способности любить, по тем, кого у него получалось любить (из многих его женщин - всего две, но это как раз понятно, исключительного и сильного много не бывает), по самому себе - любящему и таким образом без всяких усилий находящему самые убедительные резоны жить.
Авторская мысль тут, несомненно, не сводится к «all you need is love», дело сложнее. Но, несомненно, роман - в значительной мере ещё и о природе любви. И не стоит преувеличивать степень авторского рационализма (который, как совершенно ясно и самому Уэльбеку, был бы убийственным для адекватного понимания предмета) в подходе к проблеме. При всём своём безутешном аналитизме Флоран-Клод и говорящий его устами автор сходятся, в конечном счёте, в том, что любовь (как и её невозможность) - тайна, не поддающаяся ни исчерпывающему пониманию, ни сознательному воздействию и управлению, ни в конечном счёте, собственному желанию человека. Флоран-Клод откровенно и мучительно не любит последнюю из своих женщин, японку Юдзу, - и вряд ли тут причина в её развратности, действительно вполне чудовищной (в конце концов, можно было бы любить вопреки всему этому и страдать. Но нет). Не случилось ему любить и Клэр, одну из бывших его любовниц, с которой он встречается после многолетней разлуки в не очень внятной и тщетной надежде что-то в своей жизни наладить: он, может, и рад был бы испытать к ней хоть какие-то чувства, но, кроме отталкивания и тоски, ничего не выходит. Он уж совершенно точно был бы рад и даже почти готов полюбить юную Одри, администратора отеля, где он долго снимал номер, - но слишком понимал, что ресурсов совсем никаких не осталось. Стать свободным от любви к утраченным Кейт и Камилле - как и вернуть их - у него тоже не получилось. Не говоря уже о том, что для него осталась в конечном счёте закрытой и непонятной взаимная любовь его собственных родителей, которые после известия о смертельной болезни одного из них предпочли уйти из жизни добровольно и вместе.
Кроме всего прочего, здесь показано ещё и отступание - по мере приближения к смерти - человеческих чувств, - медленный, конфликтный, с отступлениями, со множеством внутренних сопротивлений выход из человеческого, «полночеловеческого» состояния. Может быть, хроника расставания человека с собой. Последовательность угасания одушевлявших его сил. Способность любить, о которой, утраченной, Флоран-Клод сокрушается больше всего, оказывается, пожалуй, наиболее полным (может быть, и наиболее адекватным) воплощением покидающей героя витальной силы. Она отступает одной из первых, открывая дорогу всем остальным. Одними из последних расшатываются отношения со временем («Я разучился вписывать свою жизнь в хронологические рамки»). Уэльбек прочерчивает - неровную, зигзагообразную, с пиками и провалами - траекторию этого отступления, прослеживает, как социум сползает с человека, подобно - не слишком-то, как выясняется, и приросшей - шкуре. Выход жизни «на финишную прямую» - которая, однако, предполагалась невыносимо длинной («я не продержусь больше десяти лет»). В конечном счёте - развязывание отношений человека с жизнью и завязывание их со смертью. Жизнь рассеивается, как самообман или совокупность таковых.
Самый же конец романа, в котором автор оставляет своего героя на краю гибели, всё-таки его через этот край не перебрасывая, - выглядит как-то не очень убедительно. Прямо говоря, он выглядит неубедительным совсем. Не обнаруживавший на всём протяжении романа ни малейших признаков религиозности, соответствующего понимания жизни и вообще хоть какой-то метафизической чувствительности Флоран-Клод в предпоследнем абзаце вдруг начинает с уверенностью проповедника рассуждать о Боге и Христе (при том, что никаких свидетельств совершившегося в нём, угасающем, религиозного переворота тоже нет), да ещё утверждать, что он Его понимает: «На самом деле Бог заботится о нас, думает о нас каждое мгновение и порой даёт очень точные указания. Все эти внезапные порывы любви, от которых теснит грудь и перехватывает дыхание, озарения и восторги - совершенно необъяснимые, если исходить из нашей биологической природы, нашего удела обычным приматов, - суть предельно ясные знаки. Сегодня я понимаю точку зрения Христа, его постоянное возмущение ожесточением сердец: людям даны все знаки, но они не принимают их в расчёт». Нет, неубедительно. Не Флоран-Клоду бы об этом говорить.
Галина Юзефович, чья рецензия на русский перевод «Серотонина» была, кажется, самой первой, не без оснований возводит Уэльбека к Прусту (4) с его внимательной, подробной интроспекцией. Пруста, безусловно значимого для французского литературного и человеческого самосознания сообще и понимания героем собственной жизни в частности, вспоминает устами Флоран-Клода и сам Уэльбек (тут самое время сказать, что он, кажется, с первых страниц наделил своего заурядного во всех отношениях героя избыточно литературным сознанием, самовосприятием и самоанализом утончённого интеллектуала, которых не слишком начитанному Флоран-Клоду взять вообще-то неоткуда: на всём протяжении романа он не подаёт почти ни единого признака интеллектуальных интересов, в основном смотрит по телевизору спорт и кулинарные программы - иногда только почему-то берёт в руки «Мёртвые души» и высказывается о близости Гоголя его мирочувствию, что опять-таки сильно контрастирует с заданным обликом, - и только на последних страницах, уже выйдя, по его собственным словам, «на финишную прямую» и растеряв интерес вообще ко всему, вдруг принимается читать книги и размышлять о Томасе Манне, Марселе Прусте и Ламартине. Это самосознание, явно заимствованное автором у самого себя, конечно, добавило тексту сложности и тонкости, но не таким уж парадоксальным образом снизило его убедительность). Я бы добавила к числу его предшественников в данном случае ещё Эмиля Мишеля Чорана - и даже сочла бы его более главным.
___________________________________________________________________
(1) https://meduza.io/feature/2019/10/12/serotonin-mishelya-uelbeka-luchshiy-roman-avtora-za-poslednie-20-let
(2) https://gorky.media/reviews/uelbek-na-dne/
(3) Уже цитированная нами Зинаида Пронченко почему-то видит в «Серотонине» «роман утешения», хотя ничто так не далеко от намерений и результатов автора, как это. Утешений и иллюзий никаких вообще (за исключением, может быть, крайне искусственно притянутых в самом конце романа рассуждений героя о Боге и Христе, которые думают о нас каждую минуту и подают нам знаки. Но неубедительность их так велика, что они, разумеется, не утешают).
(4) https://meduza.io/feature/2019/10/12/serotonin-mishelya-uelbeka-luchshiy-roman-avtora-za-poslednie-20-let
Он просто хотел жить счастливо
Дружба народов. - № 2. - 2020
Мишель Уэльбек. Серотонин / Перевод с французского М. Зониной. - М.: АСТ, CORPUS, 2020. - 320 с.
Незадолго до выхода «Серотонина» на русском языке сайт «Медуза» назвал новый, седьмой роман Мишеля Уэльбека книгой «о распаде традиционных ценностей и жестоком личностном кризисе» (1). В какой-то мере, несомненно, так оно и есть: и личностный кризис, и распад традиционных ценностей европейского общества здесь налицо, но об этом последнем как таковом тут не сказано ничего нового, да и о первом не очень много. Не говоря уже о том, что и одиночество, и повреждённость современной европейской цивилизации вообще и французской культуры в частности далеко зашедшим распадом, и проблематичность существования человека в - неустранимых, по всей видимости - условиях этого распада - давние, можно сказать, коренные темы Уэльбека, знакомые читателю уже по вышедшим у нас лет двадцать назад «Элементарным частицам», и в этом отношении он совершенно верен себе. А одна из самых первых русских рецензентов романа - ещё французской его версии, вышедшей в прошлом году, - Зинаида Пронченко вообще находит возможным прочитать его как посвящённый «плачевной ситуации на рынке мясомолочных продуктов во Франции, связанной с установленными Брюсселем квотами на импорт из стран “третьего мира”» (что, кстати, несправедливо, - с этим связана лишь часть романа, и вообще не самая главная), - оговариваясь, правда, что это «очень условно» и что «в некоторой степени» он посвящён также «нежности» (2). (Скорее, её невозможности, я бы сказала. Но главное - и не в этом.)
Вообще же кажется, что этот текст устроен более сложно, чем очередное проговаривание всех этих очевидностей.
При ближайшем рассмотрении, речь у беспощадного и безутешного (3) аналитика Уэльбека на сей раз идёт, скорее всего, о том, в какой мере личность привязана к культурным ценностям и условностям. Спойлер: привязана она к ним, по Уэльбеку, в чрезвычайно высокой степени - причём даже на биохимическом уровне, на что указывает и само название романа (серотонином снабжает главного героя антидепрессант, капторикс, без которого он всё более не мыслит своей жизни и который запускает в его организме разрушительные процессы). В романе много и напрямую говорится о биохимической подоплёке смыслов, взаимоотношений с (жизненно необходимыми) условностями. Однако говорится в нём и о том, что культурные условности и ценности по-настоящему работают - оказывают своё животворящее действие - исключительно тогда, когда принимаются и переживаются как безусловные, как действительные основы жизни. И вот основа этого принятия, которая определяет степень его безусловности - уже в решающей степени биохимическая. От сознательной воли человека и его рациональных установок, выходит у Уэльбека, здесь зависит довольно немногое. Депрессия, разрушающая личность, тело и жизнь главного героя, всего лишь демонстрирует это с особенной наглядностью.
Причём никак нельзя сказать, что природное начало, по Уэльбеку, определяет смысловые процессы решающим образом. Не способна к этому и очень властная вообще-то «маленькая белая таблетка овальной формы с насечкой посередине», регулирующая телесные процессы, ставящая человека в зависимость от себя, противостоящая болезни с одной стороны, разрушающая организм - с другой. «Она ничего не создаёт, не видоизменяет; она интерпретирует. Всё окончательное делает преходящим, неотвратимое - случайным. Она даёт жизни новое толкование, обеднённое, искусственное, слегка деревянное. Счастья она не приносит ни в какой форме, ни даже настоящего облегчения, её смысл заключается в другом: превратив жизнь в последовательность механических действий, она просто помогает обманываться.»
Сознательная воля, рацио, владеющие человеком идеи, идеалы и ценности, пусть и не определяющие всего, что происходит в их обладателе, - полноправные партнёры во взаимодействии-споре с другими силами, влияющими на человеческую жизнь (с физиологией, биохимией, социальными предписаниями...), они - достойные соперники всего этого. Что, опять же, не означает ни того, что они правее остальных участников спора, ни того, что они восторжествуют, - увы, скорее всего нет. Но своё слово сказать они способны. Притом не факт, что это их слово не окажется разрушающим, - может очень даже оказаться: «Я мог бы осчастливить женщину, - вспоминает уже совсем готовый к смерти главный герой. - Даже двух женщин <…> Всё было ясно, предельно ясно с самого начала, но мы этого не учли. Поддались иллюзиям, поверили в свободу личности, в то, что перед нами все двери открыты и возможностям нет числа? Не исключено, что так, тогда эти идеи витали в воздухе; но мы особо не вдавались, нам было неинтересно; мы послушно следовали идеям, позволив им таким образом себя уничтожить, и потом долго страдали».
По большому же счёту, речь у Уэльбека идёт об основах жизни. Эти основы, в ситуации непроблематичной нормы (предположим, что такая бывает) скрытые, нерефлектируемые, становятся особенно видны - а потому и особенно проблематичны - в разрывах культурной ткани, в ситуациях кризисов -культурных, цивилизационных, личностных. Герой Уэльбека (сам по себе ничего особенного - надо думать, нарочно, в соответствии с авторским намерением - не представляющий) интересен как раз тем, что живёт в ситуации сразу нескольких таких кризисов, наложившихся друг на друга: и неудач в личной жизни, и душевной болезни вместе с её телесными истоками и последствиями, и разлада европейской культуры и цивилизации с державшими их на протяжении столетий ценностными основаниями. Именно благодаря заурядности Флорана-Клода Лабруста видно, как воздействуют эти кризисы на «среднего» человека, не имеющему в жизни ни особенных личных задач, ни выраженных интересов, ни проектов, которые могли бы вовлечь в себя его усилия и оправдать его существование в его собственных глазах. Никаких, вплоть до зарабатывания денег на жизнь: Флоран-Клод живёт на родительское наследство и всё никак не может его промотать, хотя в каком-то смысле даже очень старается.
С другой стороны, наличие таких проектов - в глазах Уэльбека - также не гарантирует никакого спасения, как не гарантирует его и количество вложенных в проекты искренних усилий. Это можно видеть на примере судьбы героя параллельной, так сказать, «младшей» сюжетной линии романа - друга студенческих лет Флоран-Клода, Эмерика д’Аркур-Олонда, - линии, проведённой автором явно с тем, чтобы оттенить судьбу самого Лабруста. У этого красивого, сильного, гармоничного на внешний взгляд человека, которого, забрав двух дочерей, оставила жена ради заезжего пианиста, были не только интересы (фанат рок-музыки, он собрал громадную коллекцию аудиозаписей), но, что, казалось бы, куда важнее, - целых два жизненных проекта, один крупнее и убедительнее другого: большое фермерское хозяйство и участие в социальном протесте из солидарности с коллегами-фермерами. Притом каждому из этих проектов он отдавался со страстью, чем Флоран-Клод уж точно не мог бы похвастаться. Ни один из этих проектов, не говоря уже о рок-музыке, не уберёг его от того, чтобы пустить себе пулю в голову. «…он просто хотел жить счастливо, но слишком увлёкся своей фермерской мечтой, построенной на разумных объёмах производства и качестве продукции, а ещё мечтой о Сесиль, а Сесиль оказалась просто жирной сукой, помешанной на лондонской тусовке и своём пианисте, да и Евросоюз тоже оказался жирной сукой, придумал молочные квоты, Эмерик, конечно, не ожидал, что всё так повернётся». Причём застрелился он в самый драматичный момент противостояния фермеров и полицейских, где Эмерик - как почудилось извне наблюдавшему за событиями Флоран-Клоду, был совершенно на своём месте - и совершенно самим собой. «…он был потрясающе хорош собой, его отёчное лицо волшебным образом разгладилось, но главное, он выглядел совершенно спокойно, чуть ли не радостно, его длинные светлые волосы развевались на ветру <…> Эмерик казался счастливым, ну почти счастливым, во всяком случае, он казался человеком на своём месте, а главное, его взгляд и расслабленная поза выдавали совершенно невероятную дерзость, он воплощал один из вечных образов мятежника <…> А ещё - и вряд ли это понял кто-то, кроме меня, - это был тот Эмерик, которого я всегда знал, хороший мужик, мягкий по натуре и даже добрый…» Именно эта мягкая, добрая натура не позволила Эмерику вписаться в проект идеального мятежника - рука не поднялась убивать - и привела к ходу событий, который предстал внешнему наблюдателю как совершенно невероятный: «Он медленно повернулся слева направо, целсь сквозь щит в каждого спецназовца по очереди (они ни в коем случае не могли выстрелить первыми, в этом я был уверен, но это единственное, в чём я был уверен). Затем он повернулся в обратном направлении, справа налево; ещё больше замедляя движение, он вернулся на исходную позицию и замер на несколько секунд, я думаю, секунд на пять, не дольше. И тут какое-то другое выражение промелькнуло на его лице, похожее на всепоглощающую боль; он повернул ствол к себе, прижал его к подбородку и нажал на спуск».
(Уж не сказано ли здесь мимоходом и о том, насколько иллюзорны составляемые извне представления о чужом счастье и чужом соответствии самому себе? - А заодно и о проблематичности идеальных - кажущихся таковыми - жизненных проектов. Коренной, неустранимой проблематичности. Ни одному проекту человека целиком не вместить.)
Речь, таким образом, ведётся здесь в конечном счёте о ведущих стимулах к тому, чтобы жить, о природе этих стимулов, об их действии. Можно было бы сказать, что и о смысле жизни, - но это всё-таки будет не совсем точно: скорее, о том, что смыслу предшествует, что его порождает - или, напротив того. препятствует его порождению. О предсмысловых корнях смысла, его возможностях и невозможностях. И - пожалуй, уже во вторую очередь - говорится здесь о соотношении в человеке социального, культурного, ценностного - и природного, биологического.
Пожалуй, максимально возможного для них согласия, а то даже и единства эти два вполне разноустроенных начала достигают - полагает автор - только в любви. По крайней мере - в случае современного Уэльбеку и всем нам европейского посттрадиционного человека. Особенного согласия достигают они в любви сильной, искренней, взаимной, - в противном же случае обречены на ту или иную степень разлада. Именно потому - хотя не вполне, кажется отдавая себе в этом отчёт - Флоран-Клод так тоскует по утраченной любви, по самой - также на глазах утрачиваемой - способности любить, по тем, кого у него получалось любить (из многих его женщин - всего две, но это как раз понятно, исключительного и сильного много не бывает), по самому себе - любящему и таким образом без всяких усилий находящему самые убедительные резоны жить.
Авторская мысль тут, несомненно, не сводится к «all you need is love», дело сложнее. Но, несомненно, роман - в значительной мере ещё и о природе любви. И не стоит преувеличивать степень авторского рационализма (который, как совершенно ясно и самому Уэльбеку, был бы убийственным для адекватного понимания предмета) в подходе к проблеме. При всём своём безутешном аналитизме Флоран-Клод и говорящий его устами автор сходятся, в конечном счёте, в том, что любовь (как и её невозможность) - тайна, не поддающаяся ни исчерпывающему пониманию, ни сознательному воздействию и управлению, ни в конечном счёте, собственному желанию человека. Флоран-Клод откровенно и мучительно не любит последнюю из своих женщин, японку Юдзу, - и вряд ли тут причина в её развратности, действительно вполне чудовищной (в конце концов, можно было бы любить вопреки всему этому и страдать. Но нет). Не случилось ему любить и Клэр, одну из бывших его любовниц, с которой он встречается после многолетней разлуки в не очень внятной и тщетной надежде что-то в своей жизни наладить: он, может, и рад был бы испытать к ней хоть какие-то чувства, но, кроме отталкивания и тоски, ничего не выходит. Он уж совершенно точно был бы рад и даже почти готов полюбить юную Одри, администратора отеля, где он долго снимал номер, - но слишком понимал, что ресурсов совсем никаких не осталось. Стать свободным от любви к утраченным Кейт и Камилле - как и вернуть их - у него тоже не получилось. Не говоря уже о том, что для него осталась в конечном счёте закрытой и непонятной взаимная любовь его собственных родителей, которые после известия о смертельной болезни одного из них предпочли уйти из жизни добровольно и вместе.
Кроме всего прочего, здесь показано ещё и отступание - по мере приближения к смерти - человеческих чувств, - медленный, конфликтный, с отступлениями, со множеством внутренних сопротивлений выход из человеческого, «полночеловеческого» состояния. Может быть, хроника расставания человека с собой. Последовательность угасания одушевлявших его сил. Способность любить, о которой, утраченной, Флоран-Клод сокрушается больше всего, оказывается, пожалуй, наиболее полным (может быть, и наиболее адекватным) воплощением покидающей героя витальной силы. Она отступает одной из первых, открывая дорогу всем остальным. Одними из последних расшатываются отношения со временем («Я разучился вписывать свою жизнь в хронологические рамки»). Уэльбек прочерчивает - неровную, зигзагообразную, с пиками и провалами - траекторию этого отступления, прослеживает, как социум сползает с человека, подобно - не слишком-то, как выясняется, и приросшей - шкуре. Выход жизни «на финишную прямую» - которая, однако, предполагалась невыносимо длинной («я не продержусь больше десяти лет»). В конечном счёте - развязывание отношений человека с жизнью и завязывание их со смертью. Жизнь рассеивается, как самообман или совокупность таковых.
Самый же конец романа, в котором автор оставляет своего героя на краю гибели, всё-таки его через этот край не перебрасывая, - выглядит как-то не очень убедительно. Прямо говоря, он выглядит неубедительным совсем. Не обнаруживавший на всём протяжении романа ни малейших признаков религиозности, соответствующего понимания жизни и вообще хоть какой-то метафизической чувствительности Флоран-Клод в предпоследнем абзаце вдруг начинает с уверенностью проповедника рассуждать о Боге и Христе (при том, что никаких свидетельств совершившегося в нём, угасающем, религиозного переворота тоже нет), да ещё утверждать, что он Его понимает: «На самом деле Бог заботится о нас, думает о нас каждое мгновение и порой даёт очень точные указания. Все эти внезапные порывы любви, от которых теснит грудь и перехватывает дыхание, озарения и восторги - совершенно необъяснимые, если исходить из нашей биологической природы, нашего удела обычным приматов, - суть предельно ясные знаки. Сегодня я понимаю точку зрения Христа, его постоянное возмущение ожесточением сердец: людям даны все знаки, но они не принимают их в расчёт». Нет, неубедительно. Не Флоран-Клоду бы об этом говорить.
Галина Юзефович, чья рецензия на русский перевод «Серотонина» была, кажется, самой первой, не без оснований возводит Уэльбека к Прусту (4) с его внимательной, подробной интроспекцией. Пруста, безусловно значимого для французского литературного и человеческого самосознания сообще и понимания героем собственной жизни в частности, вспоминает устами Флоран-Клода и сам Уэльбек (тут самое время сказать, что он, кажется, с первых страниц наделил своего заурядного во всех отношениях героя избыточно литературным сознанием, самовосприятием и самоанализом утончённого интеллектуала, которых не слишком начитанному Флоран-Клоду взять вообще-то неоткуда: на всём протяжении романа он не подаёт почти ни единого признака интеллектуальных интересов, в основном смотрит по телевизору спорт и кулинарные программы - иногда только почему-то берёт в руки «Мёртвые души» и высказывается о близости Гоголя его мирочувствию, что опять-таки сильно контрастирует с заданным обликом, - и только на последних страницах, уже выйдя, по его собственным словам, «на финишную прямую» и растеряв интерес вообще ко всему, вдруг принимается читать книги и размышлять о Томасе Манне, Марселе Прусте и Ламартине. Это самосознание, явно заимствованное автором у самого себя, конечно, добавило тексту сложности и тонкости, но не таким уж парадоксальным образом снизило его убедительность). Я бы добавила к числу его предшественников в данном случае ещё Эмиля Мишеля Чорана - и даже сочла бы его более главным.
___________________________________________________________________
(1) https://meduza.io/feature/2019/10/12/serotonin-mishelya-uelbeka-luchshiy-roman-avtora-za-poslednie-20-let
(2) https://gorky.media/reviews/uelbek-na-dne/
(3) Уже цитированная нами Зинаида Пронченко почему-то видит в «Серотонине» «роман утешения», хотя ничто так не далеко от намерений и результатов автора, как это. Утешений и иллюзий никаких вообще (за исключением, может быть, крайне искусственно притянутых в самом конце романа рассуждений героя о Боге и Христе, которые думают о нас каждую минуту и подают нам знаки. Но неубедительность их так велика, что они, разумеется, не утешают).
(4) https://meduza.io/feature/2019/10/12/serotonin-mishelya-uelbeka-luchshiy-roman-avtora-za-poslednie-20-let