Дома и Бездомья: пластика странствий
Ольга Балла
Дома и Бездомья: пластика странствий
Знание-Сила. - № 1. - 2014. = http://znaniesila.livejournal.com/65714.html
Серый, режуще-металлический рассвет, у самого воздуха, вокзального, стылого - привкус металла. Зябко. Всякий звук грохочет, мучает; разрывает, мнится, тоненькую защитную плёнку между тобой и миром - которой так и хочется, даром что она метафорическая, укутаться с головой, закатиться куда-нибудь, где никто бы не видел… Тащишься через вокзал с рюкзаком, тяжёлым, как чёрт, опаздываешь, задыхаешься, - кто только выдумал эти ранние отправления поездов? Закатишься тут, как же, - разве что на верхнюю полку. Упасть и выключиться. До самого прибытия на конечную станцию.
Но стоит поезду тронуться - сна как не бывало.
Какой тут сон, когда за окном начинает двигаться, дышать, меняться само пространство. Начинает твориться само из себя, наборматываться, разворачиваться перед твоими глазами - доверчивое до беззащитности - куда быстрее, чем можно было бы увидеть на пешем ходу. Только смотри во все глаза.
Включается Дорога - как особое, большое, всё в себя втягивающее состояние. Состояние-посредник между двумя главными состояниями человека: Домом и Бездомьем. Соединяющее в себе черты их обоих. И никакой конечной станции не надо - напротив, хоть бы её как можно дольше не было. Она вообще, на самом-то деле - не более, чем повод к дороге. Так бы и жить в дороге, так бы и зависать между пунктом А и пунктом Б на тонкой, чуткой нитке движения. С самого момента отправления дорога начинает казаться слишком короткой. Успеть бы надышаться ей, особой дорожной медленностью, пока она не схлопнется и не возьмёт тебя в оборот на той самой конечной станции незнакомое, дикое, неприрученное пространство. Возьмёт и не будет знать, что с тобой делать. Дорога-то знает это всегда: она делает с тобой - Дорогу.
И для чего люди ездят? Отвлекаясь, конечно, от практических необходимостей: в командировку, к родственникам, в отпуск на какое-нибудь море, потому что, не про нас будь сказано, традиция предписывает… А когда ничего не предписывает? Когда, наоборот, всякая традиция топорщится от изумления, глядя, как независимо от любого отпуска, глумясь над любой необходимостью, повинуясь одному лишь, совершенно телесному, голоду по пространствам, ты, странное существо, набиваешь рюкзак да и отправляешься - куда глаза глядят и случай позволил? Хоть в Волоколамск. Хоть в Ижевск. Хоть в глухой какой-нибудь угол Тульской области, где, казалось бы, вообще нет никаких разумных причин оказаться. (Вот-вот. Туда - особенно.)
Ну только не надо про «впечатления». Какие, в самом деле, могут быть серьёзные впечатления, если приезжаешь - как оно в основном и бывает - второпях, ненадолго и всё, что успеваешь рассмотреть - это только внешняя шкурка, тоненькая поверхность чужой жизни? Что особенного в тебя впечатается, кроме общих мест да случайностей? Да любое чтение книги дома в кресле даёт - в смысле глубины и основательности - несопоставимо больше. А тут - приезжаешь, набиваешь себе внутренние карманы чужим пространством про запас: скорей, скорей, главное, успеть захватить побольше, потом разберёмся… Того, чем эта жизнь действительно жива, не то что не возьмёшь с собой - даже, пожалуй, толком и не увидишь. Одно только внешнее. Пена. Суета.
Нет, что-то, безусловно, останется. Причём по-настоящему останется и будет вспоминаться, всплывать с обескураживающей регулярностью, кристаллизуя вокруг себя внутренние события, претендуя на роль, что-ли, смысловой матрицы - какой-нибудь совершенно к тому не предназначенный, казалось бы, пустяк. Не царица-Венеция в целом своём, тяжело-осеннем великолепии, не собор, скажем, святого Марка, не колокольня Сан-Джорджо, обласканные туристским вниманием - но поворот с мостика в переулок, стоячая вневременная вода в канале, - мгновенное переключение внутренних планов: вдруг видишь себя здешним, давним человеком, для которого всё это - прочная, надёжная, добрая рутина. Не роскошно-избыточная, напряжённая до экстатичности в своём центре, Прага, но вечер на тихой её окраине, серые одинаковые дома, огоньки в сумерках, автобус выезжает из-за поворота, - думаешь: город прекращает театр дня, выдыхает, начинает быть самим собой. Не пышная, как многословное повествование, витиеватая, громкая Вена, но ветерок в метро - поднимаешься по лестнице и вдруг ловишь себя на впечатлении: а ведь у него не московская фактура. Прохладная тень от деревянного дома в Барнауле - сразу почему-то опрокидывает тебя в каникулярное детство, в зелёные семидесятые. Пахнет сено, сложенное в стога прямо на улице в маленьком городке Ефремове, идёшь мимо и думаешь: по этим улицам невозможно ходить быстро. Никакой энциклопедии - разве что очень личной и никому другому не понятной - из этого не составишь. Никакой образованности эти вещи - самые сильные из всего, что осталось! - не дают. Никакого кругозора не расширяют. Тогда зачем?
А вот зачем: поездки - это такая практика себя. (Нарочно отказываюсь от чересчур торжественного, важничающего слова «путешествие». Куда бы лучше - «странствие», со стойким привкусом неприкаянности, устойчиво созвучное странности, странам, сквозящей дали.) Такое особое упражнение в существовании, в бытии-самим-собой, в парадоксальном единстве самообретения и самоутраты, которое ни на каком другом материале почему-то не получается. Только на материале взаимодействия с разными пространствами. С местами разной степени освоенности, разного градуса чуждости.
Поездки - выбивание из-под себя привычной основы: а-ах!.. Изъятие себя из освоенных рамок. Это - опыт дезориентированности. Потерянности и потери. Опыт Бездомья.
Кстати, опыт поверхностности, да. Того самого слизывания - быстро высыхающей - пены с чужих ускользающих дней. Дома мы обречены на глубину, на перенасыщенность всего памятью и подтекстами. Дома каждая деталька стереоскопична, голографична: в каждой разворачивается целая жизнь. А в Бездомьях вещи, повёрнутые к нам своими поверхностями, притворяются, будто не значат ничего. По крайней мере - ничего особенного. Они ничего от нас не хотят. Они нас от себя освобождают.
Бездомье - опыт бытия-просто-так. Без домашних оправданий и обязательств. Без домашних защит.
Причём это - практика скорее уж телесная, чем душевная или умственная. Говорю же: чтение, при котором чужую жизнь проживаешь изнутри, видишь её содержания, - наращивает и ум, и вообще всякую внутреннюю оптику куда больше. А тут - тело ныряет в новые, непривычные для себя состояния - и тащит за собой растерянную душу. Проверяет её: насколько ты, голубушка, к этому готова? Насколько ты вообще пластична? Где твои границы? Как ты их проводишь? Что способно через них проникнуть? А вот при таких условиях можешь быть собой? А при таких? А вот при эдаких?.. Эй, это всё ещё ты, а?..
…Перепад температур. Неисхоженный рельеф улиц. По-новому пахнущий воздух. Та самая «немосковская» фактура ветерка в метро. Звуки чужих языков - неважно даже, насколько понятных. Чужие привычки, в которых нам угловато и тесно. Чужая разметка времени. Неочевидные ритмы, необжитые формы. Выталкивающее, отворачивающееся; в лучшем случае - равнодушное. Чем неуютнее, тем лучше. Чем страннее, тем сильнее.
Странствия работают в нас с тем, что предшествует смыслам и словам, что опережает понимания (и делает их возможными). С самой пластикой личности. Они учат нас многообразию форм - и внимательному терпению в их проживании.
Отдельная, важная часть этой практики - возвращение. Настолько важная, что иной раз хочется думать, будто вообще всё остальное затевается ради этого. На самом деле нет, конечно; но всё равно - без него никак. Без него гештальт не закрыт.
Возвращаясь в Москву, очередной раз ловишь себя на чувстве: только здесь твоё существование - настоящее, в прочих местах оно призрачно, как бы не вполне телесно. Твоё настоящее, Большое Тело - Москва, вся, в её целом, а то, что умрёт по исчерпании своего физиологического срока - это тело малое, оно - только ядрышко Большого, на котором Большое Тело крепится и нарастает. Московские пространства - органы чувств, развёрнутые чувствилища: их посредством, всем их объёмом - и никогда не иначе - ты воспринимаешь мир. И когда, при подъезде к Москве по, скажем, железной дороге, за окном начинают громоздиться её избыточные, многоэтажные окраины - берёт да и наступает, никакого здравого смысла не спросясь, особенная внутренняя ясность. Прикасаешься к собственной очевидности - нет, встраиваешься, врастаешь в неё. Обретаешь всю полноту собственных чувств и смыслов, - от которых в другие места возишь с собой только лайт-версию.
Все другие города, даже остро и мучительно любимые, даже те, которые числишь своими родинами (Прага, Будапешт, Питер…), - в каком-то смысле, как ни странно, - воздержание от жизни: от жизни-в-целом. Это очень странно, но именно за этим застаёшь себя всякий раз - и изволь отнестись к этому внимательно. Тут дело не в Москве: в структурах жизни.
Дома и Бездомья - разные домены бытия. Разные принципы организации (понятное дело, внутренней) переживаемого пространства. Как Домом, так и Бездомьем может стать что угодно. Нельзя также исключать, что Дом и Бездомье способны запросто - даже в одно мгновение - поменяться местами.
Отдельный вопрос, что в жизни непременно должно быть и то, и другое. Эти экзистенциальные константы - неотменимые несущие конструкции удела человеческого - существуют исключительно в паре, предполагаются друг другом, отражаются друг в друге. Никакого Бездомья не будет, если хотя бы у нас внутри не теплится Дом как воображаемая точка отсчёта. Дом теряет смысл, если не окружает его завывающее, пронизанное ветрами и всем им распахнутое - Бездомье.
Дом и Бездомье - прежде всего ощущение «кожей» окружающего пространства: его замкнутости или разомкнутости, его защитной или обезоруживающей силы. Дом - дополнительная кожа на коже, продолжение кожи. Бездомье кожу - сдирает. Оставляя нас оголёнными нервными окончаниями наружу.
Бездомье - беда и гибель (но и повод собрать себя перед их лицом - сразу, в авральном порядке, обнаружить в себе массу возможностей для этого: они становятся видны только в экстремальных условиях, а Бездомье - это всегда так или иначе понятый, пусть даже медленный и растянутый, пусть даже очень щадящий! - экстрим. Бездомье - балансирование на грани собственной невозможности, экспериментирование с собственной невозможностью). Дом - спасенье: вынесенное вовне и потому позволяющее остаться внутренне беззащитным.
Дом - бережёт, щадит, позволяет уходить вглубь. Бездомье экстравертирует, выворачивает наизнанку: хочешь, не хочешь - следи за дорогой. Протяжённое, аморфное (ксеноморфное!), Бездомье подвергает сомнению все наши освоенные формы, заставляет цепляться за небольшой, компактный набор навыков - сообщающих нам устойчивость в пути. В Бездомьи нам приходится становиться переносным домом для самих себя, осваивать опыт улитки. Дом - опыт внятной, обозримой структуры. Он нас подтверждает. Дом - область очевидностей. Бездомье - разгул условностей, хлипких, непрочных, сквозь которые явственно просвечивает само Небытие.
Дом - склад всего, что мы добываем в Бездомьи (затем и нужны ему обозримые полочки). Бездомье - пространство, куда мы отправляемся за материалами для строительства Дома (больше взять негде).
Дом - тот самый инструмент, с помощью которого мы концентрируем, фильтруем набранное без порядка в Бездомьи: инструмент по преобразованию досмыслового - в смысл, пережитого - в опыт.
Бездомья напоминают нам, что мы - не центр мира. Дом возвращает нам уверенность в том, что мы-то как раз центр мира и есть. (Надо ли говорить, что оба правы?) Дом - вдох, Бездомье - выдох, - и как бы мы дышали без них обоих?
Дома и Бездомья: пластика странствий
Знание-Сила. - № 1. - 2014. = http://znaniesila.livejournal.com/65714.html
Серый, режуще-металлический рассвет, у самого воздуха, вокзального, стылого - привкус металла. Зябко. Всякий звук грохочет, мучает; разрывает, мнится, тоненькую защитную плёнку между тобой и миром - которой так и хочется, даром что она метафорическая, укутаться с головой, закатиться куда-нибудь, где никто бы не видел… Тащишься через вокзал с рюкзаком, тяжёлым, как чёрт, опаздываешь, задыхаешься, - кто только выдумал эти ранние отправления поездов? Закатишься тут, как же, - разве что на верхнюю полку. Упасть и выключиться. До самого прибытия на конечную станцию.
Но стоит поезду тронуться - сна как не бывало.
Какой тут сон, когда за окном начинает двигаться, дышать, меняться само пространство. Начинает твориться само из себя, наборматываться, разворачиваться перед твоими глазами - доверчивое до беззащитности - куда быстрее, чем можно было бы увидеть на пешем ходу. Только смотри во все глаза.
Включается Дорога - как особое, большое, всё в себя втягивающее состояние. Состояние-посредник между двумя главными состояниями человека: Домом и Бездомьем. Соединяющее в себе черты их обоих. И никакой конечной станции не надо - напротив, хоть бы её как можно дольше не было. Она вообще, на самом-то деле - не более, чем повод к дороге. Так бы и жить в дороге, так бы и зависать между пунктом А и пунктом Б на тонкой, чуткой нитке движения. С самого момента отправления дорога начинает казаться слишком короткой. Успеть бы надышаться ей, особой дорожной медленностью, пока она не схлопнется и не возьмёт тебя в оборот на той самой конечной станции незнакомое, дикое, неприрученное пространство. Возьмёт и не будет знать, что с тобой делать. Дорога-то знает это всегда: она делает с тобой - Дорогу.
И для чего люди ездят? Отвлекаясь, конечно, от практических необходимостей: в командировку, к родственникам, в отпуск на какое-нибудь море, потому что, не про нас будь сказано, традиция предписывает… А когда ничего не предписывает? Когда, наоборот, всякая традиция топорщится от изумления, глядя, как независимо от любого отпуска, глумясь над любой необходимостью, повинуясь одному лишь, совершенно телесному, голоду по пространствам, ты, странное существо, набиваешь рюкзак да и отправляешься - куда глаза глядят и случай позволил? Хоть в Волоколамск. Хоть в Ижевск. Хоть в глухой какой-нибудь угол Тульской области, где, казалось бы, вообще нет никаких разумных причин оказаться. (Вот-вот. Туда - особенно.)
Ну только не надо про «впечатления». Какие, в самом деле, могут быть серьёзные впечатления, если приезжаешь - как оно в основном и бывает - второпях, ненадолго и всё, что успеваешь рассмотреть - это только внешняя шкурка, тоненькая поверхность чужой жизни? Что особенного в тебя впечатается, кроме общих мест да случайностей? Да любое чтение книги дома в кресле даёт - в смысле глубины и основательности - несопоставимо больше. А тут - приезжаешь, набиваешь себе внутренние карманы чужим пространством про запас: скорей, скорей, главное, успеть захватить побольше, потом разберёмся… Того, чем эта жизнь действительно жива, не то что не возьмёшь с собой - даже, пожалуй, толком и не увидишь. Одно только внешнее. Пена. Суета.
Нет, что-то, безусловно, останется. Причём по-настоящему останется и будет вспоминаться, всплывать с обескураживающей регулярностью, кристаллизуя вокруг себя внутренние события, претендуя на роль, что-ли, смысловой матрицы - какой-нибудь совершенно к тому не предназначенный, казалось бы, пустяк. Не царица-Венеция в целом своём, тяжело-осеннем великолепии, не собор, скажем, святого Марка, не колокольня Сан-Джорджо, обласканные туристским вниманием - но поворот с мостика в переулок, стоячая вневременная вода в канале, - мгновенное переключение внутренних планов: вдруг видишь себя здешним, давним человеком, для которого всё это - прочная, надёжная, добрая рутина. Не роскошно-избыточная, напряжённая до экстатичности в своём центре, Прага, но вечер на тихой её окраине, серые одинаковые дома, огоньки в сумерках, автобус выезжает из-за поворота, - думаешь: город прекращает театр дня, выдыхает, начинает быть самим собой. Не пышная, как многословное повествование, витиеватая, громкая Вена, но ветерок в метро - поднимаешься по лестнице и вдруг ловишь себя на впечатлении: а ведь у него не московская фактура. Прохладная тень от деревянного дома в Барнауле - сразу почему-то опрокидывает тебя в каникулярное детство, в зелёные семидесятые. Пахнет сено, сложенное в стога прямо на улице в маленьком городке Ефремове, идёшь мимо и думаешь: по этим улицам невозможно ходить быстро. Никакой энциклопедии - разве что очень личной и никому другому не понятной - из этого не составишь. Никакой образованности эти вещи - самые сильные из всего, что осталось! - не дают. Никакого кругозора не расширяют. Тогда зачем?
А вот зачем: поездки - это такая практика себя. (Нарочно отказываюсь от чересчур торжественного, важничающего слова «путешествие». Куда бы лучше - «странствие», со стойким привкусом неприкаянности, устойчиво созвучное странности, странам, сквозящей дали.) Такое особое упражнение в существовании, в бытии-самим-собой, в парадоксальном единстве самообретения и самоутраты, которое ни на каком другом материале почему-то не получается. Только на материале взаимодействия с разными пространствами. С местами разной степени освоенности, разного градуса чуждости.
Поездки - выбивание из-под себя привычной основы: а-ах!.. Изъятие себя из освоенных рамок. Это - опыт дезориентированности. Потерянности и потери. Опыт Бездомья.
Кстати, опыт поверхностности, да. Того самого слизывания - быстро высыхающей - пены с чужих ускользающих дней. Дома мы обречены на глубину, на перенасыщенность всего памятью и подтекстами. Дома каждая деталька стереоскопична, голографична: в каждой разворачивается целая жизнь. А в Бездомьях вещи, повёрнутые к нам своими поверхностями, притворяются, будто не значат ничего. По крайней мере - ничего особенного. Они ничего от нас не хотят. Они нас от себя освобождают.
Бездомье - опыт бытия-просто-так. Без домашних оправданий и обязательств. Без домашних защит.
Причём это - практика скорее уж телесная, чем душевная или умственная. Говорю же: чтение, при котором чужую жизнь проживаешь изнутри, видишь её содержания, - наращивает и ум, и вообще всякую внутреннюю оптику куда больше. А тут - тело ныряет в новые, непривычные для себя состояния - и тащит за собой растерянную душу. Проверяет её: насколько ты, голубушка, к этому готова? Насколько ты вообще пластична? Где твои границы? Как ты их проводишь? Что способно через них проникнуть? А вот при таких условиях можешь быть собой? А при таких? А вот при эдаких?.. Эй, это всё ещё ты, а?..
…Перепад температур. Неисхоженный рельеф улиц. По-новому пахнущий воздух. Та самая «немосковская» фактура ветерка в метро. Звуки чужих языков - неважно даже, насколько понятных. Чужие привычки, в которых нам угловато и тесно. Чужая разметка времени. Неочевидные ритмы, необжитые формы. Выталкивающее, отворачивающееся; в лучшем случае - равнодушное. Чем неуютнее, тем лучше. Чем страннее, тем сильнее.
Странствия работают в нас с тем, что предшествует смыслам и словам, что опережает понимания (и делает их возможными). С самой пластикой личности. Они учат нас многообразию форм - и внимательному терпению в их проживании.
Отдельная, важная часть этой практики - возвращение. Настолько важная, что иной раз хочется думать, будто вообще всё остальное затевается ради этого. На самом деле нет, конечно; но всё равно - без него никак. Без него гештальт не закрыт.
Возвращаясь в Москву, очередной раз ловишь себя на чувстве: только здесь твоё существование - настоящее, в прочих местах оно призрачно, как бы не вполне телесно. Твоё настоящее, Большое Тело - Москва, вся, в её целом, а то, что умрёт по исчерпании своего физиологического срока - это тело малое, оно - только ядрышко Большого, на котором Большое Тело крепится и нарастает. Московские пространства - органы чувств, развёрнутые чувствилища: их посредством, всем их объёмом - и никогда не иначе - ты воспринимаешь мир. И когда, при подъезде к Москве по, скажем, железной дороге, за окном начинают громоздиться её избыточные, многоэтажные окраины - берёт да и наступает, никакого здравого смысла не спросясь, особенная внутренняя ясность. Прикасаешься к собственной очевидности - нет, встраиваешься, врастаешь в неё. Обретаешь всю полноту собственных чувств и смыслов, - от которых в другие места возишь с собой только лайт-версию.
Все другие города, даже остро и мучительно любимые, даже те, которые числишь своими родинами (Прага, Будапешт, Питер…), - в каком-то смысле, как ни странно, - воздержание от жизни: от жизни-в-целом. Это очень странно, но именно за этим застаёшь себя всякий раз - и изволь отнестись к этому внимательно. Тут дело не в Москве: в структурах жизни.
Дома и Бездомья - разные домены бытия. Разные принципы организации (понятное дело, внутренней) переживаемого пространства. Как Домом, так и Бездомьем может стать что угодно. Нельзя также исключать, что Дом и Бездомье способны запросто - даже в одно мгновение - поменяться местами.
Отдельный вопрос, что в жизни непременно должно быть и то, и другое. Эти экзистенциальные константы - неотменимые несущие конструкции удела человеческого - существуют исключительно в паре, предполагаются друг другом, отражаются друг в друге. Никакого Бездомья не будет, если хотя бы у нас внутри не теплится Дом как воображаемая точка отсчёта. Дом теряет смысл, если не окружает его завывающее, пронизанное ветрами и всем им распахнутое - Бездомье.
Дом и Бездомье - прежде всего ощущение «кожей» окружающего пространства: его замкнутости или разомкнутости, его защитной или обезоруживающей силы. Дом - дополнительная кожа на коже, продолжение кожи. Бездомье кожу - сдирает. Оставляя нас оголёнными нервными окончаниями наружу.
Бездомье - беда и гибель (но и повод собрать себя перед их лицом - сразу, в авральном порядке, обнаружить в себе массу возможностей для этого: они становятся видны только в экстремальных условиях, а Бездомье - это всегда так или иначе понятый, пусть даже медленный и растянутый, пусть даже очень щадящий! - экстрим. Бездомье - балансирование на грани собственной невозможности, экспериментирование с собственной невозможностью). Дом - спасенье: вынесенное вовне и потому позволяющее остаться внутренне беззащитным.
Дом - бережёт, щадит, позволяет уходить вглубь. Бездомье экстравертирует, выворачивает наизнанку: хочешь, не хочешь - следи за дорогой. Протяжённое, аморфное (ксеноморфное!), Бездомье подвергает сомнению все наши освоенные формы, заставляет цепляться за небольшой, компактный набор навыков - сообщающих нам устойчивость в пути. В Бездомьи нам приходится становиться переносным домом для самих себя, осваивать опыт улитки. Дом - опыт внятной, обозримой структуры. Он нас подтверждает. Дом - область очевидностей. Бездомье - разгул условностей, хлипких, непрочных, сквозь которые явственно просвечивает само Небытие.
Дом - склад всего, что мы добываем в Бездомьи (затем и нужны ему обозримые полочки). Бездомье - пространство, куда мы отправляемся за материалами для строительства Дома (больше взять негде).
Дом - тот самый инструмент, с помощью которого мы концентрируем, фильтруем набранное без порядка в Бездомьи: инструмент по преобразованию досмыслового - в смысл, пережитого - в опыт.
Бездомья напоминают нам, что мы - не центр мира. Дом возвращает нам уверенность в том, что мы-то как раз центр мира и есть. (Надо ли говорить, что оба правы?) Дом - вдох, Бездомье - выдох, - и как бы мы дышали без них обоих?