Как бы глазами Ангела истории. Часть 2
Ольга Балла
Как бы глазами Ангела истории. Часть 2
Послесловие к книге: Геза Сёч. Небесное и земное. Проза, драматургия / Переводы с венгерского Ю. Гусев, В. Середа; переводы стихов М. Бородицкая. - М.: Три квадрата, 2019.
Продолжение.
Начало - https://gertman.livejournal.com/278442.html
Помимо всего прочего, это ещё и метафизика: настоящая, со всеми её тайнами и принципиально неустранимыми недоговорённостями: о том, как устроен мир. Даже когда рассуждают о ней страусица Лимпомо и сова Нуар, более того - как раз тогда она и настоящая, потому что говорить о настоящем наиболее точно можно только играючи. Как бы - и даже не как бы - ёрничая. Это как смотреть на солнце через тёмные очки. Иначе не увидишь.
«- Метафизическое равновесие - это ангел. Он дает нам уверенность в причастности к бытию… Он следует за твоей звездой и имеет ключи к вратам…
- …но послушай, Нуар, откуда известно…
- …и тот, кто укоренен в бытии, обладает и этой уверенностью. Если этого нет, то мы говорим об отсутствии в жизни метаф. опоры. Говорим, что не разглядели мерцающий где-то в подвальной каморке сердца слабенький огонёк, который, бывает, так освещает всё сердце, что оно светится, как фонарик, который качается на ветру в ночи.
Я представила себе темноту, в которую погружено почти всё наше сердце.
- И тот, кто…
- Кто сопричастен бытию, тот, через эту свою сопричастность, познаёт и всю полноту бытия <…>».
И даже то самое высказывание о свободе, которое как будто считывается в этих записках, на самом деле, не так просто и прямолинейно, - то есть, оно вообще не таково. Свобода (вместе со стремлением к ней) у Сёча и трагична, и смертоносна, и вообще перерастает человеческие ожидания - как и полагается всему настоящему. Просто она очень соответствует природе - даже не одного только человека (затем, однако, тут и страусы с их культурой), а живого вообще.
Что до иносказаний, то они здесь, разумеется, в изобилии, - включая и такие, что прямо ну совсем в лоб. Вот, скажем, ненароком побивший негра боксёр оправдывается: «Просто ему не пришло и в голову видеть в чернокожем негра, то есть человека, которого следует линчевать, ненавидеть, как это обычно делают с неграми (секретарь парткома тут же начал что-то строчить в блокноте), всячески преследовать, а детей его не пускать в одну школу с нашими. “Вот у наш, в Траншильвании, все проишходит наоборот”, - объяснял парткому Злыдень с расплющенными ушами, который, когда его достают, всегда шепелявит.
- Что значит наоборот? - вскинулся на него профсоюзный босс.
- А то, што здешь наших детей не пушкают, наоборот, в швои школы, а заштавляют ходить туда, где их учат на неродном языке».
Совершенно понятно и то, что он - и кого - имеет в виду в «Вифлеемских младенцах» (1988), когда «светский глава вифлеемской общины», наделённый, явно не без умысла (у Сёча ничто не случайно), греческим именем Лай - тёзка отца Эдипа, - задыхается от воодушевления: «…Мы не знаем, как выразить благодарность… за небывалую честь… за царскую благосклонность… за то, что своим высочайшим присутствием нас почтил сам Ирод Великий, одинаково горячо любимый и уважаемый в нашем Отечестве и в дальних краях властелин, кладезь духа, благодетель взрослых и попечитель детей, сияющее в вечном зените солнце истории, политический гений, за которым мы все как один, в монолитном порыве шествуем к лучезарному будущему. Да будет позволено мне от имени всех вифлеемцев произнести слова глубочайшей сердечной признательности и вместе с тем просить позволения пасть ниц и лобызать следы ног великого нашего властелина…»
Но вообще-то иносказания у Сёча - максимально разных уровней, включая и весьма радикальные: не только «уездный город Ф.» - иносказание Коложвара, Клуж-Напоки, изначально венгерского города в Трансильвании, где сам автор прожил важную часть жизни (а почему вдруг «Ф.», об этом Сёч кое-что объясняет), но и сам Коложвар со всеми его историческими обстоятельствами - иносказание обстоятельств более глубоких. Так сказать, антропологических. Таков он и в эссе «Фатехпур-Сикри, или Акбар в Коложваре»: Коложвар здесь - точно такое же иносказание Фатехпура-Сикри (через призму которого он, казалось бы, рассматривается) и замка Фортуны из романа немецкого алхимика Генриха Ноллиуса «Парергон к Зерцалу философии», как и они - его, - впрочем, иносказание он (а особенно - всё это вместе) и многого другого.
(К слову сказать, раз уж есть такая возможность: Сёчу принципиально важна вовлечённость его родной земли, Трансильвании вообще, Коложвара в частности, - в ткань мировых событий. Греческий теолог Яков Палеолог (ок. 1520-1585) - ставший источником цитат и образного материала по меньшей мере в двух текстах - в «Лимпопо» и «Фатехпуре», волнует его ещё и в силу тех - казалось бы, случайных - биографических обстоятельств, что четыре года жил в Коложваре.)
Сёч делает попросту вот что: берёт единичную, конкретную, исторически локализованную ситуацию - и одним рывком (сохраняя, между прочим, всю её специфику) выдёргивает её на общечеловеческий уровень. Делая её частным случаем - а тем самым и иносказанием, и символом - общечеловеческого. Любой сопоставимой по устройству ситуации вообще.
«<…> если кто-либо обнаружит, - говорит Сёч в предуведомлении к радиопьесе о вифлеемских младенцах, - какие-то совпадения между тем, что содержится в этой радиопостановке, и другими местами, историческими эпохами и, в особенности, лицами, то совпадения эти не преднамеренные. Однако и не случайные. Правильно будет сказать: совпадения, если таковые имеются, не преднамеренные и не случайные, но закономерные». Именно так: только закономерным он и занимается.
Каждый текст Сёча, независимо от жанра, к которому вроде бы формально относится (впрочем - в жанровые рамки всё равно не вписывается ни один) уже самим своим устройством, самой насыщенностью цитатами и - явными и скрытыми, полными и частичными - реминисценциями, обилием подтекстов, вообще всей совокупностью внутренних стрелок, явных и неявных, видимых глазу и угадываемых - указывает за собственные пределы. Развёрнут ко многим культурным контекстам сразу.
Среди многого разного, во что его тексты не укладываются, - непременно должно быть названо ещё и время, в которое действие каждого из них, по идее, происходит, логика событий этих времён.
«История? Там, где для нас - цепочка предстоящих событий, там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую всё это к его ногам. Он бы и остался, чтобы поднять мёртвых и слепить обломки. Но шквальный ветер, несущийся из рая, наполняет его крылья с такой силой, что он уже не может их сложить. Ветер неудержимо несёт его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал.» Так говорит - цитируя Вальтера Беньямина - англичанка Сьюзен советскому солдату Павлу в восставшем Будапеште октября 1956 года. Вопрос, могла ли прозвучать такая цитата между такими собеседниками в то время и в том месте, - празден: если нет - тем лучше.
Дело-то в том, что Сёч и сам смотрит на всё происходящее как бы глазами Ангела истории.
Все эти изобильные до избыточности цитаты и реминисценции нужны ему, похоже, ещё и затем, чтобы максимально раздвинуть рамки происходящего, отнести его не только ко времени, но и ко всевременью, к истории в целом, - которая в некотором смысле вся уже состоялась и может быть увидена как целое. (Мудрено ли в свете этого, что в пьесе о Григории Распутине, действие которой формально отнесено к июлю-августу 1914-го, английский король Георг V «напевает себе под нос» песню ансамбля «Boney М», а главный герой вообще уже знает в подробностях не только всю историю последующей сотни лет, но и что такое «разрешение тысяча сто пикселей»; что в Иерусалиме во дни распятия Христа звучат стихотворение Пауля Клее об осле, фрагменты из стихотворений Михая Бабича и Шандора Ременика, написанные, как легко догадаться, несколько позже, апостол Пётр изъясняется словами из «Трагедии человека» Имре Мадача, хотя вообще-то мог бы обойтись и собственными, и даже Сам Господь цитирует Эндре Ади? Из тех же, надо полагать, соображений в пьесе о 1956 годе появляется, открывая её, сразу задавая всевременной взгляд на происходящее - Марк Фламиний Руф, персонаж новеллы Борхеса «Бессмертный», а позже окажется там и Едигей, герой ещё явно не написанного к тому времени романа Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». - Времени у Сёча не то чтобы нет, но оно тут всё сразу.
С другой стороны, интересующие Сёча события происходят не только всегда, но в некотором смысле и везде. Так, история Маэстро и явившегося по его душу Киллера разыгрывается хотя и более-менее «сейчас» - в условном «сейчас» или чуть раньше, - средства звукозаписи уже существуют, но пока в формате пластинок, - зато принципиально непонятно где - во всём их диалоге нет ни единой метки, которая позволяла бы отнести действие к конкретной стране (ясно разве что одно - страна, видимо, европейская и точно христианская, что делает возможными восклицания вроде «Пресвятая Дева Мария!»).
Эта универсальность взгляда, разумеется, не мешает ему видеть всемирную историю с венгерской точки зрения - и даже способствует этому. Именно с такой точки зрения Сёч рассказывает и историю Распутина: только под пером венгерского автора Григорий Ефимович, в тщетных попытках предотвратить Первую мировую беседуя с Францем Иосифом, мог обратить специальное внимание на то, что «Венгрия больше всех потеряет в этой войне. И в следующей. Её ждут две тяжкие оккупации». Венгры являются во сне - из всевременного будущего - самому апостолу Петру: «…и все пьют, и все накинулись на меня, дескать, “Играй, играй!”. Все кричат, а я не пойму, чего от меня хотят эти венгры. Потому что теперь я вспомнил: венгры это были...» А в происходящей в Европе вообще истории Киллера и Маэстро готовящийся умереть Маэстро намерен оставить имущество не просто какому-нибудь «фонду, который помогает талантливым молодым музыкантам», а именно трансильванскому.
Хотя всё равно эта история остаётся универсальной и повествующей о самых коренных вещах: о жизни, смерти, ответственности и свободе. Как и все остальные.
С культурной и исторической памятью Сёч, разумеется, только и делает, что играет - и это великолепная, переливающаяся на солнце игра в бисер, со всей самоценностью, присущей этому занятию. Он не был бы самим собой, если бы не играл (кстати, это даёт ему ещё одну из форм свободы, которая - как человеческое состояние - важна для него принципиально). Но он играет всерьёз. Можно было бы даже сказать, цитируя классика, на разрыв аорты, если бы это не придавало высказыванию столь чуждого нашему автору пафоса.
Нет, он не пишет политических агиток. Он принципиально иначе устроен. Но устроен он при этом так, что его литературная работа и политическая активность - две стороны одного целого, непрестанно сообщающиеся друг с другом, и друг без друга (да, и вторая - без первой) они поняты быть не могут.
Сёч всегда был ангажирован (что, если вдуматься, едва ли не напрямую следует из самой исторической ситуации трансильванского венгра, уязвимой и уязвлённой) - и непременно везде так или иначе неудобен (что не менее прямо следует из душевного склада человека критичного до ядовитости и не склонного ни обольщаться, ни смиряться с массовыми обольщениями).
В каком-то смысле (господи, да в прямом) это человек с врождённой травмой, которая - не только его собственная, отчего она ещё труднее. Всю свою жизнь он посвятил поиску возможностей её исцеления.
(Это исцеление, к слову сказать, в силу самого устройства ситуации таково, что само не может не быть травматичным. Сильно проблематичным - во всяком случае. Территории, отторгнутые сто лет назад, с тех пор успели прорасти множественными связями с теми странами, которым они были переданы. Слишком очевидно, что их невозможно «взять и вернуть» просто так; ныне живущие ещё помнят, к какому ужасу это привело в сороковых годах. Но не менее очевидно и то, что нынешнее положение дел ненормально, болезненно, что венгры живут в положении меньшинства на собственных землях и что жизнь должна быть устроена на более справедливых основаниях.)
Теперь русскому читателю станет яснее, «а что это, дескать, он писал о нашем Калининграде» (в одном из немногих текстов Сёча, попавших в поле русского внимания), о Восточной Пруссии, какое ему-то до этого дело. Дело ему - самое прямое, кровно задевающее, имеющее непосредственное отношение к тому, чем он занимается всю жизнь: это родство в беде, чуть объективнее говоря - общая проблема территорий, отторгнутых от своих «материковых», материнских стран, которые потерпели поражение в больших войнах.
С одной, но принципиальной разницей. Немцы из Восточной Пруссии практически все уехали. Венгры в отторгнутой Трансильвании - в решающем большинстве остались.
Вообще-то, кажется, такая историческая ситуация - и культурная, со множественной и ни в одном случае, кажется, не полной и не безусловной принадлежностью - сама по себе располагает (не только к уязвлённости, обидам и протесту, но и) к объёмности видения - разных человеческих обстоятельств. К независимости мышления.
То есть, при всей её травматичности, это ещё и неоценимое преимущество. По доброй воле такого не выберешь, но Сёч использовал его в полной мере.
Повсюду немного чужой, никогда не принадлежавший, видимо, вполне ни одному из окружавших его сообществ, всегда - со взглядом хоть отчасти со стороны, «сбоку», Сёч, конечно, из тех, кому нелепости и неправды каждого из этих сообществ видны особенно остро; из тех, кто эти нелепости и неправды - не отождествляясь с ними, не защищаясь ими - не склонен оправдывать.
Да, он ироничен, язвителен, провокативен. Готов высмеивать и пародировать чуть ли не всё, что угодно (ему ничего не стоит устроить балаган, - прошу прощения, мюзикл - из венгерской трагедии 1956 года, - и Сёч тем вернее его устраивает, что для него это действительно трагедия). Иной раз и довольно прямолинейно.
Но уже сама категоричность его в этом высмеивании и пародировании (а Сёч весьма категоричен) - явное свидетельство того, что не ёрничество, не пародирование и не язвительность сокрытый двигатель его. Это всё - только инструменты, которые видятся ему наиболее действенными.
При этом не то чтобы он особенно на эти средства надеется, - просто на все остальные (например, на рациональное убеждение впрямую) он, кажется, надеется ещё меньше. На самом-то деле он трагичный. Один из настойчивых, повторяющихся мотивов у него - невозможность, при всех стараниях, предотвратить катастрофу, слепота людей, приближающих катастрофу своими руками и не видящих дальше своего носа. Это бросается в глаза и в «Страстях Христовых», где никому не удаётся - да никто особенно и не старается! - уберечь Спасителя от креста, и в «Распутине», где у каждого из европейских правителей, вопреки всем уговорам главного героя, нет ни малейшего желания воспрепятствовать сползанию Европы в бойню.
Сёч по своему существу - идеалист, какими нынешние европейские культуры настолько не изобилуют, что такая позиция, такой тип чувствования способны показаться не только утопичными, но даже несколько архаичными. Он верит в глубокие, незыблемые основы человеческого существования. В «благородные традиции европейской и русской истории» (это из манифеста о Кёнигсберге). В способность литераторов властвовать над умами и, в конечном счёте, над жизнью, над её устройством (тот же манифест, как помним, был обращён не только к российским властям - которые, кажется, его даже и не заметили, - но и к «писателям, пользующимся международным признанием». Впрочем, непохоже, чтобы заметили и они). Он верит в разум и знание. Он по сей день верит - о, архаика! - в исцеляющую силу культуры: «я убеждён, - пишет он в приветствии на своём сайте, - что культура способна помочь заживлению внешних и внутренних ран, нанесённых историей за минувшую тысячу лет» - и, пуще того, добавляет: «…и что заживлению их может помочь только она» (12). (Впрочем, это говорилось в 2009 году…)
Гражданин Европы, который ни в одном из её мест не окончательно дома, Сёч зато оказался полностью дома в своём времени. Уточняя, можно сказать, что совсем его, собственным временем, в которое он вписался с большой степенью идеальности, стал рубеж восьмидесятых-девяностых (может быть - последний на нашей памяти всплеск действенного идеализма в европейской истории), когда рухнула лживая социалистическая система в Восточной Европе и устройство жизни на справедливых и разумных основаниях чувствовалось таким возможным.
Что бы он ни писал - это всегда рефлексия над сущностью Европы как человеческого предприятия, как смыслового проекта, - и над природой человека, - исходя из классических просветительских ценностей.
То, о чём он говорит, - это не внутривенгерские заботы, не частные дела одного из этнических меньшинств (пусть даже самого большого) в одной восточноевропейской стране. Это общечеловеческие проблемы, остро пережитые и продуманные изнутри единственной, исторически определённой судьбы, - в данном случае венгерской. А иначе общечеловеческие проблемы и не переживаются.
И ещё ему, как человеку с изначальной, органической «вненаходимостью», может быть, отчётливее многих видно, насколько человек - в разумное формирование которого, в возможность и необходимость разумного воспитания целых человеческих общностей, повторяю, он верит, - не умещается в рамки, которые ставит ему история. Любая история.
(1) Геза Сёч: Распутин: Миссия. Пьеса / Перевод Ю. Гусева. - М.: Водолей, 2016.
(2) https://art-mirabeau.livejournal.com/6878.html
(3) https://www.livelib.ru/book/1000521353-limpopo-ili-dnevnik-baryshnistrausihi-geza-sjoch
(4) Blénesi Éva. Szőcs Géza. Pozsony: Kalligram Kiadó. 2000, Цит. по: http://szocsgeza.eu/hu/rolam/tanulmanyok-esszek/1111-szocs-geza-a-szelnek-eresztett-babu
(5) http://szocsgeza.eu/hu/rolam/tanulmanyok-esszek/598-vacsorazo-indianok-1986-szocs-geza-versiro-es-forradalmar-csillagasz-es-cooper-olvaso
(6) Строго говоря, отторгнуты эти земли были в июле 1921 года, когда договор вступил в силу.
(7) http://szocsgeza.eu/hu/tolem/tanulmanyok-esszek/515-a-nyelv-mint-szabadsag
(8) Te mentél át a vízen? Bukarest: Kriterion Könyvkiadó, 1975; Kilátótorony és környéke. Bukarest: Kriterion Könyvkiadó, 1977; Párbaj, avagy a huszonharmadik hóhullás. Kolozsvár: Dacia, 1979.
(9) Жив и поныне, ему 91 год.
(10) https://index.hu/belfold/2013/01/02/szocs_gezat_a_sajat_apja_is_megfigyelte/
(11) Там же.
(12) http://szocsgeza.eu/hu/koszonto
Как бы глазами Ангела истории. Часть 2
Послесловие к книге: Геза Сёч. Небесное и земное. Проза, драматургия / Переводы с венгерского Ю. Гусев, В. Середа; переводы стихов М. Бородицкая. - М.: Три квадрата, 2019.
Продолжение.
Начало - https://gertman.livejournal.com/278442.html
Помимо всего прочего, это ещё и метафизика: настоящая, со всеми её тайнами и принципиально неустранимыми недоговорённостями: о том, как устроен мир. Даже когда рассуждают о ней страусица Лимпомо и сова Нуар, более того - как раз тогда она и настоящая, потому что говорить о настоящем наиболее точно можно только играючи. Как бы - и даже не как бы - ёрничая. Это как смотреть на солнце через тёмные очки. Иначе не увидишь.
«- Метафизическое равновесие - это ангел. Он дает нам уверенность в причастности к бытию… Он следует за твоей звездой и имеет ключи к вратам…
- …но послушай, Нуар, откуда известно…
- …и тот, кто укоренен в бытии, обладает и этой уверенностью. Если этого нет, то мы говорим об отсутствии в жизни метаф. опоры. Говорим, что не разглядели мерцающий где-то в подвальной каморке сердца слабенький огонёк, который, бывает, так освещает всё сердце, что оно светится, как фонарик, который качается на ветру в ночи.
Я представила себе темноту, в которую погружено почти всё наше сердце.
- И тот, кто…
- Кто сопричастен бытию, тот, через эту свою сопричастность, познаёт и всю полноту бытия <…>».
И даже то самое высказывание о свободе, которое как будто считывается в этих записках, на самом деле, не так просто и прямолинейно, - то есть, оно вообще не таково. Свобода (вместе со стремлением к ней) у Сёча и трагична, и смертоносна, и вообще перерастает человеческие ожидания - как и полагается всему настоящему. Просто она очень соответствует природе - даже не одного только человека (затем, однако, тут и страусы с их культурой), а живого вообще.
Что до иносказаний, то они здесь, разумеется, в изобилии, - включая и такие, что прямо ну совсем в лоб. Вот, скажем, ненароком побивший негра боксёр оправдывается: «Просто ему не пришло и в голову видеть в чернокожем негра, то есть человека, которого следует линчевать, ненавидеть, как это обычно делают с неграми (секретарь парткома тут же начал что-то строчить в блокноте), всячески преследовать, а детей его не пускать в одну школу с нашими. “Вот у наш, в Траншильвании, все проишходит наоборот”, - объяснял парткому Злыдень с расплющенными ушами, который, когда его достают, всегда шепелявит.
- Что значит наоборот? - вскинулся на него профсоюзный босс.
- А то, што здешь наших детей не пушкают, наоборот, в швои школы, а заштавляют ходить туда, где их учат на неродном языке».
Совершенно понятно и то, что он - и кого - имеет в виду в «Вифлеемских младенцах» (1988), когда «светский глава вифлеемской общины», наделённый, явно не без умысла (у Сёча ничто не случайно), греческим именем Лай - тёзка отца Эдипа, - задыхается от воодушевления: «…Мы не знаем, как выразить благодарность… за небывалую честь… за царскую благосклонность… за то, что своим высочайшим присутствием нас почтил сам Ирод Великий, одинаково горячо любимый и уважаемый в нашем Отечестве и в дальних краях властелин, кладезь духа, благодетель взрослых и попечитель детей, сияющее в вечном зените солнце истории, политический гений, за которым мы все как один, в монолитном порыве шествуем к лучезарному будущему. Да будет позволено мне от имени всех вифлеемцев произнести слова глубочайшей сердечной признательности и вместе с тем просить позволения пасть ниц и лобызать следы ног великого нашего властелина…»
Но вообще-то иносказания у Сёча - максимально разных уровней, включая и весьма радикальные: не только «уездный город Ф.» - иносказание Коложвара, Клуж-Напоки, изначально венгерского города в Трансильвании, где сам автор прожил важную часть жизни (а почему вдруг «Ф.», об этом Сёч кое-что объясняет), но и сам Коложвар со всеми его историческими обстоятельствами - иносказание обстоятельств более глубоких. Так сказать, антропологических. Таков он и в эссе «Фатехпур-Сикри, или Акбар в Коложваре»: Коложвар здесь - точно такое же иносказание Фатехпура-Сикри (через призму которого он, казалось бы, рассматривается) и замка Фортуны из романа немецкого алхимика Генриха Ноллиуса «Парергон к Зерцалу философии», как и они - его, - впрочем, иносказание он (а особенно - всё это вместе) и многого другого.
(К слову сказать, раз уж есть такая возможность: Сёчу принципиально важна вовлечённость его родной земли, Трансильвании вообще, Коложвара в частности, - в ткань мировых событий. Греческий теолог Яков Палеолог (ок. 1520-1585) - ставший источником цитат и образного материала по меньшей мере в двух текстах - в «Лимпопо» и «Фатехпуре», волнует его ещё и в силу тех - казалось бы, случайных - биографических обстоятельств, что четыре года жил в Коложваре.)
Сёч делает попросту вот что: берёт единичную, конкретную, исторически локализованную ситуацию - и одним рывком (сохраняя, между прочим, всю её специфику) выдёргивает её на общечеловеческий уровень. Делая её частным случаем - а тем самым и иносказанием, и символом - общечеловеческого. Любой сопоставимой по устройству ситуации вообще.
«<…> если кто-либо обнаружит, - говорит Сёч в предуведомлении к радиопьесе о вифлеемских младенцах, - какие-то совпадения между тем, что содержится в этой радиопостановке, и другими местами, историческими эпохами и, в особенности, лицами, то совпадения эти не преднамеренные. Однако и не случайные. Правильно будет сказать: совпадения, если таковые имеются, не преднамеренные и не случайные, но закономерные». Именно так: только закономерным он и занимается.
Каждый текст Сёча, независимо от жанра, к которому вроде бы формально относится (впрочем - в жанровые рамки всё равно не вписывается ни один) уже самим своим устройством, самой насыщенностью цитатами и - явными и скрытыми, полными и частичными - реминисценциями, обилием подтекстов, вообще всей совокупностью внутренних стрелок, явных и неявных, видимых глазу и угадываемых - указывает за собственные пределы. Развёрнут ко многим культурным контекстам сразу.
Среди многого разного, во что его тексты не укладываются, - непременно должно быть названо ещё и время, в которое действие каждого из них, по идее, происходит, логика событий этих времён.
«История? Там, где для нас - цепочка предстоящих событий, там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую всё это к его ногам. Он бы и остался, чтобы поднять мёртвых и слепить обломки. Но шквальный ветер, несущийся из рая, наполняет его крылья с такой силой, что он уже не может их сложить. Ветер неудержимо несёт его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал.» Так говорит - цитируя Вальтера Беньямина - англичанка Сьюзен советскому солдату Павлу в восставшем Будапеште октября 1956 года. Вопрос, могла ли прозвучать такая цитата между такими собеседниками в то время и в том месте, - празден: если нет - тем лучше.
Дело-то в том, что Сёч и сам смотрит на всё происходящее как бы глазами Ангела истории.
Все эти изобильные до избыточности цитаты и реминисценции нужны ему, похоже, ещё и затем, чтобы максимально раздвинуть рамки происходящего, отнести его не только ко времени, но и ко всевременью, к истории в целом, - которая в некотором смысле вся уже состоялась и может быть увидена как целое. (Мудрено ли в свете этого, что в пьесе о Григории Распутине, действие которой формально отнесено к июлю-августу 1914-го, английский король Георг V «напевает себе под нос» песню ансамбля «Boney М», а главный герой вообще уже знает в подробностях не только всю историю последующей сотни лет, но и что такое «разрешение тысяча сто пикселей»; что в Иерусалиме во дни распятия Христа звучат стихотворение Пауля Клее об осле, фрагменты из стихотворений Михая Бабича и Шандора Ременика, написанные, как легко догадаться, несколько позже, апостол Пётр изъясняется словами из «Трагедии человека» Имре Мадача, хотя вообще-то мог бы обойтись и собственными, и даже Сам Господь цитирует Эндре Ади? Из тех же, надо полагать, соображений в пьесе о 1956 годе появляется, открывая её, сразу задавая всевременной взгляд на происходящее - Марк Фламиний Руф, персонаж новеллы Борхеса «Бессмертный», а позже окажется там и Едигей, герой ещё явно не написанного к тому времени романа Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». - Времени у Сёча не то чтобы нет, но оно тут всё сразу.
С другой стороны, интересующие Сёча события происходят не только всегда, но в некотором смысле и везде. Так, история Маэстро и явившегося по его душу Киллера разыгрывается хотя и более-менее «сейчас» - в условном «сейчас» или чуть раньше, - средства звукозаписи уже существуют, но пока в формате пластинок, - зато принципиально непонятно где - во всём их диалоге нет ни единой метки, которая позволяла бы отнести действие к конкретной стране (ясно разве что одно - страна, видимо, европейская и точно христианская, что делает возможными восклицания вроде «Пресвятая Дева Мария!»).
Эта универсальность взгляда, разумеется, не мешает ему видеть всемирную историю с венгерской точки зрения - и даже способствует этому. Именно с такой точки зрения Сёч рассказывает и историю Распутина: только под пером венгерского автора Григорий Ефимович, в тщетных попытках предотвратить Первую мировую беседуя с Францем Иосифом, мог обратить специальное внимание на то, что «Венгрия больше всех потеряет в этой войне. И в следующей. Её ждут две тяжкие оккупации». Венгры являются во сне - из всевременного будущего - самому апостолу Петру: «…и все пьют, и все накинулись на меня, дескать, “Играй, играй!”. Все кричат, а я не пойму, чего от меня хотят эти венгры. Потому что теперь я вспомнил: венгры это были...» А в происходящей в Европе вообще истории Киллера и Маэстро готовящийся умереть Маэстро намерен оставить имущество не просто какому-нибудь «фонду, который помогает талантливым молодым музыкантам», а именно трансильванскому.
Хотя всё равно эта история остаётся универсальной и повествующей о самых коренных вещах: о жизни, смерти, ответственности и свободе. Как и все остальные.
С культурной и исторической памятью Сёч, разумеется, только и делает, что играет - и это великолепная, переливающаяся на солнце игра в бисер, со всей самоценностью, присущей этому занятию. Он не был бы самим собой, если бы не играл (кстати, это даёт ему ещё одну из форм свободы, которая - как человеческое состояние - важна для него принципиально). Но он играет всерьёз. Можно было бы даже сказать, цитируя классика, на разрыв аорты, если бы это не придавало высказыванию столь чуждого нашему автору пафоса.
Нет, он не пишет политических агиток. Он принципиально иначе устроен. Но устроен он при этом так, что его литературная работа и политическая активность - две стороны одного целого, непрестанно сообщающиеся друг с другом, и друг без друга (да, и вторая - без первой) они поняты быть не могут.
Сёч всегда был ангажирован (что, если вдуматься, едва ли не напрямую следует из самой исторической ситуации трансильванского венгра, уязвимой и уязвлённой) - и непременно везде так или иначе неудобен (что не менее прямо следует из душевного склада человека критичного до ядовитости и не склонного ни обольщаться, ни смиряться с массовыми обольщениями).
В каком-то смысле (господи, да в прямом) это человек с врождённой травмой, которая - не только его собственная, отчего она ещё труднее. Всю свою жизнь он посвятил поиску возможностей её исцеления.
(Это исцеление, к слову сказать, в силу самого устройства ситуации таково, что само не может не быть травматичным. Сильно проблематичным - во всяком случае. Территории, отторгнутые сто лет назад, с тех пор успели прорасти множественными связями с теми странами, которым они были переданы. Слишком очевидно, что их невозможно «взять и вернуть» просто так; ныне живущие ещё помнят, к какому ужасу это привело в сороковых годах. Но не менее очевидно и то, что нынешнее положение дел ненормально, болезненно, что венгры живут в положении меньшинства на собственных землях и что жизнь должна быть устроена на более справедливых основаниях.)
Теперь русскому читателю станет яснее, «а что это, дескать, он писал о нашем Калининграде» (в одном из немногих текстов Сёча, попавших в поле русского внимания), о Восточной Пруссии, какое ему-то до этого дело. Дело ему - самое прямое, кровно задевающее, имеющее непосредственное отношение к тому, чем он занимается всю жизнь: это родство в беде, чуть объективнее говоря - общая проблема территорий, отторгнутых от своих «материковых», материнских стран, которые потерпели поражение в больших войнах.
С одной, но принципиальной разницей. Немцы из Восточной Пруссии практически все уехали. Венгры в отторгнутой Трансильвании - в решающем большинстве остались.
Вообще-то, кажется, такая историческая ситуация - и культурная, со множественной и ни в одном случае, кажется, не полной и не безусловной принадлежностью - сама по себе располагает (не только к уязвлённости, обидам и протесту, но и) к объёмности видения - разных человеческих обстоятельств. К независимости мышления.
То есть, при всей её травматичности, это ещё и неоценимое преимущество. По доброй воле такого не выберешь, но Сёч использовал его в полной мере.
Повсюду немного чужой, никогда не принадлежавший, видимо, вполне ни одному из окружавших его сообществ, всегда - со взглядом хоть отчасти со стороны, «сбоку», Сёч, конечно, из тех, кому нелепости и неправды каждого из этих сообществ видны особенно остро; из тех, кто эти нелепости и неправды - не отождествляясь с ними, не защищаясь ими - не склонен оправдывать.
Да, он ироничен, язвителен, провокативен. Готов высмеивать и пародировать чуть ли не всё, что угодно (ему ничего не стоит устроить балаган, - прошу прощения, мюзикл - из венгерской трагедии 1956 года, - и Сёч тем вернее его устраивает, что для него это действительно трагедия). Иной раз и довольно прямолинейно.
Но уже сама категоричность его в этом высмеивании и пародировании (а Сёч весьма категоричен) - явное свидетельство того, что не ёрничество, не пародирование и не язвительность сокрытый двигатель его. Это всё - только инструменты, которые видятся ему наиболее действенными.
При этом не то чтобы он особенно на эти средства надеется, - просто на все остальные (например, на рациональное убеждение впрямую) он, кажется, надеется ещё меньше. На самом-то деле он трагичный. Один из настойчивых, повторяющихся мотивов у него - невозможность, при всех стараниях, предотвратить катастрофу, слепота людей, приближающих катастрофу своими руками и не видящих дальше своего носа. Это бросается в глаза и в «Страстях Христовых», где никому не удаётся - да никто особенно и не старается! - уберечь Спасителя от креста, и в «Распутине», где у каждого из европейских правителей, вопреки всем уговорам главного героя, нет ни малейшего желания воспрепятствовать сползанию Европы в бойню.
Сёч по своему существу - идеалист, какими нынешние европейские культуры настолько не изобилуют, что такая позиция, такой тип чувствования способны показаться не только утопичными, но даже несколько архаичными. Он верит в глубокие, незыблемые основы человеческого существования. В «благородные традиции европейской и русской истории» (это из манифеста о Кёнигсберге). В способность литераторов властвовать над умами и, в конечном счёте, над жизнью, над её устройством (тот же манифест, как помним, был обращён не только к российским властям - которые, кажется, его даже и не заметили, - но и к «писателям, пользующимся международным признанием». Впрочем, непохоже, чтобы заметили и они). Он верит в разум и знание. Он по сей день верит - о, архаика! - в исцеляющую силу культуры: «я убеждён, - пишет он в приветствии на своём сайте, - что культура способна помочь заживлению внешних и внутренних ран, нанесённых историей за минувшую тысячу лет» - и, пуще того, добавляет: «…и что заживлению их может помочь только она» (12). (Впрочем, это говорилось в 2009 году…)
Гражданин Европы, который ни в одном из её мест не окончательно дома, Сёч зато оказался полностью дома в своём времени. Уточняя, можно сказать, что совсем его, собственным временем, в которое он вписался с большой степенью идеальности, стал рубеж восьмидесятых-девяностых (может быть - последний на нашей памяти всплеск действенного идеализма в европейской истории), когда рухнула лживая социалистическая система в Восточной Европе и устройство жизни на справедливых и разумных основаниях чувствовалось таким возможным.
Что бы он ни писал - это всегда рефлексия над сущностью Европы как человеческого предприятия, как смыслового проекта, - и над природой человека, - исходя из классических просветительских ценностей.
То, о чём он говорит, - это не внутривенгерские заботы, не частные дела одного из этнических меньшинств (пусть даже самого большого) в одной восточноевропейской стране. Это общечеловеческие проблемы, остро пережитые и продуманные изнутри единственной, исторически определённой судьбы, - в данном случае венгерской. А иначе общечеловеческие проблемы и не переживаются.
И ещё ему, как человеку с изначальной, органической «вненаходимостью», может быть, отчётливее многих видно, насколько человек - в разумное формирование которого, в возможность и необходимость разумного воспитания целых человеческих общностей, повторяю, он верит, - не умещается в рамки, которые ставит ему история. Любая история.
(1) Геза Сёч: Распутин: Миссия. Пьеса / Перевод Ю. Гусева. - М.: Водолей, 2016.
(2) https://art-mirabeau.livejournal.com/6878.html
(3) https://www.livelib.ru/book/1000521353-limpopo-ili-dnevnik-baryshnistrausihi-geza-sjoch
(4) Blénesi Éva. Szőcs Géza. Pozsony: Kalligram Kiadó. 2000, Цит. по: http://szocsgeza.eu/hu/rolam/tanulmanyok-esszek/1111-szocs-geza-a-szelnek-eresztett-babu
(5) http://szocsgeza.eu/hu/rolam/tanulmanyok-esszek/598-vacsorazo-indianok-1986-szocs-geza-versiro-es-forradalmar-csillagasz-es-cooper-olvaso
(6) Строго говоря, отторгнуты эти земли были в июле 1921 года, когда договор вступил в силу.
(7) http://szocsgeza.eu/hu/tolem/tanulmanyok-esszek/515-a-nyelv-mint-szabadsag
(8) Te mentél át a vízen? Bukarest: Kriterion Könyvkiadó, 1975; Kilátótorony és környéke. Bukarest: Kriterion Könyvkiadó, 1977; Párbaj, avagy a huszonharmadik hóhullás. Kolozsvár: Dacia, 1979.
(9) Жив и поныне, ему 91 год.
(10) https://index.hu/belfold/2013/01/02/szocs_gezat_a_sajat_apja_is_megfigyelte/
(11) Там же.
(12) http://szocsgeza.eu/hu/koszonto