Прирастая убыванием
Ольга Балла-Гертман
Прирастая убыванием
Mixtura verborum' 2014: Жизнь в параллельных мирах. Философский ежегодник / Под общ. ред. С.А. Лишаева. - Самара: Самарская гуманитарная академия, 2015.
Возраст - это совсем не преодоление детства и молодости. Это установление новых отношений с ними.
Детство ведь - много раз кончаясь - не кончается никогда не только в смысле неистощимости и вечной актуальности полученного тогда волею судеб запаса символов и форм, «переживательных матриц». Оно не прекращается ни в смысле роста (растёшь же всегда - даже убывая: прирастаешь убыванием, а особенно - если вдруг есть - пониманием его), ни в смысле незащищённости перед миром и растерянного изумления перед ним. Календарный возраст всего лишь придаёт этому разные формы внешней маскировки - чтобы хоть какая-то защита была.
Так же и молодость: человек всегда переполнен ею, своим началом, самой динамикой начала, его гулом, размахом, глубиной зачерпывания всего-что-под-зачерпывающий-ковш-попадётся, - всегда, даже тогда, когда прожить ему остаётся (существенно) меньше уже прожитого. Это всего лишь потому, что молодость - так велика, что не вмещается сама в себя, не ограничивается сама собой. Ей всю жизнь подавай. Или даже больше.
Но отношения с этим - начиная с некоторых пор - уже другие.
Может быть, возраст, приходящий на смену молодости с её вечной, требовательной и ненасытной, жаждой новизны, - делает человека особенно восприимчивым к смыслам повторения и к самому процессу его. Возникает, если угодно, голод по повторению. То, что в юности отскакивало как от стенки горох, - теперь, оказывается, жадно впитываешь, обнаруживаешь в нём множество оттенков и хочешь ещё.
Тем более, что чем дольше живёшь, тем острее чувствуешь - о нет, не повторяемость, но единственность всего происходящего. Повторяемость - стремящаяся её компенсировать - на самом деле лишь подчёркивает её, - делает эту единственность ещё острее и почти-невыносимее.
В поздней молодости, в одной из отчаянных её ситуаций, говорила я, не без гордыни и рисовки, что у меня нет пола и возраста. Того и другого - особенно «того» - к тому времени уже отчаянно хотелось. - Зато теперь возраста у меня хоть и нет (возраст - это отчётливая внутренняя стадиальная структура, определённая не столько психофизиологически, сколько, прежде всего, культурно. Это - вжитость и вработанность в определённые социокультурные роли, релевантные лишь на определённой жизненной стадии), а старость есть - по крайней мере, точно будет. Оказывается, так бывает. Старости всё равно, есть у нас возраст или нет. Она, как смерть, - приходит и забирает.
А вот и очередное предположение о том, когда и как приходит она. - Как детство кончается много раз, так много раз наступает и она, и один из рубежей, очень важный, - такой: даже на уровне внутренних движений перестаёт хотеться «всего сразу», жадного присвоения и удержания мира - независимого ни от каких пониманий того, что чаемое «всё» в твоей маленькой, но гордой жизни всё равно никогда не уместится, и справиться не справишься, и удержать не удержишь. А вот хочется - и всё. Когда, значит, это перестанет быть - или когда, хотя бы, здравые соображения начнут брать ощутимый верх над прочими мотивами - тогда и (блаженная, освобождающая) старость.
Не знаю сию минуту, наступает ли у человека такой этап развития вообще - и когда он, хотя бы в среднем, наступает. Всего лишь, заставая себя за бессмысленной и сильной до бесплодности жаждою «всего» (до бесплодности - потому, что своею силой, следующей из неё торопливостью и хаотичностью она выбивает из рук любые плоды, ничему не даёт созреть), имею предположение о том, что в моём случае, вероятно, - ещё нет.
Но она прорастает. Она, как жёлтые листья в начале августа, обещает себя на разных материалах.
Так думается теперь, что чтение каждой книги - по крайней мере столько же присвоение её, сколько смирение перед ней (перед теми формами, которые она в тебя впечатывает, перед теми путями, которыми она тебя внутренне ведёт). Сейчас, в сорок девять, кажется, что больше - смирение, - раньше, в начале жизни, чувствовалось, что больше - присвоение. Теперь чтение переживается как непрерывное упражнение в смирении (и в пластичности. Но разве пластичность - свойство и добродетель старости? Не наоборот ли скорее?). В общем - тоже молитва агностика.
Как много раз, во множество приёмов кончающееся детство так никогда и не кончится (напротив того: в дряхлости - вернёмся к самым сладким дням беспомощного младенчества, заснём в тот же сон, из которого в младенчестве пробуждались), так никогда не начнётся - вытеснив все прочие возрасты и восторжествовав над ними - и старость. Нет, она, конечно, начнётся положенное ей множество раз, просто вступит при этом в симбиоз со всеми прочими накопленными в человеке возрастами, будет образовывать с ними - как самостоятельное, но не единственное начало - всё новые и новые комбинации. Мир ведь никогда не перестаёшь открывать, никогда не перестаёшь ему изумляться - просто однажды для этих открытий, для их осмысления и вращивания в цельность личности остаётся очень-очень мало времени. Но, по счастью, никогда не знаешь, сколько - что обеспечивает тебя надёжной и блаженной иллюзией своей разомкнутости и бесконечности.
Иногда (верю, что не всегда) возраст - это нарастание ясности.
Я вот даже придумала, зачем терзает молодых - вообще, пребывающих ещё в своём начале - людей мысль, она же и чувство, того, что «настоящая» жизнь происходит где-то за их собственными пределами и они, в ней не участвуя, непременно её упускают. (Меня - всю молодость протерзало, даже раньше: и часть детства, и всё отрочество, и всю юность, и позже - случалось и после сорока.) Это она затем, чтобы вытягивать нас, гораздых самоуглубляться и окукливаться, из собственных скорлуп, заставлять тянуться и расти. Как только мы застаём себя за мыслью (она же опять же и чувство), что настоящая жизнь делается вовсе внутри нас и надо сидеть и её выращивать, - всё, значит, мы уже повзрослели.
Можно расти внутрь.
С другой стороны, если «взрослый» - это тот, кто достиг (умеет достигать) равновесия и согласия с самом собой (не говорю - с миром, даже с ближайшим: мир слишком велик, слишком неизвестен - даже ближайший, с ним не договоришься, его не уконтролируешь), кто умеет оптимально, без растрат, распоряжаться собственными ресурсами в собственных целях, да точно определять эти цели, да концентрироваться на них, да - не то чтобы не отклоняться в сторону, это всё-таки совсем утопия, но отклоняться так, чтобы этот процесс по своему общему объёму и количеству забираемых сил не преобладал над движением к тому, что назначено «целью» и не забивал бы его; кто не культивирует страдания, сливая невосполнимые силы и ресурсы ещё и в него; кто знает собственные возможности, кто умеет себя понимать и прощать и притом жёстко (да эффективно - с результатами) с себя спрашивать, - вот если «взрослый» - всё это (воплощение, словом, равновесия и меры), тогда мне до взрослости как до луны. Никакой я в свои седоглавые сорок девять лет не взрослый, а нормальный старый подросток, которого, как пламя ветром, бросает во все стороны, то раздувая, то задувая. «Обожжённое ветром пламя», как было сказано много жизней назад в одном моём отроческом стишочке. Вот в точности оно. И по сию минуту.
Ну и ладно. В конце концов, что в этом страшного?
И вдруг думается совсем дикая мысль: будто в самОм большом объёме накопленного, наросшего за десятилетия прошлого, в самом факте его существования есть несомненное и сильное счастье. Просто потому, что счастье - это полнота жизни.
И думаю я о том, что только теперь, в своих «сороковых» годах, ближе к их концу, научилась быть счастливой (скорее, оно само «научилось») - стало получаться радостно, спокойно (иной раз, правда, со спокойной экзальтацией, по крайней мере, со спокойной взволнованностью - такое, оказывается, бывает), доверчиво и с интересом принимать мир, радоваться и удивляться самому факту его (а заодно и своего) существования. По идее, такие чувства (особенно последние - радоваться и удивляться самому факту) должны бы быть принадлежностью молодости. Но в молодости такое в руки категорически не давалось, случалось скорее редкими приступами, не образуя ни фона, ни, тем более, нормы. Сейчас, как ни странно, бывает куда чаще (может быть - цепляюсь за уходящее; очень даже может быть). По совести, об этом бы молчать, поскольку всё это, разумеется, не свидетельствует ни о критичности, ни о реалистичности; ни, горше того, о большом уме (вполне очевидно, что при [пред]катастрофичном состоянии мира и общества состояния такого рода должны быть признаны по меньшей мере неуместными, если не прямо бессовестными. Как-то так: порядочный человек в подобной ситуации счастливым быть не должен, не имеет права - в этом слишком, недопустимо много от самообмана и слепоты.). Но оно само, говорю же, само. Слава Богу, хоть позицию из этого не делаю.
Выглядит примерно так: назапасалась радостью, сырьём для счастья, - и теперь использую этот запас просто потому, что надо же его куда-то девать. Обнаруживаю в собственных внутренних непредставимых карманах, скажем, запахи январского воздуха, жёсткого октябрьского дождя, майского рассвета - и делаюсь от них бессовестно счастливой, тем более, что в (осязаемой и внешней) реальности этих стимулов счастия нет - я им ничем не обязана.
Вообще же ясно теперь знаю, что это мое сверх всяких причин и вопреки всем здравым соображениям накрывающее меня счастие (в нынешнюю пору, как вы понимаете, особенно уместное. И должно бы быть стыдно за него.) - не что иное, как защитная реакция (психосоматического организма) - на многое сразу. И на собственное приближение вплотную к немыслимым пятидесяти годам (с которыми, кроме тяжести, тусклости и увядания, ничего в воображении не связывается, и это при том, что внутренний разгон, внутренняя динамика - лет примерно на 35), и на катастрофические социальные и исторические ожидания и воображения (природной бурностью воображательной способности ещё и подогреваемые). (Приходят в резкий диссонанс друг с другом жадная, разнузданная потребность в жизни, в больших ее количествах и в обостренном ее качестве - и ясное осознание того, что запас жизни впереди все меньше. Можно, оказывается, ясно осознавать то, что не умещается в сознании.) - Запускающееся в душевном организме счастье - своеобразный, не сразу опознаваемый вид истерики. И еще - как бы эндогенная машина времени, сон наяву - исполнитель желаний: отправляет прямиком в молодость, в которой такое замирание и задохновение перед жизнью было (бы) уместно, которой оно составляет, казалось бы, неотъемлемую принадлежность - и в которой у меня было много-много времени впереди, а теперь его нет - или думается, что нет, но, во всяком случае, его гораздо меньше, чем было тогда.
Между тем стареющий, уходящий человек делается всё прозрачнее, его личные качества и обстоятельства истаивают, сквозь него всё больше просвечивает мир. Он - как тающая льдинка.
«Своё», чувствуется всё больше, - недостойно не только выговаривания, но, кажется, и существования. Его назначение (с некоторого момента жизни) - в том, чтобы исчезнуть.
Всё больше хочется, чувствуется нужным (если вообще говорить, то) говорить о том, что больше, значительнее - и долговечнее меня. О хоть сколько-то общечеловеческом.
Речь человека, начиная с какого-то возраста (не знаю точно, с какого. У каждого - со своего; в моём случае это вообще - не точка, а широкая размытая полоса, и, может быть, я сейчас как раз в этой полосе) - речь исчезающего. Исчезающая речь, всё более возвращающаяся в молчание. Становящаяся его формой.
(Ведь словом, даже обращённым только к самим себе, мы вызываем, выманиваем - выдёргиваем, вымучиваем - себя из небытия. И вот всё более сомневаюсь, что стоит себя оттуда вызывать. Слияние с небытием чувствуется всё более естественным. Можно даже, пожалуй, говорить о соблазне небытия.)
Вообще, основным сюжетом, и внешним и внутренним, жизни человека, добравшегося до невообразимого пятидесятого года своей жизни, становятся взаимоотношения с небытием.
Впрочем, может быть, они всегда и были главным (если вовсе не единственным) сюжетом, просто маскировались под другие сюжеты, являлись в иносказаниях. А тут наконец взяли да заговорили собственным голосом.
Бытие и небытие оспаривают человека друг у друга, и первое всё больше, хотя поначалу очень неохотно и строптиво, сдаёт позиции. А оспариваемый, будучи совсем честен, и сам не знает, чью сторону принять: соблазнительными и полными преимуществ видятся обе.
Думаю и чувствую о том, что во мне начинается уже последняя свобода.
От потребностей, например, - сползающихся к минимуму. От того-что-о-тебе-думают-люди. От перспектив. От собственных темпоральных, витальных и экзистенциальных ресурсов.
Ну и от самой себя - всё больше. От потребности в самой себе, от интереса к самой себе.
Ещё она не перешла порогу, а дом её уж пуст и гол стоит.
В этом есть страшный кайф - в таком освобождении. В него затягивает - так же, как в детстве и юности затягивало в рост. В начале жизни у человека роман с ростом, - трудный, разумеется, полный взаимных претензий, не лишённый сопротивления, но втягивающий и увлекательный. С некоторых пор совершенно сопоставимый роман начинается c убыванием. Молодость отождествляет убывание с тоской и бедой, и я бы сама отождествила какое-то время назад, - да, тоска и беда в этом есть, но их роль здесь не исключительна, и они плодотворно сотрудничают с другими элементами.
Очень освобождает понимание того, что в мире ты не имеешь никакого значения. Нет, это совсем не устраняет той самой ответственности, которую обычно считают каноническим признаком «взрослости». Не устраняет, но даёт понять, что у ответственности есть границы (не очень себе представляю, как возможно практиковать ответственность за целый мир, что с нею делать, помимо, предположим, интенсивного внутреннего переживания), за которые та не простирается, не может простираться. И что эти границы не так уж широки: ты имеешь перед глазами обозримую, внятную область приложения собственных усилий. («Взрослость» - это ясность, да. И чувство предела. Степень иллюзорности этого в данном случае совершенно не важна.)
И тут становится кристалльно ясным, что можно предложить в качестве искомого (мною внутренне) определения неопределимой-аксиоматичной, ускользающей-де от прямого взгляда «ответственности». Она - та самая, что делает «взрослыми» и выращивает нам соответствующие, зрелые внутренние структуры - это область усилий, которые мы готовы прикладывать именно по внутреннему согласию, а не по внешней вынужденности, когда «ответ» приходится держать перед тем, кто вынуждает. При внутренней «ответственности» адресат ответа - некая высшая (более высокая, нежели высший принудитель) инстанция - которой, как на её вызов, мы и отвечаем всеми этими усилиями, пишем ими послание к ней о себе. («Ответственность» - существование миру в ответ, прочтение его как послание себе - и писание себя как ответа.) В случае верующего это, понятно, Бог, в случае неверующего - инстанция куда менее, по моему разумению, внятная, типа внутреннего «я», идеального «я», неперсонифицированной системы ценностей (писать себя как послание системе!? - хоть бы и ценностей…), невесть откуда идущего, но тем не менее почему-то убедительного «голоса совести», Бытия в целом, наконец (это как раз тот адресат, к которому, со своей латентной религиозностью, предпочитаю адресоваться я). В общем, человек сам себе выбирает инстанцию - будет ли это, допустим, суетный и ситуативный социум или, что, по идее, выше, - надсуетный и надситуативный Бог (на место Которого человек с высокой вероятностью благополучно помещает собственное представление о Нём), - делегирует ей часть собственных полномочий в бытии и прикладывает усилия так, чтобы те, предположительно, вписывались в требования этой инстанции, - которые (требования) он ставит выше собственных желаний и / или, что и того сильнее, приравнивает собственные желания к ним. Как-то так.
Понимаешь заодно и вот что, - вполне вероятно, это - тоже примета возраста, и, может быть, из тех немногих его примет, что надсоциальны, независимы от общественных конвенций. «Бесцельное», самоцельное и самоценное смакование мира и бытия, проживание его ради самого проживания кажется теперь куда более важным и богатым внутренними возможностями (и более близким к смыслу жизни), чем любое целенаправленное действие. Это последнее узко в своей инструментальности, а самоцельное проживание мира, вчувствование в мир (если он - сообщение нам Творца, не переводимое раз навсегда и без остатка на вербальные языки, так и тем более) - гораздо полнее, объёмнее, не говоря уж о том, что оно способно и содержать в себе, и порождать из себя если и не все цели, то много разных.
Оно предшествует всем целям и пост-шествует им, порождает их и вновь поглощает. В нём, в конечном счёте, гораздо больше правды.
Оно - фон и основа, а целенаправленные действия на этом фоне и (живом, дышащем, текучем) фундаменте - лишь преходящие фигуры.
Оно первично, а целенаправленное - вторично.
И вот чем дольше живёшь, тем прозрачнее делается целенаправленное, тем яснее проступает за ним его, предшествующая всем целям, превосходящая их все основа.
Иной раз начинает казаться даже и то, что «просто» чувствовать мир - куда больше и важнее, чем его понимать, - хотя бы уже в силу условности, преходящести и частичности всех пониманий.
Но как всё-таки странно, что из одного и того же материала - из одного и того же комочка изумлённого, смятенного, обожжённого миром человеческого вещества - можно сделать, ничего к нему извне не добавляя, ничего никуда не убирая - и младенца, и отрока, и молодого, и взрослого, и старика. И всё это будет один и тот же человек, один и тот же, с единой непрерывной чувственностью‚ с единой - и не такой уж длинной - линией памяти, натянутой между первой и последней точками, легко просматриваемой из конца в конец.
Если уж это - не доказательство бытия Божия, то я уж и не знаю.
Вот ходишь и думаешь: возраст - это модус существования, угол наклона души к бытию, - а количество прожитых лет - только способ этого модуса достичь; количество лет здесь инструментально.
Другой вопрос, что без этого, именно вот этого инструмента в его количественном объёме ничего настоящего не будет.
Ещё думаешь: возраст - это, подобно всякому инструменту, возможность, совокупность возможностей (которая, понятно, иначе как в комплекте с невозможностями не выдаётся), всякий раз - во всяком возрасте - более-менее уникальная: вполне возможно, каждый возраст - ну не каждый год, конечно, а каждый жизненный этап - позволяет нам видеть нечто такое, чего другие не показывают. - Количество прожитых, «просуществованных» лет - это всего лишь цена, которую приходится платить за соответствующую совокупность возможностей. Зато, раз ставши нашей, она теперь никуда уже от нас не денется: всегда, в любой момент, может быть извлечена (из запасов моделей мироотношения) и использована, прожита сколько угодно раз. Можно, конечно, растерять умение пользоваться моделями, давно бывшими в употреблении - но можно ведь его и не терять, сохранять контакт с ними со всеми, только доставать почаще надо из запасников, проживать, чтобы живые были. Это как с языками: чтобы они оставались действенными формами мировосприятия и не забывались, на них надо говорить, думать и жить.
Возраст - один из языков бытия. Одно из его многоязычий.
Разные возрасты добывают для культуры разные смыслы. Возраст, всё возрастное состояние в целом - большой орган для смысловосприятия; разные возрасты восприимчивы к разным смыслам.
Старение и старость нужны затем, чтобы добывать смыслы старения и старости, чтобы иметь возможность увидеть то, чего изнутри других возрастов не разглядишь - и отволочь в общий муравейник. Старение - это тоже возможность. Или даже их совокупность.
Культура - большая копилка, большой запасник форм и средств, куда каждый тащит своё - хоть веточку, хоть ниточку, где они, хранясь, вступают друг с другом в причудливые взаимодействия, и откуда каждый может взять, при необходимости, то, что ему нужно.
Так, культура накопила уже изрядно моделей старения и его толкования - и, справляясь с собственным, мы всегда можем запустить туда руку и нащупать там какие-нибудь инструменты себе в помощь.
А в благодарность положим туда то, что сами добыли. Кому-нибудь пригодится.
Чем не ответ на вопрос о «смысле жизни»?
Прирастая убыванием
Mixtura verborum' 2014: Жизнь в параллельных мирах. Философский ежегодник / Под общ. ред. С.А. Лишаева. - Самара: Самарская гуманитарная академия, 2015.
Возраст - это совсем не преодоление детства и молодости. Это установление новых отношений с ними.
Детство ведь - много раз кончаясь - не кончается никогда не только в смысле неистощимости и вечной актуальности полученного тогда волею судеб запаса символов и форм, «переживательных матриц». Оно не прекращается ни в смысле роста (растёшь же всегда - даже убывая: прирастаешь убыванием, а особенно - если вдруг есть - пониманием его), ни в смысле незащищённости перед миром и растерянного изумления перед ним. Календарный возраст всего лишь придаёт этому разные формы внешней маскировки - чтобы хоть какая-то защита была.
Так же и молодость: человек всегда переполнен ею, своим началом, самой динамикой начала, его гулом, размахом, глубиной зачерпывания всего-что-под-зачерпывающий-ковш-попадётся, - всегда, даже тогда, когда прожить ему остаётся (существенно) меньше уже прожитого. Это всего лишь потому, что молодость - так велика, что не вмещается сама в себя, не ограничивается сама собой. Ей всю жизнь подавай. Или даже больше.
Но отношения с этим - начиная с некоторых пор - уже другие.
Может быть, возраст, приходящий на смену молодости с её вечной, требовательной и ненасытной, жаждой новизны, - делает человека особенно восприимчивым к смыслам повторения и к самому процессу его. Возникает, если угодно, голод по повторению. То, что в юности отскакивало как от стенки горох, - теперь, оказывается, жадно впитываешь, обнаруживаешь в нём множество оттенков и хочешь ещё.
Тем более, что чем дольше живёшь, тем острее чувствуешь - о нет, не повторяемость, но единственность всего происходящего. Повторяемость - стремящаяся её компенсировать - на самом деле лишь подчёркивает её, - делает эту единственность ещё острее и почти-невыносимее.
В поздней молодости, в одной из отчаянных её ситуаций, говорила я, не без гордыни и рисовки, что у меня нет пола и возраста. Того и другого - особенно «того» - к тому времени уже отчаянно хотелось. - Зато теперь возраста у меня хоть и нет (возраст - это отчётливая внутренняя стадиальная структура, определённая не столько психофизиологически, сколько, прежде всего, культурно. Это - вжитость и вработанность в определённые социокультурные роли, релевантные лишь на определённой жизненной стадии), а старость есть - по крайней мере, точно будет. Оказывается, так бывает. Старости всё равно, есть у нас возраст или нет. Она, как смерть, - приходит и забирает.
А вот и очередное предположение о том, когда и как приходит она. - Как детство кончается много раз, так много раз наступает и она, и один из рубежей, очень важный, - такой: даже на уровне внутренних движений перестаёт хотеться «всего сразу», жадного присвоения и удержания мира - независимого ни от каких пониманий того, что чаемое «всё» в твоей маленькой, но гордой жизни всё равно никогда не уместится, и справиться не справишься, и удержать не удержишь. А вот хочется - и всё. Когда, значит, это перестанет быть - или когда, хотя бы, здравые соображения начнут брать ощутимый верх над прочими мотивами - тогда и (блаженная, освобождающая) старость.
Не знаю сию минуту, наступает ли у человека такой этап развития вообще - и когда он, хотя бы в среднем, наступает. Всего лишь, заставая себя за бессмысленной и сильной до бесплодности жаждою «всего» (до бесплодности - потому, что своею силой, следующей из неё торопливостью и хаотичностью она выбивает из рук любые плоды, ничему не даёт созреть), имею предположение о том, что в моём случае, вероятно, - ещё нет.
Но она прорастает. Она, как жёлтые листья в начале августа, обещает себя на разных материалах.
Так думается теперь, что чтение каждой книги - по крайней мере столько же присвоение её, сколько смирение перед ней (перед теми формами, которые она в тебя впечатывает, перед теми путями, которыми она тебя внутренне ведёт). Сейчас, в сорок девять, кажется, что больше - смирение, - раньше, в начале жизни, чувствовалось, что больше - присвоение. Теперь чтение переживается как непрерывное упражнение в смирении (и в пластичности. Но разве пластичность - свойство и добродетель старости? Не наоборот ли скорее?). В общем - тоже молитва агностика.
Как много раз, во множество приёмов кончающееся детство так никогда и не кончится (напротив того: в дряхлости - вернёмся к самым сладким дням беспомощного младенчества, заснём в тот же сон, из которого в младенчестве пробуждались), так никогда не начнётся - вытеснив все прочие возрасты и восторжествовав над ними - и старость. Нет, она, конечно, начнётся положенное ей множество раз, просто вступит при этом в симбиоз со всеми прочими накопленными в человеке возрастами, будет образовывать с ними - как самостоятельное, но не единственное начало - всё новые и новые комбинации. Мир ведь никогда не перестаёшь открывать, никогда не перестаёшь ему изумляться - просто однажды для этих открытий, для их осмысления и вращивания в цельность личности остаётся очень-очень мало времени. Но, по счастью, никогда не знаешь, сколько - что обеспечивает тебя надёжной и блаженной иллюзией своей разомкнутости и бесконечности.
Иногда (верю, что не всегда) возраст - это нарастание ясности.
Я вот даже придумала, зачем терзает молодых - вообще, пребывающих ещё в своём начале - людей мысль, она же и чувство, того, что «настоящая» жизнь происходит где-то за их собственными пределами и они, в ней не участвуя, непременно её упускают. (Меня - всю молодость протерзало, даже раньше: и часть детства, и всё отрочество, и всю юность, и позже - случалось и после сорока.) Это она затем, чтобы вытягивать нас, гораздых самоуглубляться и окукливаться, из собственных скорлуп, заставлять тянуться и расти. Как только мы застаём себя за мыслью (она же опять же и чувство), что настоящая жизнь делается вовсе внутри нас и надо сидеть и её выращивать, - всё, значит, мы уже повзрослели.
Можно расти внутрь.
С другой стороны, если «взрослый» - это тот, кто достиг (умеет достигать) равновесия и согласия с самом собой (не говорю - с миром, даже с ближайшим: мир слишком велик, слишком неизвестен - даже ближайший, с ним не договоришься, его не уконтролируешь), кто умеет оптимально, без растрат, распоряжаться собственными ресурсами в собственных целях, да точно определять эти цели, да концентрироваться на них, да - не то чтобы не отклоняться в сторону, это всё-таки совсем утопия, но отклоняться так, чтобы этот процесс по своему общему объёму и количеству забираемых сил не преобладал над движением к тому, что назначено «целью» и не забивал бы его; кто не культивирует страдания, сливая невосполнимые силы и ресурсы ещё и в него; кто знает собственные возможности, кто умеет себя понимать и прощать и притом жёстко (да эффективно - с результатами) с себя спрашивать, - вот если «взрослый» - всё это (воплощение, словом, равновесия и меры), тогда мне до взрослости как до луны. Никакой я в свои седоглавые сорок девять лет не взрослый, а нормальный старый подросток, которого, как пламя ветром, бросает во все стороны, то раздувая, то задувая. «Обожжённое ветром пламя», как было сказано много жизней назад в одном моём отроческом стишочке. Вот в точности оно. И по сию минуту.
Ну и ладно. В конце концов, что в этом страшного?
И вдруг думается совсем дикая мысль: будто в самОм большом объёме накопленного, наросшего за десятилетия прошлого, в самом факте его существования есть несомненное и сильное счастье. Просто потому, что счастье - это полнота жизни.
И думаю я о том, что только теперь, в своих «сороковых» годах, ближе к их концу, научилась быть счастливой (скорее, оно само «научилось») - стало получаться радостно, спокойно (иной раз, правда, со спокойной экзальтацией, по крайней мере, со спокойной взволнованностью - такое, оказывается, бывает), доверчиво и с интересом принимать мир, радоваться и удивляться самому факту его (а заодно и своего) существования. По идее, такие чувства (особенно последние - радоваться и удивляться самому факту) должны бы быть принадлежностью молодости. Но в молодости такое в руки категорически не давалось, случалось скорее редкими приступами, не образуя ни фона, ни, тем более, нормы. Сейчас, как ни странно, бывает куда чаще (может быть - цепляюсь за уходящее; очень даже может быть). По совести, об этом бы молчать, поскольку всё это, разумеется, не свидетельствует ни о критичности, ни о реалистичности; ни, горше того, о большом уме (вполне очевидно, что при [пред]катастрофичном состоянии мира и общества состояния такого рода должны быть признаны по меньшей мере неуместными, если не прямо бессовестными. Как-то так: порядочный человек в подобной ситуации счастливым быть не должен, не имеет права - в этом слишком, недопустимо много от самообмана и слепоты.). Но оно само, говорю же, само. Слава Богу, хоть позицию из этого не делаю.
Выглядит примерно так: назапасалась радостью, сырьём для счастья, - и теперь использую этот запас просто потому, что надо же его куда-то девать. Обнаруживаю в собственных внутренних непредставимых карманах, скажем, запахи январского воздуха, жёсткого октябрьского дождя, майского рассвета - и делаюсь от них бессовестно счастливой, тем более, что в (осязаемой и внешней) реальности этих стимулов счастия нет - я им ничем не обязана.
Вообще же ясно теперь знаю, что это мое сверх всяких причин и вопреки всем здравым соображениям накрывающее меня счастие (в нынешнюю пору, как вы понимаете, особенно уместное. И должно бы быть стыдно за него.) - не что иное, как защитная реакция (психосоматического организма) - на многое сразу. И на собственное приближение вплотную к немыслимым пятидесяти годам (с которыми, кроме тяжести, тусклости и увядания, ничего в воображении не связывается, и это при том, что внутренний разгон, внутренняя динамика - лет примерно на 35), и на катастрофические социальные и исторические ожидания и воображения (природной бурностью воображательной способности ещё и подогреваемые). (Приходят в резкий диссонанс друг с другом жадная, разнузданная потребность в жизни, в больших ее количествах и в обостренном ее качестве - и ясное осознание того, что запас жизни впереди все меньше. Можно, оказывается, ясно осознавать то, что не умещается в сознании.) - Запускающееся в душевном организме счастье - своеобразный, не сразу опознаваемый вид истерики. И еще - как бы эндогенная машина времени, сон наяву - исполнитель желаний: отправляет прямиком в молодость, в которой такое замирание и задохновение перед жизнью было (бы) уместно, которой оно составляет, казалось бы, неотъемлемую принадлежность - и в которой у меня было много-много времени впереди, а теперь его нет - или думается, что нет, но, во всяком случае, его гораздо меньше, чем было тогда.
Между тем стареющий, уходящий человек делается всё прозрачнее, его личные качества и обстоятельства истаивают, сквозь него всё больше просвечивает мир. Он - как тающая льдинка.
«Своё», чувствуется всё больше, - недостойно не только выговаривания, но, кажется, и существования. Его назначение (с некоторого момента жизни) - в том, чтобы исчезнуть.
Всё больше хочется, чувствуется нужным (если вообще говорить, то) говорить о том, что больше, значительнее - и долговечнее меня. О хоть сколько-то общечеловеческом.
Речь человека, начиная с какого-то возраста (не знаю точно, с какого. У каждого - со своего; в моём случае это вообще - не точка, а широкая размытая полоса, и, может быть, я сейчас как раз в этой полосе) - речь исчезающего. Исчезающая речь, всё более возвращающаяся в молчание. Становящаяся его формой.
(Ведь словом, даже обращённым только к самим себе, мы вызываем, выманиваем - выдёргиваем, вымучиваем - себя из небытия. И вот всё более сомневаюсь, что стоит себя оттуда вызывать. Слияние с небытием чувствуется всё более естественным. Можно даже, пожалуй, говорить о соблазне небытия.)
Вообще, основным сюжетом, и внешним и внутренним, жизни человека, добравшегося до невообразимого пятидесятого года своей жизни, становятся взаимоотношения с небытием.
Впрочем, может быть, они всегда и были главным (если вовсе не единственным) сюжетом, просто маскировались под другие сюжеты, являлись в иносказаниях. А тут наконец взяли да заговорили собственным голосом.
Бытие и небытие оспаривают человека друг у друга, и первое всё больше, хотя поначалу очень неохотно и строптиво, сдаёт позиции. А оспариваемый, будучи совсем честен, и сам не знает, чью сторону принять: соблазнительными и полными преимуществ видятся обе.
Думаю и чувствую о том, что во мне начинается уже последняя свобода.
От потребностей, например, - сползающихся к минимуму. От того-что-о-тебе-думают-люди. От перспектив. От собственных темпоральных, витальных и экзистенциальных ресурсов.
Ну и от самой себя - всё больше. От потребности в самой себе, от интереса к самой себе.
Ещё она не перешла порогу, а дом её уж пуст и гол стоит.
В этом есть страшный кайф - в таком освобождении. В него затягивает - так же, как в детстве и юности затягивало в рост. В начале жизни у человека роман с ростом, - трудный, разумеется, полный взаимных претензий, не лишённый сопротивления, но втягивающий и увлекательный. С некоторых пор совершенно сопоставимый роман начинается c убыванием. Молодость отождествляет убывание с тоской и бедой, и я бы сама отождествила какое-то время назад, - да, тоска и беда в этом есть, но их роль здесь не исключительна, и они плодотворно сотрудничают с другими элементами.
Очень освобождает понимание того, что в мире ты не имеешь никакого значения. Нет, это совсем не устраняет той самой ответственности, которую обычно считают каноническим признаком «взрослости». Не устраняет, но даёт понять, что у ответственности есть границы (не очень себе представляю, как возможно практиковать ответственность за целый мир, что с нею делать, помимо, предположим, интенсивного внутреннего переживания), за которые та не простирается, не может простираться. И что эти границы не так уж широки: ты имеешь перед глазами обозримую, внятную область приложения собственных усилий. («Взрослость» - это ясность, да. И чувство предела. Степень иллюзорности этого в данном случае совершенно не важна.)
И тут становится кристалльно ясным, что можно предложить в качестве искомого (мною внутренне) определения неопределимой-аксиоматичной, ускользающей-де от прямого взгляда «ответственности». Она - та самая, что делает «взрослыми» и выращивает нам соответствующие, зрелые внутренние структуры - это область усилий, которые мы готовы прикладывать именно по внутреннему согласию, а не по внешней вынужденности, когда «ответ» приходится держать перед тем, кто вынуждает. При внутренней «ответственности» адресат ответа - некая высшая (более высокая, нежели высший принудитель) инстанция - которой, как на её вызов, мы и отвечаем всеми этими усилиями, пишем ими послание к ней о себе. («Ответственность» - существование миру в ответ, прочтение его как послание себе - и писание себя как ответа.) В случае верующего это, понятно, Бог, в случае неверующего - инстанция куда менее, по моему разумению, внятная, типа внутреннего «я», идеального «я», неперсонифицированной системы ценностей (писать себя как послание системе!? - хоть бы и ценностей…), невесть откуда идущего, но тем не менее почему-то убедительного «голоса совести», Бытия в целом, наконец (это как раз тот адресат, к которому, со своей латентной религиозностью, предпочитаю адресоваться я). В общем, человек сам себе выбирает инстанцию - будет ли это, допустим, суетный и ситуативный социум или, что, по идее, выше, - надсуетный и надситуативный Бог (на место Которого человек с высокой вероятностью благополучно помещает собственное представление о Нём), - делегирует ей часть собственных полномочий в бытии и прикладывает усилия так, чтобы те, предположительно, вписывались в требования этой инстанции, - которые (требования) он ставит выше собственных желаний и / или, что и того сильнее, приравнивает собственные желания к ним. Как-то так.
Понимаешь заодно и вот что, - вполне вероятно, это - тоже примета возраста, и, может быть, из тех немногих его примет, что надсоциальны, независимы от общественных конвенций. «Бесцельное», самоцельное и самоценное смакование мира и бытия, проживание его ради самого проживания кажется теперь куда более важным и богатым внутренними возможностями (и более близким к смыслу жизни), чем любое целенаправленное действие. Это последнее узко в своей инструментальности, а самоцельное проживание мира, вчувствование в мир (если он - сообщение нам Творца, не переводимое раз навсегда и без остатка на вербальные языки, так и тем более) - гораздо полнее, объёмнее, не говоря уж о том, что оно способно и содержать в себе, и порождать из себя если и не все цели, то много разных.
Оно предшествует всем целям и пост-шествует им, порождает их и вновь поглощает. В нём, в конечном счёте, гораздо больше правды.
Оно - фон и основа, а целенаправленные действия на этом фоне и (живом, дышащем, текучем) фундаменте - лишь преходящие фигуры.
Оно первично, а целенаправленное - вторично.
И вот чем дольше живёшь, тем прозрачнее делается целенаправленное, тем яснее проступает за ним его, предшествующая всем целям, превосходящая их все основа.
Иной раз начинает казаться даже и то, что «просто» чувствовать мир - куда больше и важнее, чем его понимать, - хотя бы уже в силу условности, преходящести и частичности всех пониманий.
Но как всё-таки странно, что из одного и того же материала - из одного и того же комочка изумлённого, смятенного, обожжённого миром человеческого вещества - можно сделать, ничего к нему извне не добавляя, ничего никуда не убирая - и младенца, и отрока, и молодого, и взрослого, и старика. И всё это будет один и тот же человек, один и тот же, с единой непрерывной чувственностью‚ с единой - и не такой уж длинной - линией памяти, натянутой между первой и последней точками, легко просматриваемой из конца в конец.
Если уж это - не доказательство бытия Божия, то я уж и не знаю.
Вот ходишь и думаешь: возраст - это модус существования, угол наклона души к бытию, - а количество прожитых лет - только способ этого модуса достичь; количество лет здесь инструментально.
Другой вопрос, что без этого, именно вот этого инструмента в его количественном объёме ничего настоящего не будет.
Ещё думаешь: возраст - это, подобно всякому инструменту, возможность, совокупность возможностей (которая, понятно, иначе как в комплекте с невозможностями не выдаётся), всякий раз - во всяком возрасте - более-менее уникальная: вполне возможно, каждый возраст - ну не каждый год, конечно, а каждый жизненный этап - позволяет нам видеть нечто такое, чего другие не показывают. - Количество прожитых, «просуществованных» лет - это всего лишь цена, которую приходится платить за соответствующую совокупность возможностей. Зато, раз ставши нашей, она теперь никуда уже от нас не денется: всегда, в любой момент, может быть извлечена (из запасов моделей мироотношения) и использована, прожита сколько угодно раз. Можно, конечно, растерять умение пользоваться моделями, давно бывшими в употреблении - но можно ведь его и не терять, сохранять контакт с ними со всеми, только доставать почаще надо из запасников, проживать, чтобы живые были. Это как с языками: чтобы они оставались действенными формами мировосприятия и не забывались, на них надо говорить, думать и жить.
Возраст - один из языков бытия. Одно из его многоязычий.
Разные возрасты добывают для культуры разные смыслы. Возраст, всё возрастное состояние в целом - большой орган для смысловосприятия; разные возрасты восприимчивы к разным смыслам.
Старение и старость нужны затем, чтобы добывать смыслы старения и старости, чтобы иметь возможность увидеть то, чего изнутри других возрастов не разглядишь - и отволочь в общий муравейник. Старение - это тоже возможность. Или даже их совокупность.
Культура - большая копилка, большой запасник форм и средств, куда каждый тащит своё - хоть веточку, хоть ниточку, где они, хранясь, вступают друг с другом в причудливые взаимодействия, и откуда каждый может взять, при необходимости, то, что ему нужно.
Так, культура накопила уже изрядно моделей старения и его толкования - и, справляясь с собственным, мы всегда можем запустить туда руку и нащупать там какие-нибудь инструменты себе в помощь.
А в благодарность положим туда то, что сами добыли. Кому-нибудь пригодится.
Чем не ответ на вопрос о «смысле жизни»?