Чтобы плыть над бездной
Старый, прошлогодний текст, который оказался, похоже, не загруженным сюда. Пусть живёт здесь, - здесь удобнее всего искать, когда надо.
Ольга Балла
Чтобы плыть над бездной
Григорий Дашевский. Стихотворения и переводы. - М.: Новое издательство, 2015. - 160 с.
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2015/8/19bal.html = Новый мир. - № 8. - 2015.
Практически сразу после смерти Григория Дашевского назвали одним из самых значительных современных русских поэтов - и даже попросту великим (так было сказано в предисловии газеты «Коммерсантъ» к статье Марии Степановой о его последней, прощальной - перед смертью составленной книге (1) ). И это - при том, что при жизни он - писавший мало, но издававшийся достаточно, чтобы быть замеченным: три (пусть небольших по объёму) книги за неполную четверть века поэтической работы, - почти не удостоился серьёзного, основательного, развёрнутого критического и литературоведческого анализа. Точнее, акты такого анализа исчисляются единицами и отстоят друг от друга во времени довольно далеко. Незамеченным Дашевского-поэта назвать никак нельзя, но замеченность у него, так сказать, «точечная». Ею мы обязаны наиболее внимательным читателям нашего времени; почти все они (кроме разве Михаила Айзенберга) - сопластники Дашевского по поколению и культурному кругу.
Тут можно вспомнить статью Ильи Кукулина «Актуальный русский поэт как воскресшие Алёнушка и Иванушка» (2), в которой Дашевскому посвящена небольшая часть - зато он осмысливается там - первый и единственный раз - как часть (и один из самых ярких выразителей) большого, масштабом в поколение, литературного и, шире того, смыслового процесса девяностых годов: «радикальных изменений», происшедших с «поэтическим «я», с идеей субъекта поэтического высказывания». Из прижизненного необходимо вспомнить ещё предисловие Елены Фанайловой к «Думе иван-чая» (3), рецензии Михаила Айзенберга (4) и Сергея Завьялова (5) на «Генриха и Семёна», особенно - статьи Владислава Кулакова «Есть ли жизнь на Марсе?» (6), Михаила Айзенберга - «Новая элегия» (7) и Анны Глазовой -«Собственная история. О поэзии Григория Дашевского» (8) , в которых предпринимаются первые систематические попытки понять принципы его поэтической работы. В отдельный пласт рефлексии стоит выделить сразу несколько - уже не прижизненных - рецензий, посвящённых «Нескольким стихотворениям и переводам» (9) , среди которых - уже упомянутый текст Марии Степановой (10). Пожалуй, и всё.
Интересно, что прижизненные оценки его поэтического присутствия - хотя все без исключения положительны, но при этом, по преимуществу, довольно сдержанны, и авторы их склонны размещать Дашевского в тех или иных рядах, в основном - из тех, что не являются первостепенно значимыми для русской словесности и русского смыслообразования. Так, Сергей Завьялов видит в Дашевском «скорее западный тип поэта-профессора (Чеслав Милош, Шеймас Хини, Дерек Уолкотт), чрезвычайно далекий от прожженной российской богемы» (11) - то есть, нечто, не только не взрывающее пластов отечественных поэтических обыкновений, но попросту находящееся от них в достаточно спокойной стороне; пишет - отмечая, правда, особенную, античную трагичность Дашевского-поэта - о том, что он «прошёл школу Тимура Кибирова»: «поэтика Дашевского построена всё на том же центоне и всё на той же пастиши» (12). Сразу после смерти поэта заговорили о его исключительности. - Кроме того, стихи его тогда же были прочитаны - иначе, наверно, и быть не могло - сквозь призму своей ранней (не дожил и до сорока девяти) и мучительной смерти их автора: как поэтически отрефлектированный путь к личному убыванию (13).
В целом получилось так, что наиболее интенсивными - по качеству осмысления - текстами о Дашевском-поэте пока остаются некрологи ему. По всей вероятности, это неизбежно: утрата заставляет пристально вглядеться в утраченное. Они же, правда, оказались и текстами наиболее личными - что не вполне способствует анализу.
Может быть, это потому, что Дашевский - всё-таки (независимо от прижизненного вписывания его в те или иные ряды - и поверх этого вписывания) - один из самых особенных русских поэтов нашего времени.
Очень похоже на то, что он принципиально не включаем - и уж подавно не старался включиться - ни в один из «-измов» своего времени, ни в одну из внешних ему литературных программ (14). Хотя, при пристальном всматривании, обнаружить у него характерные для времени-и-места эстетические и этические позиции - и поставить его таким образом в контекст - можно. Илье Кукулину в 2002 году это удалось (15), но после этого Дашевский жил, писал и менялся ещё более десяти лет.
Теперь перед нами - всё (всё поэтическое), что он написал, по крайней мере, всё, что он сам считал достойным публикации. С 1982 года, с восемнадцати лет, рукой человека, едва вышедшего из детства (впрочем, ни единого следа детства, наивности, подражательности мы в этих стихах не увидим - разве что некоторую отроческую осторожную угловатость, отроческое замирание перед миром на уровне душевных движений, но пишущая рука тверда) - до последнего, предсмертного стихотворения, в котором уже прямо дышит на нас нездешний холод. Весь путь его развития может быть увиден наконец в целости и цельности, и таким образом, надо думать, шансы на осмысление Дашевского как поэтического и смыслового события сильно повышаются.
Да, этот путь может быть понят как (многократно проговоренное критиками (16) ) преодоление «я» - того самого «невинного и особенного «я», от имени которого, по словам самого Дашевского в предисловии к «Думе иван-чая», написаны его ранние стихи; наивной естественной установки эгоцентризма (которая, собственно, - ничем не хуже и не ограниченнее любых других; у неё свои смысловые ресурсы). Но он может быть понят и шире.
Дашевский, совершенно точно, - один из поэтов наиболее парадоксальных (впрочем, в слове «парадоксальный» слишком упорно чудится нечто поверхностное и едва ли не демонстративное - что прямо противоположно самому существу поэзии Дашевского, так что слово нужно бы другое). Он одновременно - одним и тем же движением - до прозрачности ясен и до герметичности тёмен; сложен и минималистичен - в каком-то смысле можно сказать, что его сложность достигается (почти) неязыковыми средствами: язык как таковой стремится к самоумалению, к тому, чтобы достичь состояния «крылышка комара», мерцающего «на безлюдьи» в одном из его стихотворений (17). Его поэтический язык - особенно поздний - состоит из умолчаний по меньшей мере в той же степени, что из слов (18).
Дашевский - переводчик в широком смысле, не только в том общепринятом, что придавал текстам, написанным на иных языках, русскоязычный облик. В этом смысле, разумеется, тоже, - и один из, опять же, самых особенных переводчиков в русской литературной традиции: он пересаживал на русскую почву античные смыслы, которые, будучи филологом-классиком по своей исходной специальности и одному из основных занятий, знал изнутри, как форму собственного опыта. Этой форме он и создавал соответствия из инокультурного античности, иновременного ей - но родного себе - материала русского XX-XXI века (19). Он делал это с такой радикальностью, что, например, Елена Фанайлова находила основания видеть в такой работе «не перевод в традиционном смысле», но «палимпсест: конкурентный текст, созданный уже не соперником, а равным, подобным» (20), а Игорь Гулин называл его тип перевода «говорением поверх чужого текста». («Коля! Зара моя, моя Зарема, / та Зарема, которую такой-то / ставил выше себя, родных и близких, / по подъездам и автомобилям / дрочит жителям и гостям столицы» (21) - это Катулл.)
Но вообще можно сказать, что все его стихи (или его поэзия в её общей тенденции) - перевод с языка молчания на осторожный и воздержанный язык речи, - перевод заведомо и намеренно неполный.
Его тексты часто герметичны (не ставя себе целью закрытость и сложность как таковые, которые возникают скорее как побочный эффект) прежде всего вследствие своеобразной аскетичности автора, по мере его поэтического развития всё более возрастающей. Это - слово на грани воздержания от слова (и оттого особенно напряжённое).
Да, его стихи могут быть рассмотрены как разновидность аскезы. И отношения автора с поэтическим и человеческим «я» с этим, конечно, связаны.
Ускользающая, проблематичная природа «я» - вообще, кажется, одна из основных, сквозных тем Дашевского, осуществляемая у него всем поэтическим движением; неспроста именно об этом он говорит в знаменитом предисловии к «Думе иван-чая», уже во время выхода книги справедливо прочитанном современниками (прежде всего Ильёй Кукулиным) как манифест. Начав говорить от лица «я», единственного, хрупкого и исчезающе-уязвимого («Никогда не коснусь / виденного во сне / и опять засыпаю…» (22) ), выговаривать личный опыт, принципиально, кажется, уклоняющийся от обобщений, он - через чужие голоса, звучащие, например, в «Генрихе и Семёне» - постепенно приходит к структурам всеобщности, к человеческому опыту как таковому - и даже отваживается заглянуть (обжигая себе глаза) за пределы этого опыта, в дочеловеческое. Туда, где «закон без людей / на безлюдьи сияет» (23). (Структуры всеобщности, усилия их проследить ведут, похоже, именно туда.)
То, что он делает, - почти преодоление всей предшествующей ему поэзии (которой он - прилежный и внимательный выученик; античные ритмы, размеры вросли в самую плоть его слова ещё в начале и так и сопровождали его до конца). Существование с её опытом, однако так, что этот опыт - не то что забыт, но как бы выведен за скобки, сделан частью этих скобок, в которые заключено... что?
Дашевский - выученик античности не только - и далеко не в первую очередь - в том, что использует в качестве собственных инструментов характерные, даже тривиальные для неё, но экзотичные для нашего времени-и-места поэтические размеры. Об этой стороне ученичества Дашевского у античности подробно и со знанием дела пишет Сергей Завьялов: «<…> стихотворение «Тихий час» было написано достаточно тривиальной для античной традиции (но не для русской поэзии, тем более современной) сапфической строфой. Но вот в предыдущем, «Москва-Рига», мы встречаемся с более редким видом строфы, составленной из трех гликонеев и одного ферекратея. Строфа подобного вида встречается у Анакреонта (PMG 3, 13, 15) и у Катулла (34). (24)» . Завьялов, правда, считает, что такой способ письма был для поэта решением увлекательной интеллектуальной задачи, «заманчивой высокой игрой, сродни решению сложной задачи или шахматной партии» (25). Ну конечно, «поэт-профессор» же.
Похоже, однако, на то, что он - воспитанник античности прежде всего в восприятии трагичности и, в конечном счёте, неантропоморфности жизни, в самом типе этого восприятия, для наших современников тоже не слишком характерном, - скорее всего, свойственном ему изначально и под античным влиянием лишь уточнившем и укрепившем свои черты.
«Невинное и особенное я» преодолевается в этой поэтической работе именно как иллюзия. Но, более того, - такая, за которой в принципе не разглядеть правды: во втором разделе «Думы иван-чая», объясняет он сам, происходит «переход от отдельного и внутреннего к совместному и внешнему. Но это переход от иллюзии не к правде, а к «правде», то есть к трезвому рабству у той же иллюзии, потому что всё содержание по-прежнему порождается только ею - у «правдивого взгляда» нет другого предмета, кроме предыдущего тумана. Здесь говорится не «за этим туманом вот что на самом дел», - а: «это всего лишь туман, он плотный, редкий, серый, розовый и пр., и вот почему на нём мерещатся картинки». То есть по-прежнему изображается только видимость, но теперь как видимость, а не как реальность.» (26)
Туман - единственное, на что возможно смотреть, что возможно видеть. Единственное, о чём возможно говорить. О том настоящем, что он скрывает, - только (распирающее слово изнутри, не умещающееся в него) молчание. Отсюда и тот «языковой обморок» (27), в зоны которого, по словам Елены Фанайловой, намеренно отправляется виртуозно владеющий словом Дашевский. Виртуозность и «обморок», косноязычие («мы неправда не мучайте мы» (28) ) не противоречат здесь друг другу, но смыкаются.
Именно для этого - в качестве незаменимых средств проживания и выговаривания такого (с трудом, если вообще, вмещаемого культурным сознанием) опыта - и нужны Дашевскому античные стихотворные размеры, прилагаемые к чужеродному им вроде бы (хотя почему?) русскому материалу. Они - как многократно испытанные корабли с оснасткой, хорошо приспособленной к тому, чтобы плыть над бездной дочеловеческого. В отношении этого предмета «стандартная лирическая я-перспектива» (31), как выразился в другом месте сам Дашевский, - по определению слепа, - в силу, хотя бы, своей узости. «Приближение к пределу», о котором, как об основной теме последней (теперь уже предпоследней) книги Дашевского, пишет Анна Глазова (30), - лишь частный (хотя экстремальный и, может быть, наиболее полный из возможных) случай взаимоотношений человека с неизреченным.
Это - внехристианские стихи. Прожитые и написанные в альтернативном мире - беспощадном в точности так же, как наш, однако таком, где христианства - со всей его обращённостью к неповторимо-индивидуальному человеку - не было. Это - мир высокого просвещённого язычества, мир без (привычных нам, комфортных для нас) утешений и защит, который человеку нашей культуры почти невозможно выдержать. Дашевский-поэт работает с невыносимым - как с темой, как со смыслообразующим началом. И ему не менее невыносимо, чем нам, потому что в этом жёстком языческом мире и в его случае тоже оказывается человек, сформированный христианской культурой. Лексика православных молитв вдруг возникает - едва ли не единственный раз и ненадолго - в отчаянной, уже почти околосмертной ситуации: «Огнь живой поядающий, иже / вызываеши зуд сухость жжение / истончаеши нежные стенки…» (31) Там же, где возникает и оставленное было за неуместностью местоимение «я»: «…прошепчи, что я милый твой птенчик» (32).
_________________________________________________________________________
[1] Дашевский Григорий. Несколько стихотворений и переводов. М., «Каспар Хаузер», 2014.
[2] Кукулин Илья. Актуальный русский поэт как воскресшие Аленушка и Иванушка. О русской поэзии 90-х годов. - «Новое литературное обозрение», 2002, № 53 (1).
[3] Фанайлова Елена. О Григории Дашевском. - В кн.: Дашевский Григорий. Дума Иван-чая. М., «Новое литературное обозрение», 2001.
[4] Айзенберг Михаил. Григорий Дашевский. Генрих и Семен (М., «Клуб “Проект О.Г.И.”», 2000). - «Итоги», 2000, № 29 (215).
[5] .
[6] Кулаков Владислав. Есть ли жизнь на Марсе? Поэзия Григория Дашевского: право на «ничто» и классический сюжет. - «Воздух», 2007, № 4.
[7] .
[8] Глазова Анна. Собственная история. - «Воздух», 2009, № 1-2.
[9] См., например: Глазова Анна. Нарцисс. О последнем сборнике стихов Григория Дашевского ; Цибуля Александра. «Невидимка-пила». - «Новое литературное обозрение», 2014, № 128 (4).
[10] «О смерти и немного до». Мария Степанова о последней книге Григория Дашевского .
[11] .
[12] Там же.
[13] Игорь Гулин, например, писал вскоре после смерти Дашевского о его последнем сборнике: «Будто бы пройдя через смерть, превращение в тень, неправду, исчезновение в собственных стихах (└будто ты уже отсутствуешь”) - как через Царство Мертвых, о котором он много писал в ранних текстах, - Дашевский получил возможность говорить от себя, но совсем по-новому, возможность некоей └последней” прямоты. Не лирической откровенности, открывания сердца, наоборот - прямой речи перед смертью». - Ясность потери. Игорь Гулин о новой книге стихов Григория Дашевского .
[14] В одном из некрологов Дашевскому об этом писал Борис Дубин: «…в своей сверхсдержанной, нещедрой на объем и выплеск поэзии Дашевский на фоне большинства даже лучших, каждый наособицу, отечественных сверстников выглядел угловатым одиночкой, неприступным уникумом без соседей, близких и родословной - Эвфорионом, чудесно возникшим вдруг из ничего» (Дубин Борис. Внутренний человек, или Явление взгляда ). При жизни автора о единственном в своем роде типе его поэтической работы говорил, пожалуй, только Михаил Айзенберг («…совершенно особый род работ, совершаемой в поэзии (и поэзией) Дашевского. В каких-то случаях художественной сверхзадачей становится преодоление стиховой ткани - самой ее вещественности, телесности. Исчезновение - как бы истаивание - └плоти” стиха и является здесь основой высказывания. Собственно, мы определенно знаем только один такой случай - случай Дашевского» (Айзенберг Михаил. Новая элегия) .
[15] «То, что Дашевский описал как необходимость └отойти от идола [▒я▒]”, - в поэзии начала 90-х было воспринято как насущная художественная задача сразу несколькими людьми, причем в основном из поколения чуть младше (в литературном смысле) Дашевского. Постановка художественной задачи оказалась сходной, решение - другим» (Кукулин Илья. Актуальный русский поэт как воскресшие Аленушка и Иванушка. О русской поэзии 90-х годов. - «Новое литературное обозрение», 2002, № 53 (1)).
[16] Игорь Гулин: «…мы привыкли видеть в Дашевском поэта, уходящего от собственной речи к └чужим” словам, приносящего лирическое └я” в жертву └мы”, общему. Об этом переходе много написано…»; «В первых стихах новой книги устранение, вымарывание говорящего, героя, поэтического субъекта достигает у Дашевского высшей точки (или, наоборот, низшей, не отличишь). Стихотворение, речь, боль, наконец, может состояться само-по-себе, └на безлюдьи”. Эти стихи образуют нечто вроде контура отсутствия - будто силуэт вырезан, устранен из пейзажа» (Ясность потери. Игорь Гулин о новой книге стихов Григория Дашевского ).
[17] Дашевский Григорий. Стихотворения и переводы. М., «Новое издательство», 2015, стр. 83.
[18] На свой лад - как о «преодолении стиховой ткани» - об этом говорил, напомним, Михаил Айзенберг ; а Владислав Кулаков писал о происходящем в текстах Дашевского «снятии всех культурных напластований» с проживаемых смыслов (Кулаков Владислав. Есть ли жизнь на Марсе? Поэзия Григория Дашевского: право на «ничто» и классический сюжет. - «Воздух», 2007, № 4).
[19] Сам Дашевский в комментариях к чужому статусу в «Живом журнале» объяснил свой принцип перевода так: «...если я вижу, "откуда взято” чужое стихотворение, то есть вижу трехмерное тело, проекцией которого является данный латинский текст, то я могу построить свою проекцию того же самого тела на свою плоскость - моего языка, времени, ситуации и пр.» .
[20] Фанайлова Елена. О Григории Дашевском. - В кн.: Дашевский Григорий. Дума Иван-чая. М., «Новое литературное обозрение», 2001.
[21] Дашевский Григорий. Стихотворения и переводы. М., «Новое издательство», 2015, стр. 75.
[22] Там же, стр. 17.
[23] Там же, стр. 83.
[24] .
[25] Там же.
[26] Дашевский Григорий. Стихотворения и переводы. М., «Новое издательство», 2015, стр. 14 - 15.
[27] Фанайлова Елена. Любовь, потерявшая адресата .
[28] Григорий Дашевский. Стихотворения и переводы, стр. 85.
[29] .
[30] Глазова Анна. Нарцисс. О последнем сборнике стихов Григория Дашевского .
[31] Григорий Дашевский. Стихотворения и переводы, стр. 87.
[32] Там же.
Ольга Балла
Чтобы плыть над бездной
Григорий Дашевский. Стихотворения и переводы. - М.: Новое издательство, 2015. - 160 с.
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2015/8/19bal.html = Новый мир. - № 8. - 2015.
Практически сразу после смерти Григория Дашевского назвали одним из самых значительных современных русских поэтов - и даже попросту великим (так было сказано в предисловии газеты «Коммерсантъ» к статье Марии Степановой о его последней, прощальной - перед смертью составленной книге (1) ). И это - при том, что при жизни он - писавший мало, но издававшийся достаточно, чтобы быть замеченным: три (пусть небольших по объёму) книги за неполную четверть века поэтической работы, - почти не удостоился серьёзного, основательного, развёрнутого критического и литературоведческого анализа. Точнее, акты такого анализа исчисляются единицами и отстоят друг от друга во времени довольно далеко. Незамеченным Дашевского-поэта назвать никак нельзя, но замеченность у него, так сказать, «точечная». Ею мы обязаны наиболее внимательным читателям нашего времени; почти все они (кроме разве Михаила Айзенберга) - сопластники Дашевского по поколению и культурному кругу.
Тут можно вспомнить статью Ильи Кукулина «Актуальный русский поэт как воскресшие Алёнушка и Иванушка» (2), в которой Дашевскому посвящена небольшая часть - зато он осмысливается там - первый и единственный раз - как часть (и один из самых ярких выразителей) большого, масштабом в поколение, литературного и, шире того, смыслового процесса девяностых годов: «радикальных изменений», происшедших с «поэтическим «я», с идеей субъекта поэтического высказывания». Из прижизненного необходимо вспомнить ещё предисловие Елены Фанайловой к «Думе иван-чая» (3), рецензии Михаила Айзенберга (4) и Сергея Завьялова (5) на «Генриха и Семёна», особенно - статьи Владислава Кулакова «Есть ли жизнь на Марсе?» (6), Михаила Айзенберга - «Новая элегия» (7) и Анны Глазовой -«Собственная история. О поэзии Григория Дашевского» (8) , в которых предпринимаются первые систематические попытки понять принципы его поэтической работы. В отдельный пласт рефлексии стоит выделить сразу несколько - уже не прижизненных - рецензий, посвящённых «Нескольким стихотворениям и переводам» (9) , среди которых - уже упомянутый текст Марии Степановой (10). Пожалуй, и всё.
Интересно, что прижизненные оценки его поэтического присутствия - хотя все без исключения положительны, но при этом, по преимуществу, довольно сдержанны, и авторы их склонны размещать Дашевского в тех или иных рядах, в основном - из тех, что не являются первостепенно значимыми для русской словесности и русского смыслообразования. Так, Сергей Завьялов видит в Дашевском «скорее западный тип поэта-профессора (Чеслав Милош, Шеймас Хини, Дерек Уолкотт), чрезвычайно далекий от прожженной российской богемы» (11) - то есть, нечто, не только не взрывающее пластов отечественных поэтических обыкновений, но попросту находящееся от них в достаточно спокойной стороне; пишет - отмечая, правда, особенную, античную трагичность Дашевского-поэта - о том, что он «прошёл школу Тимура Кибирова»: «поэтика Дашевского построена всё на том же центоне и всё на той же пастиши» (12). Сразу после смерти поэта заговорили о его исключительности. - Кроме того, стихи его тогда же были прочитаны - иначе, наверно, и быть не могло - сквозь призму своей ранней (не дожил и до сорока девяти) и мучительной смерти их автора: как поэтически отрефлектированный путь к личному убыванию (13).
В целом получилось так, что наиболее интенсивными - по качеству осмысления - текстами о Дашевском-поэте пока остаются некрологи ему. По всей вероятности, это неизбежно: утрата заставляет пристально вглядеться в утраченное. Они же, правда, оказались и текстами наиболее личными - что не вполне способствует анализу.
Может быть, это потому, что Дашевский - всё-таки (независимо от прижизненного вписывания его в те или иные ряды - и поверх этого вписывания) - один из самых особенных русских поэтов нашего времени.
Очень похоже на то, что он принципиально не включаем - и уж подавно не старался включиться - ни в один из «-измов» своего времени, ни в одну из внешних ему литературных программ (14). Хотя, при пристальном всматривании, обнаружить у него характерные для времени-и-места эстетические и этические позиции - и поставить его таким образом в контекст - можно. Илье Кукулину в 2002 году это удалось (15), но после этого Дашевский жил, писал и менялся ещё более десяти лет.
Теперь перед нами - всё (всё поэтическое), что он написал, по крайней мере, всё, что он сам считал достойным публикации. С 1982 года, с восемнадцати лет, рукой человека, едва вышедшего из детства (впрочем, ни единого следа детства, наивности, подражательности мы в этих стихах не увидим - разве что некоторую отроческую осторожную угловатость, отроческое замирание перед миром на уровне душевных движений, но пишущая рука тверда) - до последнего, предсмертного стихотворения, в котором уже прямо дышит на нас нездешний холод. Весь путь его развития может быть увиден наконец в целости и цельности, и таким образом, надо думать, шансы на осмысление Дашевского как поэтического и смыслового события сильно повышаются.
Да, этот путь может быть понят как (многократно проговоренное критиками (16) ) преодоление «я» - того самого «невинного и особенного «я», от имени которого, по словам самого Дашевского в предисловии к «Думе иван-чая», написаны его ранние стихи; наивной естественной установки эгоцентризма (которая, собственно, - ничем не хуже и не ограниченнее любых других; у неё свои смысловые ресурсы). Но он может быть понят и шире.
Дашевский, совершенно точно, - один из поэтов наиболее парадоксальных (впрочем, в слове «парадоксальный» слишком упорно чудится нечто поверхностное и едва ли не демонстративное - что прямо противоположно самому существу поэзии Дашевского, так что слово нужно бы другое). Он одновременно - одним и тем же движением - до прозрачности ясен и до герметичности тёмен; сложен и минималистичен - в каком-то смысле можно сказать, что его сложность достигается (почти) неязыковыми средствами: язык как таковой стремится к самоумалению, к тому, чтобы достичь состояния «крылышка комара», мерцающего «на безлюдьи» в одном из его стихотворений (17). Его поэтический язык - особенно поздний - состоит из умолчаний по меньшей мере в той же степени, что из слов (18).
Дашевский - переводчик в широком смысле, не только в том общепринятом, что придавал текстам, написанным на иных языках, русскоязычный облик. В этом смысле, разумеется, тоже, - и один из, опять же, самых особенных переводчиков в русской литературной традиции: он пересаживал на русскую почву античные смыслы, которые, будучи филологом-классиком по своей исходной специальности и одному из основных занятий, знал изнутри, как форму собственного опыта. Этой форме он и создавал соответствия из инокультурного античности, иновременного ей - но родного себе - материала русского XX-XXI века (19). Он делал это с такой радикальностью, что, например, Елена Фанайлова находила основания видеть в такой работе «не перевод в традиционном смысле», но «палимпсест: конкурентный текст, созданный уже не соперником, а равным, подобным» (20), а Игорь Гулин называл его тип перевода «говорением поверх чужого текста». («Коля! Зара моя, моя Зарема, / та Зарема, которую такой-то / ставил выше себя, родных и близких, / по подъездам и автомобилям / дрочит жителям и гостям столицы» (21) - это Катулл.)
Но вообще можно сказать, что все его стихи (или его поэзия в её общей тенденции) - перевод с языка молчания на осторожный и воздержанный язык речи, - перевод заведомо и намеренно неполный.
Его тексты часто герметичны (не ставя себе целью закрытость и сложность как таковые, которые возникают скорее как побочный эффект) прежде всего вследствие своеобразной аскетичности автора, по мере его поэтического развития всё более возрастающей. Это - слово на грани воздержания от слова (и оттого особенно напряжённое).
Да, его стихи могут быть рассмотрены как разновидность аскезы. И отношения автора с поэтическим и человеческим «я» с этим, конечно, связаны.
Ускользающая, проблематичная природа «я» - вообще, кажется, одна из основных, сквозных тем Дашевского, осуществляемая у него всем поэтическим движением; неспроста именно об этом он говорит в знаменитом предисловии к «Думе иван-чая», уже во время выхода книги справедливо прочитанном современниками (прежде всего Ильёй Кукулиным) как манифест. Начав говорить от лица «я», единственного, хрупкого и исчезающе-уязвимого («Никогда не коснусь / виденного во сне / и опять засыпаю…» (22) ), выговаривать личный опыт, принципиально, кажется, уклоняющийся от обобщений, он - через чужие голоса, звучащие, например, в «Генрихе и Семёне» - постепенно приходит к структурам всеобщности, к человеческому опыту как таковому - и даже отваживается заглянуть (обжигая себе глаза) за пределы этого опыта, в дочеловеческое. Туда, где «закон без людей / на безлюдьи сияет» (23). (Структуры всеобщности, усилия их проследить ведут, похоже, именно туда.)
То, что он делает, - почти преодоление всей предшествующей ему поэзии (которой он - прилежный и внимательный выученик; античные ритмы, размеры вросли в самую плоть его слова ещё в начале и так и сопровождали его до конца). Существование с её опытом, однако так, что этот опыт - не то что забыт, но как бы выведен за скобки, сделан частью этих скобок, в которые заключено... что?
Дашевский - выученик античности не только - и далеко не в первую очередь - в том, что использует в качестве собственных инструментов характерные, даже тривиальные для неё, но экзотичные для нашего времени-и-места поэтические размеры. Об этой стороне ученичества Дашевского у античности подробно и со знанием дела пишет Сергей Завьялов: «<…> стихотворение «Тихий час» было написано достаточно тривиальной для античной традиции (но не для русской поэзии, тем более современной) сапфической строфой. Но вот в предыдущем, «Москва-Рига», мы встречаемся с более редким видом строфы, составленной из трех гликонеев и одного ферекратея. Строфа подобного вида встречается у Анакреонта (PMG 3, 13, 15) и у Катулла (34). (24)» . Завьялов, правда, считает, что такой способ письма был для поэта решением увлекательной интеллектуальной задачи, «заманчивой высокой игрой, сродни решению сложной задачи или шахматной партии» (25). Ну конечно, «поэт-профессор» же.
Похоже, однако, на то, что он - воспитанник античности прежде всего в восприятии трагичности и, в конечном счёте, неантропоморфности жизни, в самом типе этого восприятия, для наших современников тоже не слишком характерном, - скорее всего, свойственном ему изначально и под античным влиянием лишь уточнившем и укрепившем свои черты.
«Невинное и особенное я» преодолевается в этой поэтической работе именно как иллюзия. Но, более того, - такая, за которой в принципе не разглядеть правды: во втором разделе «Думы иван-чая», объясняет он сам, происходит «переход от отдельного и внутреннего к совместному и внешнему. Но это переход от иллюзии не к правде, а к «правде», то есть к трезвому рабству у той же иллюзии, потому что всё содержание по-прежнему порождается только ею - у «правдивого взгляда» нет другого предмета, кроме предыдущего тумана. Здесь говорится не «за этим туманом вот что на самом дел», - а: «это всего лишь туман, он плотный, редкий, серый, розовый и пр., и вот почему на нём мерещатся картинки». То есть по-прежнему изображается только видимость, но теперь как видимость, а не как реальность.» (26)
Туман - единственное, на что возможно смотреть, что возможно видеть. Единственное, о чём возможно говорить. О том настоящем, что он скрывает, - только (распирающее слово изнутри, не умещающееся в него) молчание. Отсюда и тот «языковой обморок» (27), в зоны которого, по словам Елены Фанайловой, намеренно отправляется виртуозно владеющий словом Дашевский. Виртуозность и «обморок», косноязычие («мы неправда не мучайте мы» (28) ) не противоречат здесь друг другу, но смыкаются.
Именно для этого - в качестве незаменимых средств проживания и выговаривания такого (с трудом, если вообще, вмещаемого культурным сознанием) опыта - и нужны Дашевскому античные стихотворные размеры, прилагаемые к чужеродному им вроде бы (хотя почему?) русскому материалу. Они - как многократно испытанные корабли с оснасткой, хорошо приспособленной к тому, чтобы плыть над бездной дочеловеческого. В отношении этого предмета «стандартная лирическая я-перспектива» (31), как выразился в другом месте сам Дашевский, - по определению слепа, - в силу, хотя бы, своей узости. «Приближение к пределу», о котором, как об основной теме последней (теперь уже предпоследней) книги Дашевского, пишет Анна Глазова (30), - лишь частный (хотя экстремальный и, может быть, наиболее полный из возможных) случай взаимоотношений человека с неизреченным.
Это - внехристианские стихи. Прожитые и написанные в альтернативном мире - беспощадном в точности так же, как наш, однако таком, где христианства - со всей его обращённостью к неповторимо-индивидуальному человеку - не было. Это - мир высокого просвещённого язычества, мир без (привычных нам, комфортных для нас) утешений и защит, который человеку нашей культуры почти невозможно выдержать. Дашевский-поэт работает с невыносимым - как с темой, как со смыслообразующим началом. И ему не менее невыносимо, чем нам, потому что в этом жёстком языческом мире и в его случае тоже оказывается человек, сформированный христианской культурой. Лексика православных молитв вдруг возникает - едва ли не единственный раз и ненадолго - в отчаянной, уже почти околосмертной ситуации: «Огнь живой поядающий, иже / вызываеши зуд сухость жжение / истончаеши нежные стенки…» (31) Там же, где возникает и оставленное было за неуместностью местоимение «я»: «…прошепчи, что я милый твой птенчик» (32).
_________________________________________________________________________
[1] Дашевский Григорий. Несколько стихотворений и переводов. М., «Каспар Хаузер», 2014.
[2] Кукулин Илья. Актуальный русский поэт как воскресшие Аленушка и Иванушка. О русской поэзии 90-х годов. - «Новое литературное обозрение», 2002, № 53 (1).
[3] Фанайлова Елена. О Григории Дашевском. - В кн.: Дашевский Григорий. Дума Иван-чая. М., «Новое литературное обозрение», 2001.
[4] Айзенберг Михаил. Григорий Дашевский. Генрих и Семен (М., «Клуб “Проект О.Г.И.”», 2000). - «Итоги», 2000, № 29 (215).
[5] .
[6] Кулаков Владислав. Есть ли жизнь на Марсе? Поэзия Григория Дашевского: право на «ничто» и классический сюжет. - «Воздух», 2007, № 4.
[7] .
[8] Глазова Анна. Собственная история. - «Воздух», 2009, № 1-2.
[9] См., например: Глазова Анна. Нарцисс. О последнем сборнике стихов Григория Дашевского ; Цибуля Александра. «Невидимка-пила». - «Новое литературное обозрение», 2014, № 128 (4).
[10] «О смерти и немного до». Мария Степанова о последней книге Григория Дашевского .
[11] .
[12] Там же.
[13] Игорь Гулин, например, писал вскоре после смерти Дашевского о его последнем сборнике: «Будто бы пройдя через смерть, превращение в тень, неправду, исчезновение в собственных стихах (└будто ты уже отсутствуешь”) - как через Царство Мертвых, о котором он много писал в ранних текстах, - Дашевский получил возможность говорить от себя, но совсем по-новому, возможность некоей └последней” прямоты. Не лирической откровенности, открывания сердца, наоборот - прямой речи перед смертью». - Ясность потери. Игорь Гулин о новой книге стихов Григория Дашевского .
[14] В одном из некрологов Дашевскому об этом писал Борис Дубин: «…в своей сверхсдержанной, нещедрой на объем и выплеск поэзии Дашевский на фоне большинства даже лучших, каждый наособицу, отечественных сверстников выглядел угловатым одиночкой, неприступным уникумом без соседей, близких и родословной - Эвфорионом, чудесно возникшим вдруг из ничего» (Дубин Борис. Внутренний человек, или Явление взгляда ). При жизни автора о единственном в своем роде типе его поэтической работы говорил, пожалуй, только Михаил Айзенберг («…совершенно особый род работ, совершаемой в поэзии (и поэзией) Дашевского. В каких-то случаях художественной сверхзадачей становится преодоление стиховой ткани - самой ее вещественности, телесности. Исчезновение - как бы истаивание - └плоти” стиха и является здесь основой высказывания. Собственно, мы определенно знаем только один такой случай - случай Дашевского» (Айзенберг Михаил. Новая элегия) .
[15] «То, что Дашевский описал как необходимость └отойти от идола [▒я▒]”, - в поэзии начала 90-х было воспринято как насущная художественная задача сразу несколькими людьми, причем в основном из поколения чуть младше (в литературном смысле) Дашевского. Постановка художественной задачи оказалась сходной, решение - другим» (Кукулин Илья. Актуальный русский поэт как воскресшие Аленушка и Иванушка. О русской поэзии 90-х годов. - «Новое литературное обозрение», 2002, № 53 (1)).
[16] Игорь Гулин: «…мы привыкли видеть в Дашевском поэта, уходящего от собственной речи к └чужим” словам, приносящего лирическое └я” в жертву └мы”, общему. Об этом переходе много написано…»; «В первых стихах новой книги устранение, вымарывание говорящего, героя, поэтического субъекта достигает у Дашевского высшей точки (или, наоборот, низшей, не отличишь). Стихотворение, речь, боль, наконец, может состояться само-по-себе, └на безлюдьи”. Эти стихи образуют нечто вроде контура отсутствия - будто силуэт вырезан, устранен из пейзажа» (Ясность потери. Игорь Гулин о новой книге стихов Григория Дашевского ).
[17] Дашевский Григорий. Стихотворения и переводы. М., «Новое издательство», 2015, стр. 83.
[18] На свой лад - как о «преодолении стиховой ткани» - об этом говорил, напомним, Михаил Айзенберг ; а Владислав Кулаков писал о происходящем в текстах Дашевского «снятии всех культурных напластований» с проживаемых смыслов (Кулаков Владислав. Есть ли жизнь на Марсе? Поэзия Григория Дашевского: право на «ничто» и классический сюжет. - «Воздух», 2007, № 4).
[19] Сам Дашевский в комментариях к чужому статусу в «Живом журнале» объяснил свой принцип перевода так: «...если я вижу, "откуда взято” чужое стихотворение, то есть вижу трехмерное тело, проекцией которого является данный латинский текст, то я могу построить свою проекцию того же самого тела на свою плоскость - моего языка, времени, ситуации и пр.» .
[20] Фанайлова Елена. О Григории Дашевском. - В кн.: Дашевский Григорий. Дума Иван-чая. М., «Новое литературное обозрение», 2001.
[21] Дашевский Григорий. Стихотворения и переводы. М., «Новое издательство», 2015, стр. 75.
[22] Там же, стр. 17.
[23] Там же, стр. 83.
[24] .
[25] Там же.
[26] Дашевский Григорий. Стихотворения и переводы. М., «Новое издательство», 2015, стр. 14 - 15.
[27] Фанайлова Елена. Любовь, потерявшая адресата .
[28] Григорий Дашевский. Стихотворения и переводы, стр. 85.
[29] .
[30] Глазова Анна. Нарцисс. О последнем сборнике стихов Григория Дашевского .
[31] Григорий Дашевский. Стихотворения и переводы, стр. 87.
[32] Там же.