Голоса из хора
Ольга Балла
Голоса из хора
Школа жизни. Честная книга: любовь - друзья - учителя - жесть / Сост. и вступ. ст. Дмитрий Быков. - М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2017. - 507 с. - (Народная книга).
Дружба народов. - № 11. - 2017. = http://magazines.russ.ru/druzhba/2017/11/golosa-iz-hora.html
Эта книга хороша, прежде всего, уж тем, что не вписалась в изначальные ожидания собственного ее составителя, Дмитрия Быкова, и издателей. (Значит - живое и настоящее.) А кроме того - тем, что составитель и издатели честно это признали и приняли. И опубликовали тексты, попавшие к ним в руки, в том виде, в каком они были, - не подминая их под концепцию. Ну разве только распределив их по восьми, вполне очевидным, тематическим разделам: «Моя школа», «Учителя», «Одноклассники», «Школьные мучения», «Первая любовь», «Школа жизни», «Поступок и проступок» и «Запомнилось на всю жизнь». Не слишком четко, конечно, распределив, - и мучения вспоминаются в разговоре об учителях, и одноклассники - в воспоминаниях о первой любви и школе жизни (о набирании, так сказать, общесоциального и экзистенциального опыта), и то, что запомнилось на всю жизнь - вообще во всех разделах, - но это и понятно, живое же.
Авторы книги - с двумя только исключениями - не литераторы. (Из людей, имеющих профессиональное отношение к литературе, здесь лишь прозаик Инна Иохвидович и поэт Евгений Бунимович.) Откуда взялись их тексты, по какому принципу они отбирались - читателю остается неведомым, но, пожалуй, это не так важно, точнее, не важно даже совсем: это - голоса из хора, тексты, в которых важна не оригинальность, не виртуозность или значительность работы со словом и смыслами, а как раз типичность. То, что носится в воздухе времени, - во всем его разноголосии. Ну, точнее - времен довольно разных: время рождения авторов, насколько можно высчитать, - от конца 1930-х до конца 1980-х (и количественно они представлены неравномерно. Самая старшая из авторов сборника, Вера Прокопьева, пошла в первый класс в 1945-м, но других ее ровесников тут нет), а место их обучения - вся территория тогдашнего Советского Союза, тоже представленная с изрядной степенью неравномерности (кроме безусловно преобладающих жителей России, здесь есть еще люди, учившиеся в Украине и Белоруссии и одна - Лусине Кандилджян - училась в 1980-х в Армении). То есть, о социологически репрезентативной выборке говорить не приходится, но, во всяком случае, перед нами - люди примерно трех поколений (если считать единицей поколенческой разницы двадцать лет: последние годятся первым во внуки) и, соответственно, - нескольких культурных эпох. Кстати сказать, по поколениям и эпохам тексты в книге не рассортированы (то есть, это различие не рефлектируется составителем никак - даже на уровне структуры сборника). Видимо, составитель не счел этого главным. Главным же, насколько можно догадаться, были антропологические универсалии: детство, взросление, овладение принятыми в обществе моделями поведения и условностями, отношения с ровесниками и старшими… - и, скорее, - общее в проживании всего этого, чем различия.
Проект - не исследовательский. В этом смысле он принципиально отличается от того, на который очень похож, даже структурно: «XX век. Письма войны» (1) . Составители книги, вышедшей в прошлом году в издательстве «Новое литературное обозрение», тоже собрали «голоса из хора» (письма с фронта и на фронт, вообще - так или иначе связанные с войной как общественным состоянием и человеческой ситуацией) - да за целый век, тоже распределив их по отчасти пересекающимся тематическим разделам. Только там каждый раздел снабжен большой вводной аналитической статьей, где все эти человеческие документы представлены как предмет теоретического осмысления. Здесь - почти никаких комментариев: небольшое предисловие от автора-составителя да еще более короткое послесловие от издателей. В остальном же голосам предоставлено звучать самим по себе. Даже никаких сведений об авторах. Вполне возможно, это тоже принципиально: авторы тут важны, может быть, именно как люди-вообще, голоса из хора, в которых существенно только то, что они представляют свое время. (С этим же, вероятно, связано то, что включенные в книгу школьные фотографии разных времен вообще никак не подписаны: ни года, ни места, не говоря уже хотя бы о том, из чьего они взяты архива. Не люди здесь важны, но типы.) Но все-таки, кажется, некоторые минимальные данные об участниках сборника стоило бы добавить. Хоть год рождения, род занятий и место - ну пусть не нынешнего жительства, но проживания школьного опыта: из того, что они написали, даже это последнее вычисляется не всегда.
Итак, расхождение с ожиданиями.
«Книга о школе 60-80-х, - пишут в послесловии издатели, - изначально предполагала острый материал. По предположениям редакции и прогнозам составителя Дмитрия Быкова мы ждали "конструктивную критику", "национальный протест" против той советской школы, которая убивала в нас личность, учила быть "такими, как все", не давала свободы полета и т.п.»
А вот не получилось ни острого материала, ни, о ужас, конструктивной критики. И тем более - никакого национального протеста. Хотя да, признают издатели, письма такого содержания к ним тоже приходили. Но они не были в большинстве.
К слову сказать, не вышло и того, на что надеялся и что обещал нам уже с самого начала сборника его автор-составитель (раз имя Дмитрия Быкова стоит на обложке, значит - мыслился он как авторское, личностное, пристрастное и избирательное высказывание. Вы не поверите: оно вышло не пристрастным совсем). А обещал он, во-первых, трудную работу рефлексии над основаниями собственного опыта, ради того, чтобы «разобраться в себе нынешних» («попытка реконструкции школьных времен, - говорит составитель, - довольно мучительна», - и тут с ним невозможно всей душою не согласиться), во-вторых - ответ на один принципиальный вопрос: «почему наша генерация» (это, надо думать, те, кто родился в середине - второй половине 1960-х, наши с Быковым ровесники - пятидесятилетние. - О.Б.) «почти всё сдала и все-таки удержалась на краю пропасти».
Вот ничегошеньки из сказанного в книге не проясняет ни того, почему наши ровесники «почти всё» сдали (почти всё - это что же именно? и кому сдали? и чего все-таки не сдали? может, вопрос не так поставлен?), ни того, благодаря чему мы удержались «на краю пропасти» (удержались ли - еще большой вопрос). Не говоря уже о том, что голоса родившихся в 1960-х в книге не преобладают вообще (больше всего тут тех, кто рожден в 1940-х-1950-х). То, чем различаются разные поколения в проживании школьных обстоятельств, тоже артикулируется не очень, хотя тут некоторые выводы сделать можно: о более высоком уровне поколенческой солидарности и вообще межчеловеческой близости у поколений более ранних, а также о заметно более высоком уровне у них идеализма и наивной очарованности - в начале жизни - собственной страной (ни один из тех, кто учился в 1990-е, в начале 2000-х, да даже в конце 1980-х, не признается в том, что чувствовал себя живущим в самой лучшей и самой счастливой стране в мире, тогда как, скажем, учившиеся в 1950-х-1960-х повторяют это не раз и независимо друг от друга). Но все это достаточно очевидно и без того, чтобы быть подкрепляемым обилием свидетельств. Некоторые из авторов сборника, правда, сами эту разницу проговаривают. «Иногда смотрю на встречи выпускников поколения моих родителей, - пишет Дарья Семенюк, родившаяся в конце 1980-х, - и чуть моложе их, и чуть постарше. Вижу, как искренне люди радуются возможности встретиться, готовятся, ездят к учителям. Завидую им белой завистью, и такая тоска сжимает в этот момент сердце от мысли, что для нашего поколения это скорее исключение, чем правило».
Не выполняется даже (поворчу еще немного) обещание «составить хронику ушедших детских, школьных лет»: хронологически вошедшие в книгу тексты, как и было сказано, не упорядочены. Да и сам автор-составитель, однако, ничего о собственном опыте не написал, не показав примера «мучительной реконструкции прошлого». Он ограничился только парой замечаний: о том, что школьный опыт лично для него «был отвратителен, поскольку двойная мораль уже свирепствовала, и травля, столь ярко и страшно показанная Железниковым и Быковым в «Чучеле», была уделом всех думающих детей» (ну зачем же так размашисто обобщать: совсем не всех) и что в советской школе существовал «настоящий культ учителя» (тут я, учившаяся в одно время с Быковым, с первой половины 1970-х до первой половины 1980-х, могу только воскликнуть - вот уж нет! В нашу с ним пору - за исключением культа отдельных харизматических фигур, которые не каждому встретились на школьном пути - в отношении учителей и вообще любых представителей власти преобладало, скорее, ироническое дистанцирование - механизмы которого прекрасно описаны в незабываемой книге Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» (2)).
Зато получилось нечто более глубокое - более красноречиво свидетельствующее о человеческой природе.
Очень похоже на то, что - по своим изначальным внутренним движениям, которые предшествуют идеологическим установкам, - человек не слишком расположен к конструктивной критике - во всяком случае, в отношении того, что связано с коренными для него обстоятельствами. С такими, например, как детство и юность. Вообще - изначальное.
И к тому, чтобы прояснять свои основания всерьез, человек обыкновенно тоже не очень склонен. И к тому, чтобы мучительно их проговаривать.
Так вот, для меня это - книга об изначальном. И о глубокой вторичности идеологического, чем бы это последнее ни было.
Кстати, то, что советская школа «убивала в нас личность» - тоже идеология, ничуть не хуже той, что ей противоположна. Живые свидетельства - хотя бы и только те, что собраны в эту книгу, - показывают, что все существенно сложнее. Все эти пионерско-комсомольские условности, к последним советским годам уже совершенно себя изжившие, все эти звездочки, галстуки и флажки, слеты и линейки, как мы теперь, с дистанции, особенно хорошо видим, не только ложь и фальшь, но и некоторая правда. Они - за неимением других - служили декорациями, в которых разыгрывались спектакли всевременных человеческих чувств и смыслов, экранами, на которые эти чувства и смыслы проецировались.
(К слову сказать, двоемыслие - «двоемирие», как говорит одна из авторов, - которое привычно связывать с советской системой, в воспоминаниях участников сборника оказывается свойственным и временам после ее краха, - так и хочется думать, что оно - устойчивая черта всего официально-обязательного вообще. «Позже я узнаю, - пишет та же Дарья Семенюк, учившаяся в Красноярске в 1995-2005 годах, - что такое явление называется двоемирием: в школе я была спокойной, послушной девочкой, почти отличницей, а в душе ненавидела всю школьную систему».)
Смысл же и назначение изначального - совсем не в том, чтобы быть проясненным, выговоренным, осознанным, раскритикованным и вообще реконструированным в своей подлинности. И неспроста так мучителен - тут Быков категорически прав - процесс его реконструкции, и недаром мы, «бывшие дети», «многого о себе не договорили, не поняли». И не должны договаривать. Естество сопротивляется.
Нет, отталкивание от школы, от официального и навязанного, от неминуемо сопутствующих этому лжи и лицемерию здесь тоже есть. «Я никогда не ностальгировал по школе, - говорит Андрей Славин, учившийся в 1970-х в подмосковном Ногинске, - ибо благодаря ей твердо усвоил, что процесс обучения не может быть интересным, как и прочая "обязаловка" в жизни. Поэтому самая любимая из школьных фотографий - выпускная <…>». Марина Шатерова, ходившая в школу с конца 1980-х до конца 1990-х на Украине и в Белоруссии, высказывается еще резче: «Для меня <…> школа была очень тяжелым испытанием, поэтому тот день, когда я ее закончила, был одним из самых счастливых дней в жизни!» Учившаяся же на рубеже столетий Дарья Семенюк категоричнее всех: «Сейчас, оглядываясь на свою жизнь, я вижу на месте временного отрезка - 1995-2005 годов - под названием "школа" черную глубокую яму». Жестких слов в адрес школьной жизни, ее участников, современной учению жизни вообще в книге изрядно. «Время, надо сказать, было унылое, какое-то серое», - вспоминает Елена Литинская, пошедшая в первый класс в 1955-м в Москве. «…Понимаю, - пишет человек следующего поколения - ленинградская школьница 1970-х Ирина Завьялова, - что взрослые нас обманывали и сами заигрались до искреннего лицемерия. И масштаб этой игры и этого вранья - целая страна…» В книге есть даже раздел, специально посвященный школьному травматическому опыту: «Школьные мучения» (кстати, по объему не самый большой), да еще по меньшей мере один, с травматическим опытом, с виной и наказаниями тоже связанный: «Поступок и проступок». Но вообще, прямо скажем, отталкивание от школьного прошлого в воспоминаниях участников сборника не преобладает. Куда больше здесь совсем другого. Ностальгии и благодарности. И да, конечно, идеализации, которая неминуемо всему этому сопутствует.
Да и умолчаний хватает - особенной формы умолчаний: отделываются байками, рассказывают смешные или странные, вообще - яркие случаи. Светлана Кайсарова, начавшая учиться в 1973 году в Ленинграде, вообще вспоминает только то, как мучительно жали новые лакированные туфли на первой школьной линейке, бывшие «важным элементом праздничного сценария», - именно это «запомнилось на всю жизнь». Но благодарность все-таки преобладает.
«Во сне я возвращаюсь в наш оазис тепла, дружбы и любви, - признается горьковская школьница 1960-х Ирина Дементьева, - бегаю по траве, летаю над домами и клумбами, играю в мяч со своими одноклассниками, пою пионерские песни… И я счастлива…»
И не так даже важно, когда именно эта благодарность и идеализация возникают. Как раз очень естественно, что не сразу: что «то, что казалось в юности скучным или неинтересным, навязанным школьными "правилами", теперь кажется ярким и запоминающимся на всю жизнь», а «пионерские сборы, выезды "на картошку", сбор макулатуры и прочий советский "антиквариат" так же милы сердцу, как великим русским классикам усадебный быт в их воспоминаниях о детстве и отрочестве».
Господи боже, да ведь оно и было скучным и неинтересным, а уж навязанным школьными правилами - точно было. Просто к определенному возрасту человек дозревает до идеализации собственных оснований. До потребности в ней. До понимания (хотя бы - чувства), что эти основания - архетипичны. Именно в их навязанности, в том, что мы их не выбирали и выбирать не могли. Сборы макулатуры и выезды на картошку, как вещи совершенно вынужденные, милы хоть и менее усадебного быта, но все-таки важны, потому что - начало, потому что другого начала не было.
«Может, и нет волшебных стран, кроме детства, - пишет московский школьник 1960-х Евгений Бунимович. - Даже если через него проехал Ленин на велосипеде».
(Ну, справедливости ради скажем, что возможны - и в интересующем нас сборнике тоже представлены - и другие реакции. «Иногда мне кажется, - пишет учившийся в 1950-х-1960-х в Ульяновске Сергей Поляков, - что моя школьная жизнь оказалась очень странной, а иногда, что школа была, в общем-то, нормальной, а странной она стала позже, сейчас».)
Изначальное должно оставаться в дымке, в умолчании. Если угодно, оно должно оставаться мифом (причем не так важно - положительным или отрицательным, предметом притяжения или предметом отталкивания), образующим надежную основу для всего, что происходит с человеком потом.
_______________________
1 XX век: Письма войны / С. Ушакин, А. Голубев, сост., вступ. статья, ред; Е. Гончарова, И. Реброва, подготовка документов. - М.: Новое литературное обозрение, 2016. - 840 с., ил. - (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).
2 Алексей Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение / предисл. А. Беляева; пер. с англ.; 3-е изд.- М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 664 с.: ил. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).
Голоса из хора
Школа жизни. Честная книга: любовь - друзья - учителя - жесть / Сост. и вступ. ст. Дмитрий Быков. - М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2017. - 507 с. - (Народная книга).
Дружба народов. - № 11. - 2017. = http://magazines.russ.ru/druzhba/2017/11/golosa-iz-hora.html
Эта книга хороша, прежде всего, уж тем, что не вписалась в изначальные ожидания собственного ее составителя, Дмитрия Быкова, и издателей. (Значит - живое и настоящее.) А кроме того - тем, что составитель и издатели честно это признали и приняли. И опубликовали тексты, попавшие к ним в руки, в том виде, в каком они были, - не подминая их под концепцию. Ну разве только распределив их по восьми, вполне очевидным, тематическим разделам: «Моя школа», «Учителя», «Одноклассники», «Школьные мучения», «Первая любовь», «Школа жизни», «Поступок и проступок» и «Запомнилось на всю жизнь». Не слишком четко, конечно, распределив, - и мучения вспоминаются в разговоре об учителях, и одноклассники - в воспоминаниях о первой любви и школе жизни (о набирании, так сказать, общесоциального и экзистенциального опыта), и то, что запомнилось на всю жизнь - вообще во всех разделах, - но это и понятно, живое же.
Авторы книги - с двумя только исключениями - не литераторы. (Из людей, имеющих профессиональное отношение к литературе, здесь лишь прозаик Инна Иохвидович и поэт Евгений Бунимович.) Откуда взялись их тексты, по какому принципу они отбирались - читателю остается неведомым, но, пожалуй, это не так важно, точнее, не важно даже совсем: это - голоса из хора, тексты, в которых важна не оригинальность, не виртуозность или значительность работы со словом и смыслами, а как раз типичность. То, что носится в воздухе времени, - во всем его разноголосии. Ну, точнее - времен довольно разных: время рождения авторов, насколько можно высчитать, - от конца 1930-х до конца 1980-х (и количественно они представлены неравномерно. Самая старшая из авторов сборника, Вера Прокопьева, пошла в первый класс в 1945-м, но других ее ровесников тут нет), а место их обучения - вся территория тогдашнего Советского Союза, тоже представленная с изрядной степенью неравномерности (кроме безусловно преобладающих жителей России, здесь есть еще люди, учившиеся в Украине и Белоруссии и одна - Лусине Кандилджян - училась в 1980-х в Армении). То есть, о социологически репрезентативной выборке говорить не приходится, но, во всяком случае, перед нами - люди примерно трех поколений (если считать единицей поколенческой разницы двадцать лет: последние годятся первым во внуки) и, соответственно, - нескольких культурных эпох. Кстати сказать, по поколениям и эпохам тексты в книге не рассортированы (то есть, это различие не рефлектируется составителем никак - даже на уровне структуры сборника). Видимо, составитель не счел этого главным. Главным же, насколько можно догадаться, были антропологические универсалии: детство, взросление, овладение принятыми в обществе моделями поведения и условностями, отношения с ровесниками и старшими… - и, скорее, - общее в проживании всего этого, чем различия.
Проект - не исследовательский. В этом смысле он принципиально отличается от того, на который очень похож, даже структурно: «XX век. Письма войны» (1) . Составители книги, вышедшей в прошлом году в издательстве «Новое литературное обозрение», тоже собрали «голоса из хора» (письма с фронта и на фронт, вообще - так или иначе связанные с войной как общественным состоянием и человеческой ситуацией) - да за целый век, тоже распределив их по отчасти пересекающимся тематическим разделам. Только там каждый раздел снабжен большой вводной аналитической статьей, где все эти человеческие документы представлены как предмет теоретического осмысления. Здесь - почти никаких комментариев: небольшое предисловие от автора-составителя да еще более короткое послесловие от издателей. В остальном же голосам предоставлено звучать самим по себе. Даже никаких сведений об авторах. Вполне возможно, это тоже принципиально: авторы тут важны, может быть, именно как люди-вообще, голоса из хора, в которых существенно только то, что они представляют свое время. (С этим же, вероятно, связано то, что включенные в книгу школьные фотографии разных времен вообще никак не подписаны: ни года, ни места, не говоря уже хотя бы о том, из чьего они взяты архива. Не люди здесь важны, но типы.) Но все-таки, кажется, некоторые минимальные данные об участниках сборника стоило бы добавить. Хоть год рождения, род занятий и место - ну пусть не нынешнего жительства, но проживания школьного опыта: из того, что они написали, даже это последнее вычисляется не всегда.
Итак, расхождение с ожиданиями.
«Книга о школе 60-80-х, - пишут в послесловии издатели, - изначально предполагала острый материал. По предположениям редакции и прогнозам составителя Дмитрия Быкова мы ждали "конструктивную критику", "национальный протест" против той советской школы, которая убивала в нас личность, учила быть "такими, как все", не давала свободы полета и т.п.»
А вот не получилось ни острого материала, ни, о ужас, конструктивной критики. И тем более - никакого национального протеста. Хотя да, признают издатели, письма такого содержания к ним тоже приходили. Но они не были в большинстве.
К слову сказать, не вышло и того, на что надеялся и что обещал нам уже с самого начала сборника его автор-составитель (раз имя Дмитрия Быкова стоит на обложке, значит - мыслился он как авторское, личностное, пристрастное и избирательное высказывание. Вы не поверите: оно вышло не пристрастным совсем). А обещал он, во-первых, трудную работу рефлексии над основаниями собственного опыта, ради того, чтобы «разобраться в себе нынешних» («попытка реконструкции школьных времен, - говорит составитель, - довольно мучительна», - и тут с ним невозможно всей душою не согласиться), во-вторых - ответ на один принципиальный вопрос: «почему наша генерация» (это, надо думать, те, кто родился в середине - второй половине 1960-х, наши с Быковым ровесники - пятидесятилетние. - О.Б.) «почти всё сдала и все-таки удержалась на краю пропасти».
Вот ничегошеньки из сказанного в книге не проясняет ни того, почему наши ровесники «почти всё» сдали (почти всё - это что же именно? и кому сдали? и чего все-таки не сдали? может, вопрос не так поставлен?), ни того, благодаря чему мы удержались «на краю пропасти» (удержались ли - еще большой вопрос). Не говоря уже о том, что голоса родившихся в 1960-х в книге не преобладают вообще (больше всего тут тех, кто рожден в 1940-х-1950-х). То, чем различаются разные поколения в проживании школьных обстоятельств, тоже артикулируется не очень, хотя тут некоторые выводы сделать можно: о более высоком уровне поколенческой солидарности и вообще межчеловеческой близости у поколений более ранних, а также о заметно более высоком уровне у них идеализма и наивной очарованности - в начале жизни - собственной страной (ни один из тех, кто учился в 1990-е, в начале 2000-х, да даже в конце 1980-х, не признается в том, что чувствовал себя живущим в самой лучшей и самой счастливой стране в мире, тогда как, скажем, учившиеся в 1950-х-1960-х повторяют это не раз и независимо друг от друга). Но все это достаточно очевидно и без того, чтобы быть подкрепляемым обилием свидетельств. Некоторые из авторов сборника, правда, сами эту разницу проговаривают. «Иногда смотрю на встречи выпускников поколения моих родителей, - пишет Дарья Семенюк, родившаяся в конце 1980-х, - и чуть моложе их, и чуть постарше. Вижу, как искренне люди радуются возможности встретиться, готовятся, ездят к учителям. Завидую им белой завистью, и такая тоска сжимает в этот момент сердце от мысли, что для нашего поколения это скорее исключение, чем правило».
Не выполняется даже (поворчу еще немного) обещание «составить хронику ушедших детских, школьных лет»: хронологически вошедшие в книгу тексты, как и было сказано, не упорядочены. Да и сам автор-составитель, однако, ничего о собственном опыте не написал, не показав примера «мучительной реконструкции прошлого». Он ограничился только парой замечаний: о том, что школьный опыт лично для него «был отвратителен, поскольку двойная мораль уже свирепствовала, и травля, столь ярко и страшно показанная Железниковым и Быковым в «Чучеле», была уделом всех думающих детей» (ну зачем же так размашисто обобщать: совсем не всех) и что в советской школе существовал «настоящий культ учителя» (тут я, учившаяся в одно время с Быковым, с первой половины 1970-х до первой половины 1980-х, могу только воскликнуть - вот уж нет! В нашу с ним пору - за исключением культа отдельных харизматических фигур, которые не каждому встретились на школьном пути - в отношении учителей и вообще любых представителей власти преобладало, скорее, ироническое дистанцирование - механизмы которого прекрасно описаны в незабываемой книге Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» (2)).
Зато получилось нечто более глубокое - более красноречиво свидетельствующее о человеческой природе.
Очень похоже на то, что - по своим изначальным внутренним движениям, которые предшествуют идеологическим установкам, - человек не слишком расположен к конструктивной критике - во всяком случае, в отношении того, что связано с коренными для него обстоятельствами. С такими, например, как детство и юность. Вообще - изначальное.
И к тому, чтобы прояснять свои основания всерьез, человек обыкновенно тоже не очень склонен. И к тому, чтобы мучительно их проговаривать.
Так вот, для меня это - книга об изначальном. И о глубокой вторичности идеологического, чем бы это последнее ни было.
Кстати, то, что советская школа «убивала в нас личность» - тоже идеология, ничуть не хуже той, что ей противоположна. Живые свидетельства - хотя бы и только те, что собраны в эту книгу, - показывают, что все существенно сложнее. Все эти пионерско-комсомольские условности, к последним советским годам уже совершенно себя изжившие, все эти звездочки, галстуки и флажки, слеты и линейки, как мы теперь, с дистанции, особенно хорошо видим, не только ложь и фальшь, но и некоторая правда. Они - за неимением других - служили декорациями, в которых разыгрывались спектакли всевременных человеческих чувств и смыслов, экранами, на которые эти чувства и смыслы проецировались.
(К слову сказать, двоемыслие - «двоемирие», как говорит одна из авторов, - которое привычно связывать с советской системой, в воспоминаниях участников сборника оказывается свойственным и временам после ее краха, - так и хочется думать, что оно - устойчивая черта всего официально-обязательного вообще. «Позже я узнаю, - пишет та же Дарья Семенюк, учившаяся в Красноярске в 1995-2005 годах, - что такое явление называется двоемирием: в школе я была спокойной, послушной девочкой, почти отличницей, а в душе ненавидела всю школьную систему».)
Смысл же и назначение изначального - совсем не в том, чтобы быть проясненным, выговоренным, осознанным, раскритикованным и вообще реконструированным в своей подлинности. И неспроста так мучителен - тут Быков категорически прав - процесс его реконструкции, и недаром мы, «бывшие дети», «многого о себе не договорили, не поняли». И не должны договаривать. Естество сопротивляется.
Нет, отталкивание от школы, от официального и навязанного, от неминуемо сопутствующих этому лжи и лицемерию здесь тоже есть. «Я никогда не ностальгировал по школе, - говорит Андрей Славин, учившийся в 1970-х в подмосковном Ногинске, - ибо благодаря ей твердо усвоил, что процесс обучения не может быть интересным, как и прочая "обязаловка" в жизни. Поэтому самая любимая из школьных фотографий - выпускная <…>». Марина Шатерова, ходившая в школу с конца 1980-х до конца 1990-х на Украине и в Белоруссии, высказывается еще резче: «Для меня <…> школа была очень тяжелым испытанием, поэтому тот день, когда я ее закончила, был одним из самых счастливых дней в жизни!» Учившаяся же на рубеже столетий Дарья Семенюк категоричнее всех: «Сейчас, оглядываясь на свою жизнь, я вижу на месте временного отрезка - 1995-2005 годов - под названием "школа" черную глубокую яму». Жестких слов в адрес школьной жизни, ее участников, современной учению жизни вообще в книге изрядно. «Время, надо сказать, было унылое, какое-то серое», - вспоминает Елена Литинская, пошедшая в первый класс в 1955-м в Москве. «…Понимаю, - пишет человек следующего поколения - ленинградская школьница 1970-х Ирина Завьялова, - что взрослые нас обманывали и сами заигрались до искреннего лицемерия. И масштаб этой игры и этого вранья - целая страна…» В книге есть даже раздел, специально посвященный школьному травматическому опыту: «Школьные мучения» (кстати, по объему не самый большой), да еще по меньшей мере один, с травматическим опытом, с виной и наказаниями тоже связанный: «Поступок и проступок». Но вообще, прямо скажем, отталкивание от школьного прошлого в воспоминаниях участников сборника не преобладает. Куда больше здесь совсем другого. Ностальгии и благодарности. И да, конечно, идеализации, которая неминуемо всему этому сопутствует.
Да и умолчаний хватает - особенной формы умолчаний: отделываются байками, рассказывают смешные или странные, вообще - яркие случаи. Светлана Кайсарова, начавшая учиться в 1973 году в Ленинграде, вообще вспоминает только то, как мучительно жали новые лакированные туфли на первой школьной линейке, бывшие «важным элементом праздничного сценария», - именно это «запомнилось на всю жизнь». Но благодарность все-таки преобладает.
«Во сне я возвращаюсь в наш оазис тепла, дружбы и любви, - признается горьковская школьница 1960-х Ирина Дементьева, - бегаю по траве, летаю над домами и клумбами, играю в мяч со своими одноклассниками, пою пионерские песни… И я счастлива…»
И не так даже важно, когда именно эта благодарность и идеализация возникают. Как раз очень естественно, что не сразу: что «то, что казалось в юности скучным или неинтересным, навязанным школьными "правилами", теперь кажется ярким и запоминающимся на всю жизнь», а «пионерские сборы, выезды "на картошку", сбор макулатуры и прочий советский "антиквариат" так же милы сердцу, как великим русским классикам усадебный быт в их воспоминаниях о детстве и отрочестве».
Господи боже, да ведь оно и было скучным и неинтересным, а уж навязанным школьными правилами - точно было. Просто к определенному возрасту человек дозревает до идеализации собственных оснований. До потребности в ней. До понимания (хотя бы - чувства), что эти основания - архетипичны. Именно в их навязанности, в том, что мы их не выбирали и выбирать не могли. Сборы макулатуры и выезды на картошку, как вещи совершенно вынужденные, милы хоть и менее усадебного быта, но все-таки важны, потому что - начало, потому что другого начала не было.
«Может, и нет волшебных стран, кроме детства, - пишет московский школьник 1960-х Евгений Бунимович. - Даже если через него проехал Ленин на велосипеде».
(Ну, справедливости ради скажем, что возможны - и в интересующем нас сборнике тоже представлены - и другие реакции. «Иногда мне кажется, - пишет учившийся в 1950-х-1960-х в Ульяновске Сергей Поляков, - что моя школьная жизнь оказалась очень странной, а иногда, что школа была, в общем-то, нормальной, а странной она стала позже, сейчас».)
Изначальное должно оставаться в дымке, в умолчании. Если угодно, оно должно оставаться мифом (причем не так важно - положительным или отрицательным, предметом притяжения или предметом отталкивания), образующим надежную основу для всего, что происходит с человеком потом.
_______________________
1 XX век: Письма войны / С. Ушакин, А. Голубев, сост., вступ. статья, ред; Е. Гончарова, И. Реброва, подготовка документов. - М.: Новое литературное обозрение, 2016. - 840 с., ил. - (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).
2 Алексей Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение / предисл. А. Беляева; пер. с англ.; 3-е изд.- М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 664 с.: ил. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).