Для памяти нет мелочей
Ольга Балла
Для памяти нет мелочей
30 октября 2015 (Пт) = http://www.theartnewspaper.ru/posts/2285/
«Родные отражения», альбомы семьи Случевских, в которых ярчайшие представители русской эмиграции оставляли автографы на протяжении полувека, после трех десятилетий безвестности наконец опубликованы в России.
Отражения - скажешь ли точнее? Разве что, пожалуй, так: слепки - с того, что наименее всего поддается остановке, с сиюминутных душевных и телесных движений. Которые, как вполне очевидно (хотя многие ли задумываются?), совершаются не иначе как в плотной среде современных им культурных условностей, подвергаясь ее формирующему давлению, отражая эти условности всем своим видом.
Речь идет о почерках и рисунках. Об автографах людей, заполнявших страницы литературно-художественных альбомов семьи Случевских. Эта семья в прямом родстве с поэтом Константином Случевским: владелица альбомов Александра (Ара) Константиновна Случевская-Коростовец приходилась поэту дочерью. С премьер-министром Петром Столыпиным Случевские тоже в родстве, хотя и не в кровном: сын хозяйки альбомов, внук поэта Владимир Случевский женился на Екатерине Бок, приемной матерью которой была дочь Петра Аркадьевича Мария.
Один из представителей этого многочисленного, рассеявшегося в ХХ веке по всему свету рода, Николай Владимирович Случевский, внук Александры Константиновны, привез в Россию из Калифорнии часть большого фамильного архива - и с нею вместе альбомы. Теперь они, лежавшие в безвестности более 30 лет, после тщательной многолетней работы наконец опубликованы.
У Случевских-Столыпиных была традиция: всем, кто приходил к ним в гости в их берлинскую, а затем лондонскую квартиру, они предлагали написать или нарисовать что-нибудь в альбом. Гости обычно охотно соглашались - и получались ручные слепки с быстротекущего времени, с очередного здесь-и-сейчас. И вот так на протяжении полувека. С 20-х годов ХХ столетия до второй половины 70-х.
Это захватывает уже само по себе, ведь успело смениться несколько исторических состояний. И самыми незначительными из произошедших тогда перемен, наименее среди них замеченными и продуманными были изменения даже не орфографии, но прописных стандартов, по которым люди учились писать, а значит, формировали одни из самых важных, каждодневных, «несущих» своих движений (зато теперь у нас появилась прекрасная возможность такие изменения проследить, ибо собрание изрядно представительное).
Рукописная графика точнее фотосъемки, лучше видеозаписи: фотография с видеозаписью схватывают только внешнее, а следы, которые оставляет на бумаге пишущая и рисующая рука, - именно внутреннее. В этом отношении она ближе всего к голосу, но, в отличие от него, позволяет себя рассматривать в течение сколь угодно долгого времени, в любых подробностях - и разве это не преимущество? В ней отпечатывается и самочувствие человека, и характерные для него душевные, неотрывные от телесных движения, и вообще его внутреннее устройство - вся существующая в динамике структура. Ау, исследователи истории письма - палеографы, почерковеды, психологи, антропологи, в конце концов! Что скажете? Скажете ли хоть что-нибудь?
Но еще того более: какие это были гости!
У Случевских собирался цвет эмиграции - и не одной ее волны, а по меньшей мере двух. Как пишет в предисловии Ирина Иванченко, Александра Константиновна и ее муж Владимир Константинович, «помимо тесного общения и сотрудничества с русской эмиграцией… входили в круг светского общения, состоявший из представителей древних рыцарских и баронских родов, таких как Габсбург-Лотарингские, Вюртембергские, Радзивиллы, Эстергази, Чарторыйские, Красовские, Ханау, бароны Краторны». Среди посетителей их дома были участники исторического и культурного процесса первой величины. Политики, писатели, художники, музыканты, журналисты, ученые, философы… Те, кто делал историю и культуру России собственными руками, - и вдруг такой возможности лишился. (Все эти люди - не только их собственная, но и наша несбывшаяся жизнь. Они - то, что с нами не случилось.)
Одного лишь перечня имен, даже неполного, достаточно, чтобы возбудить воображение. Владимир Набоков (тут он еще совсем молодой, застенчивый - В. Сирин 1924 года). Зинаида Гиппиус. Дмитрий Мережковский. Игорь Сикорский (да, тот самый - изобретатель вертолета). Леонид Пастернак. Сергей Лифарь. Федор Шаляпин. Сергей Прокофьев. Мстислав Добужинский. Семен Франк. Александр Куприн. Карл Густав Маннергейм. Павел Милюков. Петр Врангель. И даже Павел Скоропадский, гетман Украины.
Здесь не только знаменитости, но и вообще многие, разные люди с биографиями, иной раз необычными до фантастичности, чего, по всей вероятности, не было бы, не случись революции, выбившей их из обжитых социальных ниш. Вот, беря наугад, Василий Иванович Святополк-Мирский (1905-1974) - «один из последних владельцев Мирского замка в Белоруссии», «в 1920-е годы выступал в Берлине в цирке как мотогонщик, пел в русско-еврейском театре-варьете „Синяя птица“ Южного, в США, в Метрополитен-опера». Люди параллельного мира, о котором оставшиеся в советской России слишком долго ничего не знали.
Покинув родину, все они увезли ее не просто в своей памяти, но и на кончиках собственных пальцев. Их оставшиеся на бумаге движения - движения исчезнувшей, но все еще продолжавшейся в них жизни. Ее графический быт, ее душевный уклад.
В альбомы писали не только наши соотечественники - таких записей здесь (всего лишь) больше половины. Остальные - на многих языках мира: по-украински, по-итальянски, по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, по-японски… и даже по-латыни. В целом более 2 тыс. автографов. Расшифровать и прочитать удалось лишь около пяти сотен.
Все 50 с лишним лет этой интенсивной рукописной жизни, оба возникших в результате ее больших альбома, конечно, в бумажное издание вместиться не смогли. Зато они уместились на CD, который прилагается к двухтомнику. В первый из бумажных томов вошли факсимиле избранных страниц (зато из разных времен), а второй целиком заняли комментарии к нему: постраничная расшифровка записей из факсимильного блока и два каталога персоналий - авторов иноязычных и русских записей. Да не просто список имен, а у каждого краткая биография с указанием источника сведений и хотя бы несколько слов о том, как они связаны с владелицей альбома. И еще описание автографа.
Составитель книги Ирина Иванченко проделала невероятную, поистине демиургического масштаба работу по восстановлению стоящих за этими страницами жизней и лиц.
По изменениям в облике заполняющих страницы альбомов записей и рисунков мы видим, как меняется сама плоть времени, сам его воздух. Его пластика, ритмика, динамика.
Не говоря уж о том, что здесь и помимо записей, рисунков и фотографий есть много таких деталей ушедших эпох, которые обычно обречены на стремительное исчезновение и забвение. Вырезки из газет. Календарные листки. Приглашения на праздники. Засушенные листья. Образцы советских довоенных купюр. Марки. Конфетные фантики и вкладыши. Этикетка от пачки кофе. И даже наклейка от туалетного мыла.
Моментально отшелушивающиеся чешуйки шкуры времени. Тонкие ниточки, потянув за которые, вытянешь огромные пласты жизни. Для памяти нет мелочей.
Изменяются цвета чернил. Изменяются орудия письма - от стальных перьев (даже еще не «вечных») до шариковых ручек и фломастеров. (И невольно вздрагиваешь, как будто время схлопывается: вот таким же шариком, как ты сейчас, ну почти таким, здесь писали уже начиная с 1950-х - это время никак не связывается в воображении с шариковыми ручками! - люди с совсем другим историческим и культурным опытом. Помнящие и знающие старую Россию как собственную чувственную реальность, как ты помнишь свои 1970-е, 1980-е, 1990-е. Когда это было? Да вчера же! Кстати, очень похожее чувство схлопывания, исчезновения времени дает простой карандаш: вид следа его грифеля на бумаге, сама фактура этого штриха, похоже, не изменились за истекшие эпохи вообще. «Respice finem», - пишет карандашом 20 ноября 1927 года J.Korostovetz‚ Иван Яковлевич Коростовец (1862-1933), писатель, ученый-синолог, дипломат, двоюродный племянник поэта Случевского. Человек, родившийся в середине позапрошлого века, не доживший до середины прошлого. А написано как будто сейчас.)
Да и сама эта культурная форма - домашний рукописный альбом, сам этот способ коммуникации между людьми и временами уходит в прошлое. Если уже и вовсе не ушла. И скорее всего, безвозвратно. В своем предисловии к первому тому Ирина Иванченко не так пессимистична, полагая, что рукописный альбом находит свое продолжение в Интернете - в «Живом журнале». Да, но где же при этом одна из самых драгоценных его черт - рукотворность? Остающееся навсегда мгновенное движение руки.
А ведь это настоящее искусство. Разве что (повторюсь отчасти, но лишь отчасти, ибо это о другом) наименее в нашей культуре прорефлектированное. Каллиграфия-то, конечно, искусство. Но у младшего, вольного, дикорастущего его подвида - у бытовых, утилитарным целям служащих, «несамоценных» почерков тоже есть собственная, меняющаяся во времени эстетика. Ау, историки эстетических представлений! Неужели не существует еще эстетики почерковой графики?
Изменяется, наконец, само представление о том, что вообще пишется в альбом на память. Что они вообще-то писали? Как будто ничего значительного. Легкий жанр, летучий. Стихи - чужие и свои, чаще шутливые. («Действительно прелестна Ара, / мила, красива и умна; / но Бог не дал мне рифмы дара, / и пусть не сетует она», - писал гетман Скоропадский. «Потупив взор, пишу я вздор!» - признавалась полтора десятилетия спустя поэтесса Гизелла Лахман.) Пожелания хозяевам дома; годящиеся к случаю цитаты; собственные афоризмы или просто фразы вроде той, что оставил здесь не склонный лукаво мудрствовать философ Семен Франк: «На память о встрече 2 мая 1929». Дело, наверное, не в том, что именно написать, а в том, чтобы оставить рукописный след, свидетельство своего присутствия, да?
А задумывался ли кто-нибудь о том, что у окололитературного (или все-таки литературного?) жанра альбомной записи есть своя поэтика, свои правила, по которым он выстраивается, свои условности и инерции? И того важнее, своя необходимость и плодотворность в культурном целом.
Если большие, зрелые жанры словесности: романы, повести, поэмы - деревья и кусты леса культуры, то записи такого рода - его трава, мох, ягоды, грибы, опавшие листья, осыпавшиеся иглы. То, без чего никакой лес не растет.
Ау, литературоведы, историки речевых жанров! И вас окликаю.
Для памяти нет мелочей
30 октября 2015 (Пт) = http://www.theartnewspaper.ru/posts/2285/
«Родные отражения», альбомы семьи Случевских, в которых ярчайшие представители русской эмиграции оставляли автографы на протяжении полувека, после трех десятилетий безвестности наконец опубликованы в России.
Отражения - скажешь ли точнее? Разве что, пожалуй, так: слепки - с того, что наименее всего поддается остановке, с сиюминутных душевных и телесных движений. Которые, как вполне очевидно (хотя многие ли задумываются?), совершаются не иначе как в плотной среде современных им культурных условностей, подвергаясь ее формирующему давлению, отражая эти условности всем своим видом.
Речь идет о почерках и рисунках. Об автографах людей, заполнявших страницы литературно-художественных альбомов семьи Случевских. Эта семья в прямом родстве с поэтом Константином Случевским: владелица альбомов Александра (Ара) Константиновна Случевская-Коростовец приходилась поэту дочерью. С премьер-министром Петром Столыпиным Случевские тоже в родстве, хотя и не в кровном: сын хозяйки альбомов, внук поэта Владимир Случевский женился на Екатерине Бок, приемной матерью которой была дочь Петра Аркадьевича Мария.
Один из представителей этого многочисленного, рассеявшегося в ХХ веке по всему свету рода, Николай Владимирович Случевский, внук Александры Константиновны, привез в Россию из Калифорнии часть большого фамильного архива - и с нею вместе альбомы. Теперь они, лежавшие в безвестности более 30 лет, после тщательной многолетней работы наконец опубликованы.
У Случевских-Столыпиных была традиция: всем, кто приходил к ним в гости в их берлинскую, а затем лондонскую квартиру, они предлагали написать или нарисовать что-нибудь в альбом. Гости обычно охотно соглашались - и получались ручные слепки с быстротекущего времени, с очередного здесь-и-сейчас. И вот так на протяжении полувека. С 20-х годов ХХ столетия до второй половины 70-х.
Это захватывает уже само по себе, ведь успело смениться несколько исторических состояний. И самыми незначительными из произошедших тогда перемен, наименее среди них замеченными и продуманными были изменения даже не орфографии, но прописных стандартов, по которым люди учились писать, а значит, формировали одни из самых важных, каждодневных, «несущих» своих движений (зато теперь у нас появилась прекрасная возможность такие изменения проследить, ибо собрание изрядно представительное).
Рукописная графика точнее фотосъемки, лучше видеозаписи: фотография с видеозаписью схватывают только внешнее, а следы, которые оставляет на бумаге пишущая и рисующая рука, - именно внутреннее. В этом отношении она ближе всего к голосу, но, в отличие от него, позволяет себя рассматривать в течение сколь угодно долгого времени, в любых подробностях - и разве это не преимущество? В ней отпечатывается и самочувствие человека, и характерные для него душевные, неотрывные от телесных движения, и вообще его внутреннее устройство - вся существующая в динамике структура. Ау, исследователи истории письма - палеографы, почерковеды, психологи, антропологи, в конце концов! Что скажете? Скажете ли хоть что-нибудь?
Но еще того более: какие это были гости!
У Случевских собирался цвет эмиграции - и не одной ее волны, а по меньшей мере двух. Как пишет в предисловии Ирина Иванченко, Александра Константиновна и ее муж Владимир Константинович, «помимо тесного общения и сотрудничества с русской эмиграцией… входили в круг светского общения, состоявший из представителей древних рыцарских и баронских родов, таких как Габсбург-Лотарингские, Вюртембергские, Радзивиллы, Эстергази, Чарторыйские, Красовские, Ханау, бароны Краторны». Среди посетителей их дома были участники исторического и культурного процесса первой величины. Политики, писатели, художники, музыканты, журналисты, ученые, философы… Те, кто делал историю и культуру России собственными руками, - и вдруг такой возможности лишился. (Все эти люди - не только их собственная, но и наша несбывшаяся жизнь. Они - то, что с нами не случилось.)
Одного лишь перечня имен, даже неполного, достаточно, чтобы возбудить воображение. Владимир Набоков (тут он еще совсем молодой, застенчивый - В. Сирин 1924 года). Зинаида Гиппиус. Дмитрий Мережковский. Игорь Сикорский (да, тот самый - изобретатель вертолета). Леонид Пастернак. Сергей Лифарь. Федор Шаляпин. Сергей Прокофьев. Мстислав Добужинский. Семен Франк. Александр Куприн. Карл Густав Маннергейм. Павел Милюков. Петр Врангель. И даже Павел Скоропадский, гетман Украины.
Здесь не только знаменитости, но и вообще многие, разные люди с биографиями, иной раз необычными до фантастичности, чего, по всей вероятности, не было бы, не случись революции, выбившей их из обжитых социальных ниш. Вот, беря наугад, Василий Иванович Святополк-Мирский (1905-1974) - «один из последних владельцев Мирского замка в Белоруссии», «в 1920-е годы выступал в Берлине в цирке как мотогонщик, пел в русско-еврейском театре-варьете „Синяя птица“ Южного, в США, в Метрополитен-опера». Люди параллельного мира, о котором оставшиеся в советской России слишком долго ничего не знали.
Покинув родину, все они увезли ее не просто в своей памяти, но и на кончиках собственных пальцев. Их оставшиеся на бумаге движения - движения исчезнувшей, но все еще продолжавшейся в них жизни. Ее графический быт, ее душевный уклад.
В альбомы писали не только наши соотечественники - таких записей здесь (всего лишь) больше половины. Остальные - на многих языках мира: по-украински, по-итальянски, по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, по-японски… и даже по-латыни. В целом более 2 тыс. автографов. Расшифровать и прочитать удалось лишь около пяти сотен.
Все 50 с лишним лет этой интенсивной рукописной жизни, оба возникших в результате ее больших альбома, конечно, в бумажное издание вместиться не смогли. Зато они уместились на CD, который прилагается к двухтомнику. В первый из бумажных томов вошли факсимиле избранных страниц (зато из разных времен), а второй целиком заняли комментарии к нему: постраничная расшифровка записей из факсимильного блока и два каталога персоналий - авторов иноязычных и русских записей. Да не просто список имен, а у каждого краткая биография с указанием источника сведений и хотя бы несколько слов о том, как они связаны с владелицей альбома. И еще описание автографа.
Составитель книги Ирина Иванченко проделала невероятную, поистине демиургического масштаба работу по восстановлению стоящих за этими страницами жизней и лиц.
По изменениям в облике заполняющих страницы альбомов записей и рисунков мы видим, как меняется сама плоть времени, сам его воздух. Его пластика, ритмика, динамика.
Не говоря уж о том, что здесь и помимо записей, рисунков и фотографий есть много таких деталей ушедших эпох, которые обычно обречены на стремительное исчезновение и забвение. Вырезки из газет. Календарные листки. Приглашения на праздники. Засушенные листья. Образцы советских довоенных купюр. Марки. Конфетные фантики и вкладыши. Этикетка от пачки кофе. И даже наклейка от туалетного мыла.
Моментально отшелушивающиеся чешуйки шкуры времени. Тонкие ниточки, потянув за которые, вытянешь огромные пласты жизни. Для памяти нет мелочей.
Изменяются цвета чернил. Изменяются орудия письма - от стальных перьев (даже еще не «вечных») до шариковых ручек и фломастеров. (И невольно вздрагиваешь, как будто время схлопывается: вот таким же шариком, как ты сейчас, ну почти таким, здесь писали уже начиная с 1950-х - это время никак не связывается в воображении с шариковыми ручками! - люди с совсем другим историческим и культурным опытом. Помнящие и знающие старую Россию как собственную чувственную реальность, как ты помнишь свои 1970-е, 1980-е, 1990-е. Когда это было? Да вчера же! Кстати, очень похожее чувство схлопывания, исчезновения времени дает простой карандаш: вид следа его грифеля на бумаге, сама фактура этого штриха, похоже, не изменились за истекшие эпохи вообще. «Respice finem», - пишет карандашом 20 ноября 1927 года J.Korostovetz‚ Иван Яковлевич Коростовец (1862-1933), писатель, ученый-синолог, дипломат, двоюродный племянник поэта Случевского. Человек, родившийся в середине позапрошлого века, не доживший до середины прошлого. А написано как будто сейчас.)
Да и сама эта культурная форма - домашний рукописный альбом, сам этот способ коммуникации между людьми и временами уходит в прошлое. Если уже и вовсе не ушла. И скорее всего, безвозвратно. В своем предисловии к первому тому Ирина Иванченко не так пессимистична, полагая, что рукописный альбом находит свое продолжение в Интернете - в «Живом журнале». Да, но где же при этом одна из самых драгоценных его черт - рукотворность? Остающееся навсегда мгновенное движение руки.
А ведь это настоящее искусство. Разве что (повторюсь отчасти, но лишь отчасти, ибо это о другом) наименее в нашей культуре прорефлектированное. Каллиграфия-то, конечно, искусство. Но у младшего, вольного, дикорастущего его подвида - у бытовых, утилитарным целям служащих, «несамоценных» почерков тоже есть собственная, меняющаяся во времени эстетика. Ау, историки эстетических представлений! Неужели не существует еще эстетики почерковой графики?
Изменяется, наконец, само представление о том, что вообще пишется в альбом на память. Что они вообще-то писали? Как будто ничего значительного. Легкий жанр, летучий. Стихи - чужие и свои, чаще шутливые. («Действительно прелестна Ара, / мила, красива и умна; / но Бог не дал мне рифмы дара, / и пусть не сетует она», - писал гетман Скоропадский. «Потупив взор, пишу я вздор!» - признавалась полтора десятилетия спустя поэтесса Гизелла Лахман.) Пожелания хозяевам дома; годящиеся к случаю цитаты; собственные афоризмы или просто фразы вроде той, что оставил здесь не склонный лукаво мудрствовать философ Семен Франк: «На память о встрече 2 мая 1929». Дело, наверное, не в том, что именно написать, а в том, чтобы оставить рукописный след, свидетельство своего присутствия, да?
А задумывался ли кто-нибудь о том, что у окололитературного (или все-таки литературного?) жанра альбомной записи есть своя поэтика, свои правила, по которым он выстраивается, свои условности и инерции? И того важнее, своя необходимость и плодотворность в культурном целом.
Если большие, зрелые жанры словесности: романы, повести, поэмы - деревья и кусты леса культуры, то записи такого рода - его трава, мох, ягоды, грибы, опавшие листья, осыпавшиеся иглы. То, без чего никакой лес не растет.
Ау, литературоведы, историки речевых жанров! И вас окликаю.