[О книге Богдана Агриса "Дальний полустанок"]
Ольга Балла
Вопросы литературы. - 2019. - № 5.
http://cavalry.voplit.ru/may2019
[О книге: Богдан Агрис. Дальний полустанок. - М.: Русский Гулливер, 2019]
Этот небольшой стремительный текст назначаю я вынужденно скомканным черновиком более основательного и развёрнутого текста, просто чтобы обозначить направления будущих медленных размышлений (выходя тем самым за пределы заведённого уже мною в этой рубрике обыкновения обозначать тенденции литературного процесса по крайней мере в двух именах, - на сей раз имя будет одно, зато сразу крупное).
Похоже, в этом году, практически из безвестности - и совершенно уже сложившимся - явился мощный поэт, которого нам ещё предстоит осмыслить, с очень индивидуальным голосом. Богдан Агрис издал у «Русского Гулливера» небольшой сборничек «Дальний полустанок» - результат многолетней одинокой работы (невключённость до сей поры в отечественную литературную жизнь пошла ему, безусловно, на пользу). Он принадлежит к чрезвычайно редкостной у нас, редкостной, видимо, вообще породе поэтов-натурфилософов, выговаривающих устройство мироздания в целом, ход пронизывающих его процессов и сил. Его поэтическая генеалогия (по меньшей мере, одна из её линий) восходит через Мандельштама, Заболоцкого, Тютчева к Державину и Ломоносову.
Охватывая взглядом - чуть ли не в каждом тексте - мировое целое на разных его уровнях - «от морщинок руды до колючек звезды», - Агрис обладает подробнейшим зрением, позволяющим разглядеть структуры вещества вплоть до микроскопических. Собственно, здесь что ни текст - то метафизический трактат, - притом остро-личностно пережитый. И это столько же (или даже в меньшей степени) взгляд метафизика и астронома, сколько минералога, зоолога, ботаника, - многоликого естествоиспытателя. Естествоиспытанию которого не противоречит, но, напротив, составляет его часть и питающий источник - взволнованная мифологичность.
«Лирического героя в этих текстах нет», - пишет в одном из небольших предисловий к книжечке Кирилл Анкудинов. С этим согласиться никак невозможно: тексты Агриса ими буквально перенаселены.
Его лирические герои - время, пространство, воды и почвы, времена суток и года, звери и небесные тела, птицы и минералы, растения и созвездия. Именно лирические, потому что обо всех этих предметах для Агриса возможна и необходима речь исключительно личностная, страстная (кстати, сразу и адресованная, диалогическая); речь, которая раскаляет и сжигает. «Ещё наговоримся добела», «ещё наговоримся дочерна», обещает поэт в первом же стихотворении книги - о чём же? - «О сотах времени, об озере вне веса, / О полом тростнике в созвездии Орла <…> О том, что время нам насобирало в соты, / О том, как озеро текло в свои высоты». Оно всё живое, дышит, действует, чувствует, - оно всё - и в целом, и в каждой своей точке - субъективно и пристрастно. Здесь возможно «виноватить» миры - «соседние миры в обводе стога» способны быть субъектами этики; осень «вздыхает уклончиво»; вещи «сгибающиеся, сонные и животные»; стена, не хуже растения, способна «вянуть» и «распускаться». В этом мире нет ничего отвлечённого, чисто-умозрительного - всё чувственно и осязаемо. Речь держится «жилисто и плотно»; время «возводится», «как дышащий <…> чертёж». Раз всё живо - то всё и смертно. Всему может быть больно. Пожалуй, всё оно даже в той или иной степени сакрально - и есть все основания обратиться к встречной птице: «Помилуй мя, о горлица сквозная».
Этот мир ещё творится. Он не закончен. Он творится и каждым выговариваемым здесь движением: как двинешься - так и будет. Возводится, как дышащий чертёж.
Более того, со всем перечисленным и не перечисленным человек образует одно большое, сложночувствующее целое, все части которого устроены некоторым очень родственным друг другу образом - и не только в смысле подробного человекоподобия, скажем, деревьев: «Сонливых тополей сточились каблуки, / и где им выйти вереску навстречу…» Нет, шире и сложнее того: всё, что в этом целом происходит, - становится телесным событием человека, отражается в нём («…когда пройдёт волна по зеркалу руки»).
Кроме того - кроме этого человека-вообще, человека-как-вида, соучаствующего в мировом целом - несомненно присутствует здесь и своевольный, узнаваемый, даже настойчивый голос наблюдателя-созерцателя, его «я» с собственной - с первых же страниц заявляемой - позицией: «Вам нужен лай собачий наизнанку, / Мне - долгий дом у млечного откоса / С дроздами и свечением рябины», с рефлексией: «Мне надо бы пока остановиться <…> Я затаюсь у вянущей стены…» (Не говоря уж о том, что есть и не менее настойчиво возникающее «мы», к которому говорящий изнутри этих стихов себя причисляет: «Мы копим имена в укрывищах лесных / И если держим речь - то жилисто и плотно.»)
Допустим, это «я» не биографическое (при том, что явно обладает темпераментом, норовом, избирательностью, да и вообще сложным душевным устройством: «А вон - не я ли: ломок и в раздвое?» - смотрится повествователь в зеркало мироздания). Но у него несомненно есть - и выговаривается в этих текстах - то, что хочется начерно назвать макробиографией: жизнь, измеряющая себя тысячелетиями и космическими масштабами. «Уже погибаешь, - а в новую эру шагнёшь / И выйдешь живым в незнакомые области мира».
Вопросы литературы. - 2019. - № 5.
http://cavalry.voplit.ru/may2019
[О книге: Богдан Агрис. Дальний полустанок. - М.: Русский Гулливер, 2019]
Этот небольшой стремительный текст назначаю я вынужденно скомканным черновиком более основательного и развёрнутого текста, просто чтобы обозначить направления будущих медленных размышлений (выходя тем самым за пределы заведённого уже мною в этой рубрике обыкновения обозначать тенденции литературного процесса по крайней мере в двух именах, - на сей раз имя будет одно, зато сразу крупное).
Похоже, в этом году, практически из безвестности - и совершенно уже сложившимся - явился мощный поэт, которого нам ещё предстоит осмыслить, с очень индивидуальным голосом. Богдан Агрис издал у «Русского Гулливера» небольшой сборничек «Дальний полустанок» - результат многолетней одинокой работы (невключённость до сей поры в отечественную литературную жизнь пошла ему, безусловно, на пользу). Он принадлежит к чрезвычайно редкостной у нас, редкостной, видимо, вообще породе поэтов-натурфилософов, выговаривающих устройство мироздания в целом, ход пронизывающих его процессов и сил. Его поэтическая генеалогия (по меньшей мере, одна из её линий) восходит через Мандельштама, Заболоцкого, Тютчева к Державину и Ломоносову.
Охватывая взглядом - чуть ли не в каждом тексте - мировое целое на разных его уровнях - «от морщинок руды до колючек звезды», - Агрис обладает подробнейшим зрением, позволяющим разглядеть структуры вещества вплоть до микроскопических. Собственно, здесь что ни текст - то метафизический трактат, - притом остро-личностно пережитый. И это столько же (или даже в меньшей степени) взгляд метафизика и астронома, сколько минералога, зоолога, ботаника, - многоликого естествоиспытателя. Естествоиспытанию которого не противоречит, но, напротив, составляет его часть и питающий источник - взволнованная мифологичность.
«Лирического героя в этих текстах нет», - пишет в одном из небольших предисловий к книжечке Кирилл Анкудинов. С этим согласиться никак невозможно: тексты Агриса ими буквально перенаселены.
Его лирические герои - время, пространство, воды и почвы, времена суток и года, звери и небесные тела, птицы и минералы, растения и созвездия. Именно лирические, потому что обо всех этих предметах для Агриса возможна и необходима речь исключительно личностная, страстная (кстати, сразу и адресованная, диалогическая); речь, которая раскаляет и сжигает. «Ещё наговоримся добела», «ещё наговоримся дочерна», обещает поэт в первом же стихотворении книги - о чём же? - «О сотах времени, об озере вне веса, / О полом тростнике в созвездии Орла <…> О том, что время нам насобирало в соты, / О том, как озеро текло в свои высоты». Оно всё живое, дышит, действует, чувствует, - оно всё - и в целом, и в каждой своей точке - субъективно и пристрастно. Здесь возможно «виноватить» миры - «соседние миры в обводе стога» способны быть субъектами этики; осень «вздыхает уклончиво»; вещи «сгибающиеся, сонные и животные»; стена, не хуже растения, способна «вянуть» и «распускаться». В этом мире нет ничего отвлечённого, чисто-умозрительного - всё чувственно и осязаемо. Речь держится «жилисто и плотно»; время «возводится», «как дышащий <…> чертёж». Раз всё живо - то всё и смертно. Всему может быть больно. Пожалуй, всё оно даже в той или иной степени сакрально - и есть все основания обратиться к встречной птице: «Помилуй мя, о горлица сквозная».
Этот мир ещё творится. Он не закончен. Он творится и каждым выговариваемым здесь движением: как двинешься - так и будет. Возводится, как дышащий чертёж.
Более того, со всем перечисленным и не перечисленным человек образует одно большое, сложночувствующее целое, все части которого устроены некоторым очень родственным друг другу образом - и не только в смысле подробного человекоподобия, скажем, деревьев: «Сонливых тополей сточились каблуки, / и где им выйти вереску навстречу…» Нет, шире и сложнее того: всё, что в этом целом происходит, - становится телесным событием человека, отражается в нём («…когда пройдёт волна по зеркалу руки»).
Кроме того - кроме этого человека-вообще, человека-как-вида, соучаствующего в мировом целом - несомненно присутствует здесь и своевольный, узнаваемый, даже настойчивый голос наблюдателя-созерцателя, его «я» с собственной - с первых же страниц заявляемой - позицией: «Вам нужен лай собачий наизнанку, / Мне - долгий дом у млечного откоса / С дроздами и свечением рябины», с рефлексией: «Мне надо бы пока остановиться <…> Я затаюсь у вянущей стены…» (Не говоря уж о том, что есть и не менее настойчиво возникающее «мы», к которому говорящий изнутри этих стихов себя причисляет: «Мы копим имена в укрывищах лесных / И если держим речь - то жилисто и плотно.»)
Допустим, это «я» не биографическое (при том, что явно обладает темпераментом, норовом, избирательностью, да и вообще сложным душевным устройством: «А вон - не я ли: ломок и в раздвое?» - смотрится повествователь в зеркало мироздания). Но у него несомненно есть - и выговаривается в этих текстах - то, что хочется начерно назвать макробиографией: жизнь, измеряющая себя тысячелетиями и космическими масштабами. «Уже погибаешь, - а в новую эру шагнёшь / И выйдешь живым в незнакомые области мира».