Быть Чанцевым
Ольга Балла-Гертман.
БЫТЬ ЧАНЦЕВЫМ
(О книге: Александр Чанцев. Когда рыбы встречают птиц: Книги, люди, кино. - Спб.: Алетейя, 2015)
http://literratura.org/criticism/1156-olga-balla-gertman-byt-chancevym.html
Увы: на бесконечно интригующий (по крайней мере, для пишущей эти строки) вопрос - а именно, на вопрос о том, «как возможен Чанцев» - книга нам не ответит. Скорее всего, потому, что ответа на этот вопрос попросту не существует: Александр Чанцев - воплощённая невозможность, таких вообще-то (почти) не бывает. Зато она способна дать интересующимся некоторый материал для ответа на (интригующий не менее бесконечно) вопрос, как Чанцев устроен, - если угодно, как интеллектуальное предприятие. Потому что он, несомненно, чего бы сам о себе ни думал - предприятие, и многостороннее. За всем поражающим обилием его интересов должен же стоять если не план, то некая, поверхностному взгляду незаметная, система. Всё, Чанцева занимающее, несомненно образует цельность - не только стилистическую, но и смысловую, - и в этой цельности удерживается, - хотя легко допускаю, что специальной задачей он себе этого не ставит.
Попробуем же выявить принципы, по которым такая цельность складывается.
По своей формальной культурной нише Чанцев - литературовед-японист, писатель, критик. (Не знаю, будет ли он согласен, если назвать его поэтом, хотя стихи он иногда пишет. Скорее всего, нет: «поэт» - это всё-таки позиция. В диалоге с Александром Мильштейном он признаётся: «…недавно «пришли» стихи, я накорябал две подборки. А я принципиально не люблю стихи, особенно современные, вообще мало читаю поэзию, считая стихи не верхом литературы, как утверждают в секте её поклонников, а каким-то искусственным языком литературного программирования»). Знает он пугающе много. Притом не просто знает спокойным энциклопедичным знанием, но умудряется охватить исследующим, синтезирующим, упорядочивающим вниманием - пристрастным, избирательным и заинтересованным (в этом смысле он, конечно, никакой не энциклопедист. Этому типу культурного участия надо искать другое определение).
В семисотстраничный сборник вошло ещё далеко не всё, написанное им за последние четыре года - те, что минули с момента издания предыдущего собрания чанцевских статей («Литература 2.0: Статьи о книгах». - М.: Новое литературное обозрение, 2011). Прежде всего, сюда не попали тексты, связанные с основной специальностью автора - японистикой. Точнее говоря, почти не попали: некоторые из включённых в книгу диалогов - с коллегами-японистами Евгением Штейнером, Александром Мещеряковым, Виктором Мазуриком, Василием Молодяковым, а также с японским русистом Ацуси Саканивой - и отдельные книжные рецензии отношение к ней всё-таки имеют; не говоря уж о том, что о Японии, о её культуре и об их месте в жизни автора речь так или иначе не раз заходит и в других текстах. Кроме того, за пределами книги осталась художественная проза Чанцева (о стихах - в свете процитированного - и не говорю).
Если считать японистику и литературу центром (двумя центрами?) авторского мира, то можно сказать, что «Когда рыбы встречают птиц» -довольно подробная проекция его обширной периферии, - весьма вероятно, превышающей своим объёмом центральные области, которые вполне цепко удерживают на себе весь этот сад расходящихся в бесконечность тропок. Чанцев - один из редких случаев «гуманитария вообще», гуманитария со сложной профессиональной картой, на которой - много областей с пересекающимися границами. Он - человек с принципиально, даже программно открытым и объёмным восприятием. Одни искусства он прочитывает через другие: литературу - через музыку, кино - через литературу; русскую культуру - через японскую и наоборот. Так ему яснее видится.
Как бы там ни было, этот сборник, по сравнению с «Литературой 2.0», занимавшейся исключительно книгами, представляет автора и его видение культурных процессов гораздо более широко. Заявленные в подзаголовке «Книги, люди, кино» - три области его внимания, обширные, как стороны света. Не иначе как для того, чтобы соответствие сторонам света было совсем уж полным, внутри себя книга разделена на четыре части - в соответствии с видами звука. Это - «Голоса», раздел интервью с разными участниками сегодняшней культуры; «Отзвуки книг» - рецензии; «Звуки музыки» - о музыке и о посвящённых ей книгах, здесь же - интервью с рок-музыкантом Сергеем Калугиным; и, наконец, «Шорох плёнки» - о фильмах. (Кино, признавался Чанцев на презентации книги, видится ему самой витальной областью нынешней культуры - гораздо витальнее литературы.)
О разделе интервью - текстов, наговоренных другими, но спровоцированных и организованных Чанцевым - стоит сказать особо.
Дело даже не в том, что это - отдельная виртуозная работа: выстроить собственное высказывание из чужих голосов. Чанцев, конечно, именно этим и занят, но и того более: с помощью своих собеседников он разведывает интересующие его культурные области; делает их видение продолжением собственного зрения.
Вообще, у Чанцева - особенная этика высказывания. Он предпочитает говорить через чужое, по поводу чужого, отражённым светом: рецензиями, интервью, комментариями… (Разновидность осторожности? Или - что, впрочем, то же - стремление к большей обоснованности собственных высказываний, к их обеспеченности как можно большим объёмом культурного материала?) Может показаться, будто он не озабочен выработкой и декларацией собственной теории происходящего в культуре (а занимает всего лишь позицию внимательного наблюдателя). Ничего подобного: он только этим и занят, - хотя да, позицию внимательного наблюдателя занимает, и ценностные акценты у него при этом расставлены внятно до жёсткости. Его теоретизирование не сразу бросается в глаза, потому что он - при всей избирательности своего внимания - не подминает материала под свои идейные заготовки, всматривается в его собственные возможности. Впрочем, он довольно многое выговаривает и открытым текстом - просто как бы в комментариях, между делом. К слову. Не специально.
Да и «чужое» тут не такое уж чужое. В собеседники Чанцев выбирает исключительно людей, родственных себе по внутреннему устройству, и в разговорах с каждым их них занимается прояснением того, что важно ему самому. Каждого партнёра по диалогу он берёт с разных сторон, как смысловой комплекс, в каждом выщупывает точки схождения разных тематических линий. Он - не столько интервьюер, сколько собеседник, совопрошатель человеческой реальности. Он не только расспрашивает их: он и сам отвечает на их вопросы, выговаривая таким образом много существенного.
То, что он делает в этом диалогическом жанре, родственно журналистской работе лишь отчасти, но вообще ей не тождественно и более близко, скорее, к работе исследовательской.
Если попытаться найти черты, объединяющие всех собеседников Чанцева и героев его мысли или хотя бы их большинство (тут-то нам многое станет ясно и об авторе), - то сразу бросается в глаза: прежде всего, это проблематизаторы, те, кто нарушает границы - намеренно, программно или просто от внутреннего избытка и неумещаемости в типовые рамки. (Люди, так и хочется сказать, с той или иной степенью фантастичности во внутреннем устройстве и в организации жизни). Скажем, Андрей Бычков - физик по образованию, писатель и психотерапевт по роду занятий. Анатолий Рясов - «арабист, писатель и основатель арт-проекта «Шёпот» (а ещё, добавлю, звукорежиссёр и философ, разрабатывающий практически не возделанную на отечественной почве философию звука). В числе важных для себя философов (точнее, «пост-философов») Чанцев называет Жиля Делёза - не только потому, что тот «дошёл в своём философствовании до таких далёких областей, что мы только видим их в фантастических фильмах», но едва ли в меньшей степени и потому, что «писал о кино так же увлечённо, как о философии, пил, был экстравагантен, как рок-звезда (не стриг ногтей), покончил с собой…»
Тут нельзя упустить и словечка «нонконформизм» вкупе с обозначаемым им явлением. Нонконформизм важен Чанцеву не (только) как тип культурной работы - шире: как человеческая позиция, как предельная честность (того же Делёза он характеризует как «одного из самых честных французских пост-философов»), которой не могут не сопутствовать разрушительность и саморазрушение - до полной гибели всерьёз. Поэтому его притягивают и Антонен Арто, и «Моррисон и Летов, потому что они не только провозгласили, пели путь Break on Through, но и дошли to the Other Side, в смерть». Ему категорически неинтересно всё «конвенциональное» и «конформистское», принятое и успокаивающее, и, напротив, принципиально интересно всё, что этому противоположно: скорее окраины культуры, чем её центр; недозамеченное, неудобное, «странное», отторгаемое условным большинством.
Можно, пожалуй, сказать, что ему интересны смыслы неудачи - неудачи в конвенциональном смысле, отсутствия успеха по общепринятому расписанию. Тем более что он и самого себя относит к неудачникам - стороннему наблюдателю о нём такое и в голову бы не пришло, а он пишет: «Я только проигрываю»; впрочем, тут же обращает внимание на плодотворность поражений: «Из некоторых проигрышей - времени, радости - иногда рождаются тексты, дети суккубов ностальгии и печали. Такие беньяминовские Mellon Collie and the Infinite Sadness». Сразу же приходит на ум японское представление о «благородстве поражения». Встреча японских смыслов с Вальтером Беньямином, на первый взгляд не более возможная, чем встреча рыб с птицами, оказывается реальностью в душевном пространстве человека, устроенного соответствующим образом (и лишь потому восприимчивого и к японцам, и к Беньямину, и воспитанного ими).
Именно на основании интереса Чанцева к нонконформизму среди его собеседников оказывается, например, молодой радикальный писатель, поэт и критик Алексей Шепелёв (он же, кстати, - музыкант и перформансист). Но на том же самом основании ему важны и герои его рецензий на книги, фильмы и музыку: от Пьера Паоло Пазолини и Артура Аристакисяна до Даниила Андреева, от Егора Летова и Сергея Калугина до, например, Эмиля Мишеля Чорана (персонажи, которые, казалось бы, ни при каких обстоятельствах не встали бы в один ряд, у Чанцева оказываются в нём вполне органично. И снова «рыбы встречают птиц» - в пространстве одного взгляда). Бунтари, скандалисты, те, от кого больно и трудно и культуре в целом, и им самим. Нарывающие, воспалённые края человеческого мира.
Как возможны, скажем, Аллен Гинзберг, Уильям С. Берроуз и журнал «Опустошитель» в одном поле внимания с Эрнстом Юнгером и Готфридом Бенном? А они у Чанцева именно в одном поле, части одного континуума, и тут дело точно не в энциклопедичности автора. Подозреваю, что традиционализм - одна из центральных чанцевских тем - важен Чанцеву тоже как разновидность нонконформизма, как особенный вид независимости. В разговоре с Андреем Бычковым он признаётся: «…из-за «перепроизводства» идей и ценностей (общество потребления идей действует по принципу DOS-атаки - направляет слишком много идейных запросов, чтобы взломать аксиологический антивирус и обвалить систему ценностей) мне сейчас интересней фигура <…> сдержанной аристократической независимости, внутренней свободы мысли. Эрнст Юнгер и Готфрид Бенн, те, которые не изменили ни на йоту своим мыслям, слогу, когда их давил фашизм - а потом те, кто боролся с фашизмом… Или даже те, кто стилистически был полностью out of step, перпендикулярен эпохе, абсолютно от неё независим».
Конечно, Чанцев внимателен к (вполне традиционно устроенным ивстроенным в эпоху) коллегам-японистам и шире - к коллегам-востоковедам. Среди прочего, в книге есть серия интервью, объединённая названием «Востоковедные беседы» - разговоры с гебраистом Аркадием Ковельманом, египтологом Фаридой Ацамба, китаистом Ильёй Смирновым, иранисткой Мариной Рейснер. И ещё того шире - к коллегам-переводчикам. Об этом - несколько разговоров с переводчиками русской литературы на иные языки: с финном Юккой Маллиненом, итальянцем Массимо Маурицио, сербкой Мирьяной Петрович, японцем Ацуси Саканивой, китайцем Лю Вэньфеем; отдельный персонаж в этом ряду - историк-японист и политолог Василий Молодяков, русский, живущий в Токио. Нет, ещё, ещё шире: его внимание привлекают люди «двоякодышащие», живущие в двух или нескольких культурах и языках сразу и поэтому смотрящие на русскую жизнь и словесность хоть немного извне и изъясняющиеся на собственном идиолекте. Таковы Андрей Лебедев - во Франции, Александр Мильштейн - в Германии, Дмитрий Дейч и Александр Иличевский - в Израиле, Евгений Штейнер - в Японии, Израиле, США и Англии. То есть, обобщённо говоря, посредники. Люди, соединяющие разное и далёкое - чем бы это разное и далёкое ни было - собственным опытом и собственной жизнью.
Чанцев и сам такой: человек - одновременно - окраин и неочевидных связей, обитатель разных культур (по крайней мере, двух - русской и японской) и одиночка, не причисляющий себя, кажется, ни к одной из культурных общностей - с каждой из них, даже с теми, которые ему остро-интересны (и с традиционалистами, и с нонконформистами) - сохраняющий тщательно оберегаемую дистанцию. Одновременно художник и аналитик, во всякую минуту готовый взглянуть извне на каждую из областей собственной деятельности. На самый поверхностный (но не лишённый своей правды) взгляд, быть таким человеком - невероятно интересно. Стоит чуть-чуть вдуматься - начинаешь понимать, как это трудно. Но и очень важно.
БЫТЬ ЧАНЦЕВЫМ
(О книге: Александр Чанцев. Когда рыбы встречают птиц: Книги, люди, кино. - Спб.: Алетейя, 2015)
http://literratura.org/criticism/1156-olga-balla-gertman-byt-chancevym.html
Увы: на бесконечно интригующий (по крайней мере, для пишущей эти строки) вопрос - а именно, на вопрос о том, «как возможен Чанцев» - книга нам не ответит. Скорее всего, потому, что ответа на этот вопрос попросту не существует: Александр Чанцев - воплощённая невозможность, таких вообще-то (почти) не бывает. Зато она способна дать интересующимся некоторый материал для ответа на (интригующий не менее бесконечно) вопрос, как Чанцев устроен, - если угодно, как интеллектуальное предприятие. Потому что он, несомненно, чего бы сам о себе ни думал - предприятие, и многостороннее. За всем поражающим обилием его интересов должен же стоять если не план, то некая, поверхностному взгляду незаметная, система. Всё, Чанцева занимающее, несомненно образует цельность - не только стилистическую, но и смысловую, - и в этой цельности удерживается, - хотя легко допускаю, что специальной задачей он себе этого не ставит.
Попробуем же выявить принципы, по которым такая цельность складывается.
По своей формальной культурной нише Чанцев - литературовед-японист, писатель, критик. (Не знаю, будет ли он согласен, если назвать его поэтом, хотя стихи он иногда пишет. Скорее всего, нет: «поэт» - это всё-таки позиция. В диалоге с Александром Мильштейном он признаётся: «…недавно «пришли» стихи, я накорябал две подборки. А я принципиально не люблю стихи, особенно современные, вообще мало читаю поэзию, считая стихи не верхом литературы, как утверждают в секте её поклонников, а каким-то искусственным языком литературного программирования»). Знает он пугающе много. Притом не просто знает спокойным энциклопедичным знанием, но умудряется охватить исследующим, синтезирующим, упорядочивающим вниманием - пристрастным, избирательным и заинтересованным (в этом смысле он, конечно, никакой не энциклопедист. Этому типу культурного участия надо искать другое определение).
В семисотстраничный сборник вошло ещё далеко не всё, написанное им за последние четыре года - те, что минули с момента издания предыдущего собрания чанцевских статей («Литература 2.0: Статьи о книгах». - М.: Новое литературное обозрение, 2011). Прежде всего, сюда не попали тексты, связанные с основной специальностью автора - японистикой. Точнее говоря, почти не попали: некоторые из включённых в книгу диалогов - с коллегами-японистами Евгением Штейнером, Александром Мещеряковым, Виктором Мазуриком, Василием Молодяковым, а также с японским русистом Ацуси Саканивой - и отдельные книжные рецензии отношение к ней всё-таки имеют; не говоря уж о том, что о Японии, о её культуре и об их месте в жизни автора речь так или иначе не раз заходит и в других текстах. Кроме того, за пределами книги осталась художественная проза Чанцева (о стихах - в свете процитированного - и не говорю).
Если считать японистику и литературу центром (двумя центрами?) авторского мира, то можно сказать, что «Когда рыбы встречают птиц» -довольно подробная проекция его обширной периферии, - весьма вероятно, превышающей своим объёмом центральные области, которые вполне цепко удерживают на себе весь этот сад расходящихся в бесконечность тропок. Чанцев - один из редких случаев «гуманитария вообще», гуманитария со сложной профессиональной картой, на которой - много областей с пересекающимися границами. Он - человек с принципиально, даже программно открытым и объёмным восприятием. Одни искусства он прочитывает через другие: литературу - через музыку, кино - через литературу; русскую культуру - через японскую и наоборот. Так ему яснее видится.
Как бы там ни было, этот сборник, по сравнению с «Литературой 2.0», занимавшейся исключительно книгами, представляет автора и его видение культурных процессов гораздо более широко. Заявленные в подзаголовке «Книги, люди, кино» - три области его внимания, обширные, как стороны света. Не иначе как для того, чтобы соответствие сторонам света было совсем уж полным, внутри себя книга разделена на четыре части - в соответствии с видами звука. Это - «Голоса», раздел интервью с разными участниками сегодняшней культуры; «Отзвуки книг» - рецензии; «Звуки музыки» - о музыке и о посвящённых ей книгах, здесь же - интервью с рок-музыкантом Сергеем Калугиным; и, наконец, «Шорох плёнки» - о фильмах. (Кино, признавался Чанцев на презентации книги, видится ему самой витальной областью нынешней культуры - гораздо витальнее литературы.)
О разделе интервью - текстов, наговоренных другими, но спровоцированных и организованных Чанцевым - стоит сказать особо.
Дело даже не в том, что это - отдельная виртуозная работа: выстроить собственное высказывание из чужих голосов. Чанцев, конечно, именно этим и занят, но и того более: с помощью своих собеседников он разведывает интересующие его культурные области; делает их видение продолжением собственного зрения.
Вообще, у Чанцева - особенная этика высказывания. Он предпочитает говорить через чужое, по поводу чужого, отражённым светом: рецензиями, интервью, комментариями… (Разновидность осторожности? Или - что, впрочем, то же - стремление к большей обоснованности собственных высказываний, к их обеспеченности как можно большим объёмом культурного материала?) Может показаться, будто он не озабочен выработкой и декларацией собственной теории происходящего в культуре (а занимает всего лишь позицию внимательного наблюдателя). Ничего подобного: он только этим и занят, - хотя да, позицию внимательного наблюдателя занимает, и ценностные акценты у него при этом расставлены внятно до жёсткости. Его теоретизирование не сразу бросается в глаза, потому что он - при всей избирательности своего внимания - не подминает материала под свои идейные заготовки, всматривается в его собственные возможности. Впрочем, он довольно многое выговаривает и открытым текстом - просто как бы в комментариях, между делом. К слову. Не специально.
Да и «чужое» тут не такое уж чужое. В собеседники Чанцев выбирает исключительно людей, родственных себе по внутреннему устройству, и в разговорах с каждым их них занимается прояснением того, что важно ему самому. Каждого партнёра по диалогу он берёт с разных сторон, как смысловой комплекс, в каждом выщупывает точки схождения разных тематических линий. Он - не столько интервьюер, сколько собеседник, совопрошатель человеческой реальности. Он не только расспрашивает их: он и сам отвечает на их вопросы, выговаривая таким образом много существенного.
То, что он делает в этом диалогическом жанре, родственно журналистской работе лишь отчасти, но вообще ей не тождественно и более близко, скорее, к работе исследовательской.
Если попытаться найти черты, объединяющие всех собеседников Чанцева и героев его мысли или хотя бы их большинство (тут-то нам многое станет ясно и об авторе), - то сразу бросается в глаза: прежде всего, это проблематизаторы, те, кто нарушает границы - намеренно, программно или просто от внутреннего избытка и неумещаемости в типовые рамки. (Люди, так и хочется сказать, с той или иной степенью фантастичности во внутреннем устройстве и в организации жизни). Скажем, Андрей Бычков - физик по образованию, писатель и психотерапевт по роду занятий. Анатолий Рясов - «арабист, писатель и основатель арт-проекта «Шёпот» (а ещё, добавлю, звукорежиссёр и философ, разрабатывающий практически не возделанную на отечественной почве философию звука). В числе важных для себя философов (точнее, «пост-философов») Чанцев называет Жиля Делёза - не только потому, что тот «дошёл в своём философствовании до таких далёких областей, что мы только видим их в фантастических фильмах», но едва ли в меньшей степени и потому, что «писал о кино так же увлечённо, как о философии, пил, был экстравагантен, как рок-звезда (не стриг ногтей), покончил с собой…»
Тут нельзя упустить и словечка «нонконформизм» вкупе с обозначаемым им явлением. Нонконформизм важен Чанцеву не (только) как тип культурной работы - шире: как человеческая позиция, как предельная честность (того же Делёза он характеризует как «одного из самых честных французских пост-философов»), которой не могут не сопутствовать разрушительность и саморазрушение - до полной гибели всерьёз. Поэтому его притягивают и Антонен Арто, и «Моррисон и Летов, потому что они не только провозгласили, пели путь Break on Through, но и дошли to the Other Side, в смерть». Ему категорически неинтересно всё «конвенциональное» и «конформистское», принятое и успокаивающее, и, напротив, принципиально интересно всё, что этому противоположно: скорее окраины культуры, чем её центр; недозамеченное, неудобное, «странное», отторгаемое условным большинством.
Можно, пожалуй, сказать, что ему интересны смыслы неудачи - неудачи в конвенциональном смысле, отсутствия успеха по общепринятому расписанию. Тем более что он и самого себя относит к неудачникам - стороннему наблюдателю о нём такое и в голову бы не пришло, а он пишет: «Я только проигрываю»; впрочем, тут же обращает внимание на плодотворность поражений: «Из некоторых проигрышей - времени, радости - иногда рождаются тексты, дети суккубов ностальгии и печали. Такие беньяминовские Mellon Collie and the Infinite Sadness». Сразу же приходит на ум японское представление о «благородстве поражения». Встреча японских смыслов с Вальтером Беньямином, на первый взгляд не более возможная, чем встреча рыб с птицами, оказывается реальностью в душевном пространстве человека, устроенного соответствующим образом (и лишь потому восприимчивого и к японцам, и к Беньямину, и воспитанного ими).
Именно на основании интереса Чанцева к нонконформизму среди его собеседников оказывается, например, молодой радикальный писатель, поэт и критик Алексей Шепелёв (он же, кстати, - музыкант и перформансист). Но на том же самом основании ему важны и герои его рецензий на книги, фильмы и музыку: от Пьера Паоло Пазолини и Артура Аристакисяна до Даниила Андреева, от Егора Летова и Сергея Калугина до, например, Эмиля Мишеля Чорана (персонажи, которые, казалось бы, ни при каких обстоятельствах не встали бы в один ряд, у Чанцева оказываются в нём вполне органично. И снова «рыбы встречают птиц» - в пространстве одного взгляда). Бунтари, скандалисты, те, от кого больно и трудно и культуре в целом, и им самим. Нарывающие, воспалённые края человеческого мира.
Как возможны, скажем, Аллен Гинзберг, Уильям С. Берроуз и журнал «Опустошитель» в одном поле внимания с Эрнстом Юнгером и Готфридом Бенном? А они у Чанцева именно в одном поле, части одного континуума, и тут дело точно не в энциклопедичности автора. Подозреваю, что традиционализм - одна из центральных чанцевских тем - важен Чанцеву тоже как разновидность нонконформизма, как особенный вид независимости. В разговоре с Андреем Бычковым он признаётся: «…из-за «перепроизводства» идей и ценностей (общество потребления идей действует по принципу DOS-атаки - направляет слишком много идейных запросов, чтобы взломать аксиологический антивирус и обвалить систему ценностей) мне сейчас интересней фигура <…> сдержанной аристократической независимости, внутренней свободы мысли. Эрнст Юнгер и Готфрид Бенн, те, которые не изменили ни на йоту своим мыслям, слогу, когда их давил фашизм - а потом те, кто боролся с фашизмом… Или даже те, кто стилистически был полностью out of step, перпендикулярен эпохе, абсолютно от неё независим».
Конечно, Чанцев внимателен к (вполне традиционно устроенным ивстроенным в эпоху) коллегам-японистам и шире - к коллегам-востоковедам. Среди прочего, в книге есть серия интервью, объединённая названием «Востоковедные беседы» - разговоры с гебраистом Аркадием Ковельманом, египтологом Фаридой Ацамба, китаистом Ильёй Смирновым, иранисткой Мариной Рейснер. И ещё того шире - к коллегам-переводчикам. Об этом - несколько разговоров с переводчиками русской литературы на иные языки: с финном Юккой Маллиненом, итальянцем Массимо Маурицио, сербкой Мирьяной Петрович, японцем Ацуси Саканивой, китайцем Лю Вэньфеем; отдельный персонаж в этом ряду - историк-японист и политолог Василий Молодяков, русский, живущий в Токио. Нет, ещё, ещё шире: его внимание привлекают люди «двоякодышащие», живущие в двух или нескольких культурах и языках сразу и поэтому смотрящие на русскую жизнь и словесность хоть немного извне и изъясняющиеся на собственном идиолекте. Таковы Андрей Лебедев - во Франции, Александр Мильштейн - в Германии, Дмитрий Дейч и Александр Иличевский - в Израиле, Евгений Штейнер - в Японии, Израиле, США и Англии. То есть, обобщённо говоря, посредники. Люди, соединяющие разное и далёкое - чем бы это разное и далёкое ни было - собственным опытом и собственной жизнью.
Чанцев и сам такой: человек - одновременно - окраин и неочевидных связей, обитатель разных культур (по крайней мере, двух - русской и японской) и одиночка, не причисляющий себя, кажется, ни к одной из культурных общностей - с каждой из них, даже с теми, которые ему остро-интересны (и с традиционалистами, и с нонконформистами) - сохраняющий тщательно оберегаемую дистанцию. Одновременно художник и аналитик, во всякую минуту готовый взглянуть извне на каждую из областей собственной деятельности. На самый поверхностный (но не лишённый своей правды) взгляд, быть таким человеком - невероятно интересно. Стоит чуть-чуть вдуматься - начинаешь понимать, как это трудно. Но и очень важно.