Упражнения в бытии. Часть 5
Ольга Балла
Упражнения в бытии
(продолжение)
http://literratura.org/issue_publicism/492-olga-balla-german-uprazhneniya-v-bytii-chast-ii.html
Записи, собранные здесь, выложены на странице автора в Живом Журнале по адресу и относятся к 2007 году. Сюда выкладываются с некоторой минимальной правкой.
Стимульный материал
Может быть, вся совокупность явлений и предметов мира и каждый из них в отдельности - стимулы нам к тому, чтобы быть человеком / всё время им становиться. Может быть, оно «всё» затем задумано, чтобы выводить нас из равновесия, провоцируя на (самопревозмогающие, самосозидающие) усилия.
Нам и мир дан на вырост. Затем и дан - такой огромный, такой несоизмеримый с нами, такой неожиданный - чтобы мы росли, тянулись, чтобы не останавливались: мир как непреходящий стимул. К тому, чтобы быть человеком: величиной динамической по определению.
И не затем ли нам ещё ко всему прочему мучительное чувство преходящести, обречённости всего, чтобы мы искали неизменного?
***
Об инструментальности смысла
…да, может быть‚ и сам смысл инструментален - и ведёт к Надсмысловому: к Условию и Источнику всех смыслов.
Поэтому-то есть большая правда в том, чтобы «жизнь полюбить прежде смысла её»: известный и внятный нам смысл всегда, неизбежно будет меньше того, что есть на Самом Деле.
В любви есть доверие (они вообще в глубоком родстве): «полюбить» жизнь = отнестись к ней доверчиво, позволить ей быть тем, чего мы от неё не ждём, чего мы о ней не знаем. Просто памятуя о том, что мы, со всем нашим знанием - всегда меньше её. Позволить ей быть.
***
О природе слова
Во всяком слове - уже вследствие его словесной природы - есть что-то магическое: заговаривание мира, убеждение его действием (слово - это действие, притом имеющее прямое отношение к природе мира - имеющее общую с ним природу), стремление - неважно, насколько осознанное - придать миру свою форму. Даже если это какое-нибудь простое бормотание «раз, два, три…» или просьба купить картошки. Тем более, если нет.
***
Интонации бытия
Близкие нам, важные для нас люди - интонации бытия, с которыми оно обращается к нам.
Разумеется, эти интонации «подобраны» так, чтобы нам было понятнее всего - и чтобы нас чувствительнее всего задело.
И не слышать при таких условиях можно лишь разве что вследствие глухоты, притом, весьма вероятно, добровольной.
***
Упрямое: о красоте
А всё-таки красивые люди напоминают нам о потенциальном совершенстве бытия и о таинственной гармонии его истоков. Уже хотя бы за это стоит быть благодарными им - просто за то, что они есть, даже если это нам, некрасивым, мучительно. А так нам и надо. Чтобы помнили о гармонии и совершенстве - хотя бы как о потенциальных возможностях - и тянулись к ним. Всеми доступными нам силами. Не красотой, так любыми другими средствами: путей в мире много.
***
Работа существования
Существование - это вообще работа: преобразование хаоса в космос, терпеливое, последовательное, обречённое противостояние распаду. Всё существование, целиком - от начала и до конца.
Может быть, всё, что мы делаем - это формы выработки свободы. Побеждая хаос и неоформленность пусть даже на самом маленьком участке, мы делаемся сильнее хаоса - и значит, свободнее.
Понятно, что свободу надо постоянно добывать - усилием. Понятно, что она - величина динамическая, существует только в движении - как своё осуществление. И всё-таки кажется, будто каждая из добытых нами крупинок свободы, будучи раз добытой, не пропадает: сохраняется в «структурной» памяти, направляет последующие движения. С каждой такой добытой крупинкой человек становится немного больше себя прежнего.
***
О норме и форме
Нормы - любые: спущенные сверху, идущие извне, изобретённые нами для себя самостоятельно - призваны задавать нам форму и границы: чтобы вписывались, не расползались. В наших отношениях с нормой сочетаются статика и динамика, причём необходимы обе. То есть, кроме нормы как таковой - совокупности фиксированных, «статичных» точек отсчёта - существует ещё и область наших - «динамичных» и неминуемо сложных - взаимоотношений с нею: как раз во время её применения, адаптации нас к ней и её - к нам. В этой области одновременно происходит и спор с нормой («эксперименты» с ней), и спор с самими собой, и пересмотр нормы, в том числе подспудный, неявный - процесс её текущей выработки, который за пределами некоторых «точек осознания» может оставаться незаметным и в «точках осознания» заставать нас врасплох.
***
О напряжении защиты
…Кроме всего прочего, присутствие другого - это труд, уже простое присутствие: уже самим своим физическим нахождениям рядом с нами другой «вынуждает» нас прикладывать (самодисциплинирующие) усилия, сообщает нам напряжение по всему нашему «контуру». Напряжение защиты нас - от него и его - от нас. Напряжение держания себя в некотором приемлемом порядке. = Чередование уединения и чужого присутствия так же необходимо (при всей, о, часто! некомфортности последнего), как чередование вдоха-выдоха, систолы-диастолы.
***
О стыде
А вот и определение стыда - моё, рабочее, карманное, для себя, - другим, может быть, и не пригодится. Стыд - это чувство собственной недостаточности, собственного недотягивания до того, что сама же чувствуешь для себя меркой, мерой, нормой. Это только кажется, что стыдно бывает перед «другими»: так и хочется сказать, что так «нарочно» устроено, для убедительности, для внятности (в конце концов, что на самом деле думают «другие» и долго ли они помнят то, что с нами связано - нам совершенно неизвестно). «Другие» - только иносказание нас самих. Стыдно бывает только перед собой.
***
Об основах этики
По моему чувству, основы этики - как и основы всего - не могут быть рациональны, то есть рационально сформулированы (тем более, что, по моему опять же чувству, «рациональное» - поддающееся рациональной формулировке и тем более рациональному контролю и формированию занимает и в человеке, и в мире ограниченное - и, весьма вероятно, даже не такое уж большое место).
Чувство, лежащее для меня в основах этики, я бы назвала чувством того, что ВСЕ люди - буквально все - имеют отношение друг к другу и связаны друг с другом. Совсем коротко: чувство связи; чувство себя как узла в некой большой - и очень чувствительной - ткани. Иногда у меня бывает чувство (у сумасшедших, воображаю себе, оно могло бы развиться до полноценного бреда), будто всякое моё действие способно отразиться на «качестве» мира - мира вообще, в целом, - на его состоянии. Не потому, что я будто бы представляю собой что-то важное - это уж точно нет - но потому, что каждый из нас соединён с миром существенными связями. Обосновывать это не возьмусь. Мне это даётся как некоторая внутренняя очевидность - с высокой вероятностью, разумеется, имеющая культурно-обусловленное происхождение. Но поскольку сама этика - вещь культурно «инкорпорированная» и вне культуры как системы условностей и опосредований, по всей вероятности, не существует (она - один из способов в ней ориентироваться) - такое происхождение интуиции вряд ли обесценивает её.
***
О чужих пространствах
Чужие пространства, в отличие от упомянутых Василием Васильичем Розановым, других людей, всё-таки прибавляют душу, а не убавляют - но по-настоящему её прибавленность начинаешь чувствовать, и то постепенно - когда вернёшься в своё пространство: в это непременное и естественное условие самой себя.
Москве мне дышится свободнее всего - и крупнее всего. Прямо физически, по обыкновению. Я и сама этому удивляюсь, потому что освобождать, по идее, должны бы как раз пространства чужие и неожиданные, а не эти вот, под завязку набитые собственным опытом и из каждого угла голосящие «И я тоже Собакевич». Но реальность, как водится, не намерена согласовываться с нашими идеями и ведёт себя по-своему.
Кстати: в состав самой идеи Москвы для меня неизменно, уже много лет, входит тот предрассудок (а что же, как не предрассудок, если оно опережает всякое суждение, навязываясь к нему в условия?), что для полноты и объёмности переживания - и её, и самой себя, и реальности вообще - отсюда непременно надо уехать (на время, на время; «насовсем» - это другая история, и мы сейчас не об этом). Видишь Москву - и сразу думаешь: уехать, уехать, уехать… Реальные поездки обыкновенно оказываются и беднее, и труднее домыслов о них. Во всяком случае, они как таковые, сами по себе всего лишь дают нам материал, сырьё для будущих событий - которыми станут после известного внутреннего вызревания, внутренней обработки. А здешняя, так называемая повседневная жизнь - событие сама по себе.
***
О полноте времён
Хотелось бы мне жить - не в настоящем, не в прошлом (к чему отродясь была расположена; уже из дошкольных лет помню тоску по прошлому, даже по такому, которое ещё пока настоящее, но вот-вот станет прошлым), не в будущем, которое в основном склонна населять всякими ужасами (спешу сказать, что пока ни один не оправдался, так что все эти ожидания - суверенная душевная реальность и не более того) - но в полноте времён. Жить во всём сразу: в огромном, прозрачном со всех сторон, просвечивающем настоящем, в котором находится место никуда не исчезнувшему прошлому (отдельный вопрос - но действительно отдельный - что от прошлого надо бы уметь ещё и освобождаться), которое открыто всем возможным будущим. Я его представляю себе как цветной прозрачный шар. Иногда - не так уж редко; сейчас куда чаще, чем в начале жизни - это получается, и моменты, в которые получается, безусловно должны быть отнесены к состояниям счастья.
***
О реальности
Может быть, самое интересное в так называемой реальности - то, что её можно домысливать. То, что она допускает преизрядную множественность интерпретаций и оказывается, в конечном счёте, не чем иным, как поводом и материалом для внутренней жизни: где она только и получает свои так называемые значения. «Реальность» интересна тем больше, чем больше толкований и домысливаний она провоцирует. Без толкований и домысливаний она, если угодно, мертва. Она «создана» для них. Она интересна как гигантская, множественная, непредсказуемая Возможность.
***
О любви и точности
Одно из главных имён любви (и, наверное, тайных её имён, потому что обычно она так себя не называет) - точность. Она - интенсивная реакция всего нашего существа на что-то такое в Другом, что единственно точным образом совпадает - о нет, не с ожиданиями (совпадение с ожиданиями само по себе может никакой любви и не вызвать) - с чем-то более глубоким, более неотменимым. Не знаю сию секунду, с чем именно, но предположить могу: с нашей собственной внутренней формой - может быть, ещё не выявленной. Любовь - изумлённое узнавание нами в себе того, чего мы до сих пор по разным причинам не видели вполне. О, конечно, она - смысловая работа (этим и отличается от, допустим, страсти, которая скорее не прозрение, а слепота и зашоренность - хотя я-то на самом деле разделений бы тут не проводила: они прекрасно уживаются друг с другом и переходят друг в друга; от чисто сексуального влечения, в котором как в таковом, кажется, нет никаких смысловых компонентов; от влюблённости, которая более поверхностна…), она душу переделывает, переустанавливает наши отношения с миром (именно с миром: тут мир всегда включён, этим она тоже отличается - меняет вкус, цвет, запах мира, модус и градус его переживания. Вспоминая какую-то из своих любовей, мы непременно вспоминаем вместе с нею состояние мира вокруг себя, причём динамическое), она претендует - и с полным правом - на то, чтобы быть биографическим проектом.
***
Из навязчивого
Виноватый = больной (и сам себе это устроил): нарушение целостности и гомеостазиса с собой и с миром; всё его существо поражено.
Подобно болезни, затрагивающей весь организм целиком, вина поражает всё наше существо: мы все целиком начинаем существовать в модусе виноватости.
Оказавшись виноватой, не думаю даже, а чувствую: что ж это люди не шарахаются от меня, как от зачумлённой? Вина, слава Богу, не заразна, но противно-то хоть должно быть?
Есть люди, менее и более предрасположенные быть виноватыми - я из вторых. Отличительные признаки этих последних: они менее осторожны и менее внимательны.
И: должна быть культура работы с виной. Раз уж такое несчастье случилось, надо уметь сделать - в той мере, в какой речь идёт о собственной душе виноватого - по меньшей мере две вещи:
= извлечь из вины конструктивные смыслы и -
= не пускать вину в себя далее определённой глубины: воспрепятствовать её разрушительному действию на нас - памятуя, что мы ответственны за себя как за целое, за состояние этого целого, а вина - как ни будь глобальна - всего лишь один из наших частных случаев, всего лишь одна из наших возможностей. Она и так поражает всё наше существо: нельзя помогать ей в этом. Надо этому противостоять. (Модифицируя - неизбежно - всё остальное в нас, она не должна его вытеснять и подменять собой).
Ни с какой бедой нельзя сотрудничать, помогая ей нас разрушать, а вина - это тоже беда.
Виной надо не только переболеть - от неё надо уметь лечиться.
Есть такая вещь, как этическое здоровье. Вот его надо уметь в себе поддерживать.
Нет, есть ещё третье. От вины необходимо чувствовать боль. От этой боли надо не только защищаться, но и не защищаться. Чтобы эта боль и память о ней не давали нам утратить чувство того, что вина - зло, что нельзя совершать действия, в результате которых мы оказываемся виноватыми.
Иногда (часто) мне кажется, будто мы (ну, ладно, ладно - я) посланы в мир, чтобы оберегать всех и каждого, с кем жизнь сводит (задача немного нечеловеческая, но, согласитесь, в состав человеческой сущности входит нечто нечеловеческое). Особенно это касается того, кто оказался со мной тесно связан. Моя задача - быть стражем, насколько возможно, их безопасности без посягательств (что самое сложное) на их свободу. - Говорю же, в этом есть нечто нечеловеческое.
(Есть люди-«будоражители» [по отношению к другим]. Я - «оберегатель». Не потому, что я такая добрая [была бы добрая - легче было бы], а потому, что это для меня - ценность, и потому ещё, что, при всех трудностях этой позиции, я чувствую её органичной для себя.)
(Я не готова ответить на вопрос «зачем»; мне даже не кажется нужным в данном случае отвечать на такие глобальные вопросы и даже ставить их. В данном случае достаточно того, что я так чувствую: это моя форма, которую я естественно принимаю - так кисть руки складывается по определённым линиям.)
Кстати, это «оберегатель» означает исключительно тип межчеловеческих отношений и не означает ни одного из консерватизмов: ни политического, ни, допустим, эстетического.
***
Об экологии себя
«Экология себя» - это совокупность принципов сознательного устройства себя, распределения внутренних равновесий и движений - предшествующая даже этике - как её возможность: это своего рода управляемая душевная физика. Для занятия этически значимых позиций всё-таки должно быть подготовлено душевное пространство.
***
То, что приводит душу в порядок
Редактирование чужих текстов.
Поскольку душа почему-то очень склонна к хаотизации (должно быть, чувствуя своё родство ничуть не менее с Первородным Хаосом, чем с требующим известных усилий Космосом) - приходится постоянно изобретать - или подбирать, где обнаруживаются, и адаптировать - техники, выволакивающие её из этого состояния. Как же не радоваться, когда такие техники попросту вменяются нам в обязанность!
А вот интересно, что писание собственных текстов - особенно сколько-нибудь сложных - «космизирует» эту самую душу лишь на заключительных стадиях процесса. Вначале, напротив, исключительно благоприятен хаос - полный неожиданностей, часто неприятный, зато много чего из себя порождающий - исключительно в силу собственной внутренней динамики. (Иной раз, соответственно, бывает неплохо его себе и создать: размешать стоячие воды души каким-нибудь инструментом.) «Космизированное», упорядоченное, ясное состояние вначале даже сковывает.
***
К сезонным смыслам
Дышать октябрём - из категории потребностей. Октябрьский воздух, запах октябрьских листьев - одно из самых сильных и внятных воплощений счастья. Счастья не как эйфории, а как полноты и точности. Вдыхание холодного октябрьского воздуха - особенно если притом ещё медленно, не торопясь, идти пешком по улицам - в числе самых верных способов «правильной» настройки, «уточнения» всего существа - и тела и души вместе.
Запахи осени составляют ольфакторную карту обширной смысловой области, а то, пожалуй, даже и не одной (нет, всё-таки одной: она цельная). У запахов сентября, октября и ноября в их разных стадиях - разные значения, разные «сообщения» нам. Это - запахи смирения и надежды, ясности и честности, утраты (лето прошло, год уходит, жизнь проходит) и начала (психологически год всегда начинается для меня осенью - неистребимое наследство ученических и студенческих лет: именно сентябрь, а никакой не январь пахнет началом новой жизни, возможностью того - и потребностью в том, - чтобы «всё» писать с чистого, аккуратного листа); запахи собирания всего существа в строгий порядок. Один из самых пронзительных, самых уверенных запахов надежды - запах холодного ноябрьского воздуха перед самым снегом. Почему-то запахи осени - больше, чем других времён года - затрагивают самый «экзистенциальный корень» человека, почему-то восприимчивость к ним, взволнованность ими не делается с годами менее острой. Уж не наоборот ли?
***
Биодицея
Оправдание жизни, оно же биодицея: одно из основных направлений моего сознательного внутреннего двишжения - относится к числу сразу и интересов, и потребностей. Это - потребность в занятии некоторой терапевтичной позиции по отношению к жизни - и своей и вообще: излечивания её, доступными для меня средствами, от бессмыслия (смысл - это жизнь жизни, сердцевина её) - выискивание в доступной и подвластной мне жизни такой сердцевины или создание её. Эта потребность сопутствует во мне (существе, одержимом, вообще говоря, разнообразным набором фобий) чувству хрупкости, обречённости и драгоценности жизни. Бессмыслие сродни проклятию. Хочется спасать от этого - высокопарно говоря - всё сущее, а говоря чуть более реалистично - всё, чего касаются мои руки в прямом и переносном смысле.
***
То, что вызывает чувственный трепет
Толстые блокноты форматом «в ладонь».
Они - из числа тех предметов, которые обладают исключительным уточняющим, концентрирующим воздействием на человека (особенно, понятное дело, если этот человек - я). Они улавливают душу, не позволяя ей слишком уж - теряя себя - разлетаться, задают ей некоторый телесный - успокаивающий - образец, по которому она может себя укладывать, разбираясь в себе и во всём том, что нахватала, летаючи по свету. Тут важен именно «ладонный» формат: он хорошо концентрирует, позволяет прямо физически почувствовать пригнанность слов друг к другу - слова осязают в нём друг друга, чувствуют себя частью единого рельефа.
***
О недодумываемом
Есть, кажется, нечто насильственное (искажающее естество; мешающее ему быть; недоверие к нему - разновидность слепоты) в том, чтобы каждую мысль, после того, как она нам явилась - додумывать, дотягивать непременно «до конца», до всех, в пределе, возможных логических следствий. В таком занятии есть и что-то очень привлекательное: выпрессовать из мыслительного явления всё, что только можно из него извлечь, обглодать ему все косточки, не дать ничему пропасть. Так вот, видится мне нечто привлекательное и в доверии к мысли - именно в её ещё-не-дожитости, недодуманности: не надо бы тянуть растение за верхушку вон из грядки, надо бы иной раз (я бы даже довольно часто это делала) оставить мысль в нас так, как она есть, живой заготовкой, семенем, и посмотреть, что с ней - и с нами - будет происходить в соответствии с той логикой, которая нам, весьма возможно, ещё не известна, а может быть, и не будет известна никогда.
Упражнения в бытии
(продолжение)
http://literratura.org/issue_publicism/492-olga-balla-german-uprazhneniya-v-bytii-chast-ii.html
Записи, собранные здесь, выложены на странице автора в Живом Журнале по адресу и относятся к 2007 году. Сюда выкладываются с некоторой минимальной правкой.
Стимульный материал
Может быть, вся совокупность явлений и предметов мира и каждый из них в отдельности - стимулы нам к тому, чтобы быть человеком / всё время им становиться. Может быть, оно «всё» затем задумано, чтобы выводить нас из равновесия, провоцируя на (самопревозмогающие, самосозидающие) усилия.
Нам и мир дан на вырост. Затем и дан - такой огромный, такой несоизмеримый с нами, такой неожиданный - чтобы мы росли, тянулись, чтобы не останавливались: мир как непреходящий стимул. К тому, чтобы быть человеком: величиной динамической по определению.
И не затем ли нам ещё ко всему прочему мучительное чувство преходящести, обречённости всего, чтобы мы искали неизменного?
***
Об инструментальности смысла
…да, может быть‚ и сам смысл инструментален - и ведёт к Надсмысловому: к Условию и Источнику всех смыслов.
Поэтому-то есть большая правда в том, чтобы «жизнь полюбить прежде смысла её»: известный и внятный нам смысл всегда, неизбежно будет меньше того, что есть на Самом Деле.
В любви есть доверие (они вообще в глубоком родстве): «полюбить» жизнь = отнестись к ней доверчиво, позволить ей быть тем, чего мы от неё не ждём, чего мы о ней не знаем. Просто памятуя о том, что мы, со всем нашим знанием - всегда меньше её. Позволить ей быть.
***
О природе слова
Во всяком слове - уже вследствие его словесной природы - есть что-то магическое: заговаривание мира, убеждение его действием (слово - это действие, притом имеющее прямое отношение к природе мира - имеющее общую с ним природу), стремление - неважно, насколько осознанное - придать миру свою форму. Даже если это какое-нибудь простое бормотание «раз, два, три…» или просьба купить картошки. Тем более, если нет.
***
Интонации бытия
Близкие нам, важные для нас люди - интонации бытия, с которыми оно обращается к нам.
Разумеется, эти интонации «подобраны» так, чтобы нам было понятнее всего - и чтобы нас чувствительнее всего задело.
И не слышать при таких условиях можно лишь разве что вследствие глухоты, притом, весьма вероятно, добровольной.
***
Упрямое: о красоте
А всё-таки красивые люди напоминают нам о потенциальном совершенстве бытия и о таинственной гармонии его истоков. Уже хотя бы за это стоит быть благодарными им - просто за то, что они есть, даже если это нам, некрасивым, мучительно. А так нам и надо. Чтобы помнили о гармонии и совершенстве - хотя бы как о потенциальных возможностях - и тянулись к ним. Всеми доступными нам силами. Не красотой, так любыми другими средствами: путей в мире много.
***
Работа существования
Существование - это вообще работа: преобразование хаоса в космос, терпеливое, последовательное, обречённое противостояние распаду. Всё существование, целиком - от начала и до конца.
Может быть, всё, что мы делаем - это формы выработки свободы. Побеждая хаос и неоформленность пусть даже на самом маленьком участке, мы делаемся сильнее хаоса - и значит, свободнее.
Понятно, что свободу надо постоянно добывать - усилием. Понятно, что она - величина динамическая, существует только в движении - как своё осуществление. И всё-таки кажется, будто каждая из добытых нами крупинок свободы, будучи раз добытой, не пропадает: сохраняется в «структурной» памяти, направляет последующие движения. С каждой такой добытой крупинкой человек становится немного больше себя прежнего.
***
О норме и форме
Нормы - любые: спущенные сверху, идущие извне, изобретённые нами для себя самостоятельно - призваны задавать нам форму и границы: чтобы вписывались, не расползались. В наших отношениях с нормой сочетаются статика и динамика, причём необходимы обе. То есть, кроме нормы как таковой - совокупности фиксированных, «статичных» точек отсчёта - существует ещё и область наших - «динамичных» и неминуемо сложных - взаимоотношений с нею: как раз во время её применения, адаптации нас к ней и её - к нам. В этой области одновременно происходит и спор с нормой («эксперименты» с ней), и спор с самими собой, и пересмотр нормы, в том числе подспудный, неявный - процесс её текущей выработки, который за пределами некоторых «точек осознания» может оставаться незаметным и в «точках осознания» заставать нас врасплох.
***
О напряжении защиты
…Кроме всего прочего, присутствие другого - это труд, уже простое присутствие: уже самим своим физическим нахождениям рядом с нами другой «вынуждает» нас прикладывать (самодисциплинирующие) усилия, сообщает нам напряжение по всему нашему «контуру». Напряжение защиты нас - от него и его - от нас. Напряжение держания себя в некотором приемлемом порядке. = Чередование уединения и чужого присутствия так же необходимо (при всей, о, часто! некомфортности последнего), как чередование вдоха-выдоха, систолы-диастолы.
***
О стыде
А вот и определение стыда - моё, рабочее, карманное, для себя, - другим, может быть, и не пригодится. Стыд - это чувство собственной недостаточности, собственного недотягивания до того, что сама же чувствуешь для себя меркой, мерой, нормой. Это только кажется, что стыдно бывает перед «другими»: так и хочется сказать, что так «нарочно» устроено, для убедительности, для внятности (в конце концов, что на самом деле думают «другие» и долго ли они помнят то, что с нами связано - нам совершенно неизвестно). «Другие» - только иносказание нас самих. Стыдно бывает только перед собой.
***
Об основах этики
По моему чувству, основы этики - как и основы всего - не могут быть рациональны, то есть рационально сформулированы (тем более, что, по моему опять же чувству, «рациональное» - поддающееся рациональной формулировке и тем более рациональному контролю и формированию занимает и в человеке, и в мире ограниченное - и, весьма вероятно, даже не такое уж большое место).
Чувство, лежащее для меня в основах этики, я бы назвала чувством того, что ВСЕ люди - буквально все - имеют отношение друг к другу и связаны друг с другом. Совсем коротко: чувство связи; чувство себя как узла в некой большой - и очень чувствительной - ткани. Иногда у меня бывает чувство (у сумасшедших, воображаю себе, оно могло бы развиться до полноценного бреда), будто всякое моё действие способно отразиться на «качестве» мира - мира вообще, в целом, - на его состоянии. Не потому, что я будто бы представляю собой что-то важное - это уж точно нет - но потому, что каждый из нас соединён с миром существенными связями. Обосновывать это не возьмусь. Мне это даётся как некоторая внутренняя очевидность - с высокой вероятностью, разумеется, имеющая культурно-обусловленное происхождение. Но поскольку сама этика - вещь культурно «инкорпорированная» и вне культуры как системы условностей и опосредований, по всей вероятности, не существует (она - один из способов в ней ориентироваться) - такое происхождение интуиции вряд ли обесценивает её.
***
О чужих пространствах
Чужие пространства, в отличие от упомянутых Василием Васильичем Розановым, других людей, всё-таки прибавляют душу, а не убавляют - но по-настоящему её прибавленность начинаешь чувствовать, и то постепенно - когда вернёшься в своё пространство: в это непременное и естественное условие самой себя.
Москве мне дышится свободнее всего - и крупнее всего. Прямо физически, по обыкновению. Я и сама этому удивляюсь, потому что освобождать, по идее, должны бы как раз пространства чужие и неожиданные, а не эти вот, под завязку набитые собственным опытом и из каждого угла голосящие «И я тоже Собакевич». Но реальность, как водится, не намерена согласовываться с нашими идеями и ведёт себя по-своему.
Кстати: в состав самой идеи Москвы для меня неизменно, уже много лет, входит тот предрассудок (а что же, как не предрассудок, если оно опережает всякое суждение, навязываясь к нему в условия?), что для полноты и объёмности переживания - и её, и самой себя, и реальности вообще - отсюда непременно надо уехать (на время, на время; «насовсем» - это другая история, и мы сейчас не об этом). Видишь Москву - и сразу думаешь: уехать, уехать, уехать… Реальные поездки обыкновенно оказываются и беднее, и труднее домыслов о них. Во всяком случае, они как таковые, сами по себе всего лишь дают нам материал, сырьё для будущих событий - которыми станут после известного внутреннего вызревания, внутренней обработки. А здешняя, так называемая повседневная жизнь - событие сама по себе.
***
О полноте времён
Хотелось бы мне жить - не в настоящем, не в прошлом (к чему отродясь была расположена; уже из дошкольных лет помню тоску по прошлому, даже по такому, которое ещё пока настоящее, но вот-вот станет прошлым), не в будущем, которое в основном склонна населять всякими ужасами (спешу сказать, что пока ни один не оправдался, так что все эти ожидания - суверенная душевная реальность и не более того) - но в полноте времён. Жить во всём сразу: в огромном, прозрачном со всех сторон, просвечивающем настоящем, в котором находится место никуда не исчезнувшему прошлому (отдельный вопрос - но действительно отдельный - что от прошлого надо бы уметь ещё и освобождаться), которое открыто всем возможным будущим. Я его представляю себе как цветной прозрачный шар. Иногда - не так уж редко; сейчас куда чаще, чем в начале жизни - это получается, и моменты, в которые получается, безусловно должны быть отнесены к состояниям счастья.
***
О реальности
Может быть, самое интересное в так называемой реальности - то, что её можно домысливать. То, что она допускает преизрядную множественность интерпретаций и оказывается, в конечном счёте, не чем иным, как поводом и материалом для внутренней жизни: где она только и получает свои так называемые значения. «Реальность» интересна тем больше, чем больше толкований и домысливаний она провоцирует. Без толкований и домысливаний она, если угодно, мертва. Она «создана» для них. Она интересна как гигантская, множественная, непредсказуемая Возможность.
***
О любви и точности
Одно из главных имён любви (и, наверное, тайных её имён, потому что обычно она так себя не называет) - точность. Она - интенсивная реакция всего нашего существа на что-то такое в Другом, что единственно точным образом совпадает - о нет, не с ожиданиями (совпадение с ожиданиями само по себе может никакой любви и не вызвать) - с чем-то более глубоким, более неотменимым. Не знаю сию секунду, с чем именно, но предположить могу: с нашей собственной внутренней формой - может быть, ещё не выявленной. Любовь - изумлённое узнавание нами в себе того, чего мы до сих пор по разным причинам не видели вполне. О, конечно, она - смысловая работа (этим и отличается от, допустим, страсти, которая скорее не прозрение, а слепота и зашоренность - хотя я-то на самом деле разделений бы тут не проводила: они прекрасно уживаются друг с другом и переходят друг в друга; от чисто сексуального влечения, в котором как в таковом, кажется, нет никаких смысловых компонентов; от влюблённости, которая более поверхностна…), она душу переделывает, переустанавливает наши отношения с миром (именно с миром: тут мир всегда включён, этим она тоже отличается - меняет вкус, цвет, запах мира, модус и градус его переживания. Вспоминая какую-то из своих любовей, мы непременно вспоминаем вместе с нею состояние мира вокруг себя, причём динамическое), она претендует - и с полным правом - на то, чтобы быть биографическим проектом.
***
Из навязчивого
Виноватый = больной (и сам себе это устроил): нарушение целостности и гомеостазиса с собой и с миром; всё его существо поражено.
Подобно болезни, затрагивающей весь организм целиком, вина поражает всё наше существо: мы все целиком начинаем существовать в модусе виноватости.
Оказавшись виноватой, не думаю даже, а чувствую: что ж это люди не шарахаются от меня, как от зачумлённой? Вина, слава Богу, не заразна, но противно-то хоть должно быть?
Есть люди, менее и более предрасположенные быть виноватыми - я из вторых. Отличительные признаки этих последних: они менее осторожны и менее внимательны.
И: должна быть культура работы с виной. Раз уж такое несчастье случилось, надо уметь сделать - в той мере, в какой речь идёт о собственной душе виноватого - по меньшей мере две вещи:
= извлечь из вины конструктивные смыслы и -
= не пускать вину в себя далее определённой глубины: воспрепятствовать её разрушительному действию на нас - памятуя, что мы ответственны за себя как за целое, за состояние этого целого, а вина - как ни будь глобальна - всего лишь один из наших частных случаев, всего лишь одна из наших возможностей. Она и так поражает всё наше существо: нельзя помогать ей в этом. Надо этому противостоять. (Модифицируя - неизбежно - всё остальное в нас, она не должна его вытеснять и подменять собой).
Ни с какой бедой нельзя сотрудничать, помогая ей нас разрушать, а вина - это тоже беда.
Виной надо не только переболеть - от неё надо уметь лечиться.
Есть такая вещь, как этическое здоровье. Вот его надо уметь в себе поддерживать.
Нет, есть ещё третье. От вины необходимо чувствовать боль. От этой боли надо не только защищаться, но и не защищаться. Чтобы эта боль и память о ней не давали нам утратить чувство того, что вина - зло, что нельзя совершать действия, в результате которых мы оказываемся виноватыми.
Иногда (часто) мне кажется, будто мы (ну, ладно, ладно - я) посланы в мир, чтобы оберегать всех и каждого, с кем жизнь сводит (задача немного нечеловеческая, но, согласитесь, в состав человеческой сущности входит нечто нечеловеческое). Особенно это касается того, кто оказался со мной тесно связан. Моя задача - быть стражем, насколько возможно, их безопасности без посягательств (что самое сложное) на их свободу. - Говорю же, в этом есть нечто нечеловеческое.
(Есть люди-«будоражители» [по отношению к другим]. Я - «оберегатель». Не потому, что я такая добрая [была бы добрая - легче было бы], а потому, что это для меня - ценность, и потому ещё, что, при всех трудностях этой позиции, я чувствую её органичной для себя.)
(Я не готова ответить на вопрос «зачем»; мне даже не кажется нужным в данном случае отвечать на такие глобальные вопросы и даже ставить их. В данном случае достаточно того, что я так чувствую: это моя форма, которую я естественно принимаю - так кисть руки складывается по определённым линиям.)
Кстати, это «оберегатель» означает исключительно тип межчеловеческих отношений и не означает ни одного из консерватизмов: ни политического, ни, допустим, эстетического.
***
Об экологии себя
«Экология себя» - это совокупность принципов сознательного устройства себя, распределения внутренних равновесий и движений - предшествующая даже этике - как её возможность: это своего рода управляемая душевная физика. Для занятия этически значимых позиций всё-таки должно быть подготовлено душевное пространство.
***
То, что приводит душу в порядок
Редактирование чужих текстов.
Поскольку душа почему-то очень склонна к хаотизации (должно быть, чувствуя своё родство ничуть не менее с Первородным Хаосом, чем с требующим известных усилий Космосом) - приходится постоянно изобретать - или подбирать, где обнаруживаются, и адаптировать - техники, выволакивающие её из этого состояния. Как же не радоваться, когда такие техники попросту вменяются нам в обязанность!
А вот интересно, что писание собственных текстов - особенно сколько-нибудь сложных - «космизирует» эту самую душу лишь на заключительных стадиях процесса. Вначале, напротив, исключительно благоприятен хаос - полный неожиданностей, часто неприятный, зато много чего из себя порождающий - исключительно в силу собственной внутренней динамики. (Иной раз, соответственно, бывает неплохо его себе и создать: размешать стоячие воды души каким-нибудь инструментом.) «Космизированное», упорядоченное, ясное состояние вначале даже сковывает.
***
К сезонным смыслам
Дышать октябрём - из категории потребностей. Октябрьский воздух, запах октябрьских листьев - одно из самых сильных и внятных воплощений счастья. Счастья не как эйфории, а как полноты и точности. Вдыхание холодного октябрьского воздуха - особенно если притом ещё медленно, не торопясь, идти пешком по улицам - в числе самых верных способов «правильной» настройки, «уточнения» всего существа - и тела и души вместе.
Запахи осени составляют ольфакторную карту обширной смысловой области, а то, пожалуй, даже и не одной (нет, всё-таки одной: она цельная). У запахов сентября, октября и ноября в их разных стадиях - разные значения, разные «сообщения» нам. Это - запахи смирения и надежды, ясности и честности, утраты (лето прошло, год уходит, жизнь проходит) и начала (психологически год всегда начинается для меня осенью - неистребимое наследство ученических и студенческих лет: именно сентябрь, а никакой не январь пахнет началом новой жизни, возможностью того - и потребностью в том, - чтобы «всё» писать с чистого, аккуратного листа); запахи собирания всего существа в строгий порядок. Один из самых пронзительных, самых уверенных запахов надежды - запах холодного ноябрьского воздуха перед самым снегом. Почему-то запахи осени - больше, чем других времён года - затрагивают самый «экзистенциальный корень» человека, почему-то восприимчивость к ним, взволнованность ими не делается с годами менее острой. Уж не наоборот ли?
***
Биодицея
Оправдание жизни, оно же биодицея: одно из основных направлений моего сознательного внутреннего двишжения - относится к числу сразу и интересов, и потребностей. Это - потребность в занятии некоторой терапевтичной позиции по отношению к жизни - и своей и вообще: излечивания её, доступными для меня средствами, от бессмыслия (смысл - это жизнь жизни, сердцевина её) - выискивание в доступной и подвластной мне жизни такой сердцевины или создание её. Эта потребность сопутствует во мне (существе, одержимом, вообще говоря, разнообразным набором фобий) чувству хрупкости, обречённости и драгоценности жизни. Бессмыслие сродни проклятию. Хочется спасать от этого - высокопарно говоря - всё сущее, а говоря чуть более реалистично - всё, чего касаются мои руки в прямом и переносном смысле.
***
То, что вызывает чувственный трепет
Толстые блокноты форматом «в ладонь».
Они - из числа тех предметов, которые обладают исключительным уточняющим, концентрирующим воздействием на человека (особенно, понятное дело, если этот человек - я). Они улавливают душу, не позволяя ей слишком уж - теряя себя - разлетаться, задают ей некоторый телесный - успокаивающий - образец, по которому она может себя укладывать, разбираясь в себе и во всём том, что нахватала, летаючи по свету. Тут важен именно «ладонный» формат: он хорошо концентрирует, позволяет прямо физически почувствовать пригнанность слов друг к другу - слова осязают в нём друг друга, чувствуют себя частью единого рельефа.
***
О недодумываемом
Есть, кажется, нечто насильственное (искажающее естество; мешающее ему быть; недоверие к нему - разновидность слепоты) в том, чтобы каждую мысль, после того, как она нам явилась - додумывать, дотягивать непременно «до конца», до всех, в пределе, возможных логических следствий. В таком занятии есть и что-то очень привлекательное: выпрессовать из мыслительного явления всё, что только можно из него извлечь, обглодать ему все косточки, не дать ничему пропасть. Так вот, видится мне нечто привлекательное и в доверии к мысли - именно в её ещё-не-дожитости, недодуманности: не надо бы тянуть растение за верхушку вон из грядки, надо бы иной раз (я бы даже довольно часто это делала) оставить мысль в нас так, как она есть, живой заготовкой, семенем, и посмотреть, что с ней - и с нами - будет происходить в соответствии с той логикой, которая нам, весьма возможно, ещё не известна, а может быть, и не будет известна никогда.