Упражнения в бытии - 2
Ольга Балла
Упражнения в бытии
Семь искусств. - № 12(48). - Декабрь 2013. = http://7iskusstv.com/2013/Nomer12/Balla1.php
Ольга Балла (Гертман) - редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание-Сила». Дикорастущий вольнорассуждатель и собиратель бытия. Созерцатель и библиофаг. Промежуточный человек, пишущий промежуточные тексты. Автор сборника эссе в трёх томах «Примечания к ненаписанному» (USA, Franc-Tireur, 2010) и, кажется, порядка тысячи на начало декабря 2013 года публикаций в разных бумажных и электронных изданиях. Область интересов: философия и философствование (последнее - особенно), культурная антропология, история идей, история культурных форм, поэзия, современная русская литература.
Записи, собранные здесь, относятся к 2006 году и выкладывались (выкладываются и по сей день) на странице автора в Живом Журнале по адресу: http://yettergjart.livejournal.com/, а здесь помещаются с некоторым минимальным редактированием, с освобождением их от привязок (когда таковые случаются) к тогдашним живожурнальным диалогам, которых теперь, пожалуй, уже никто и не вспомнит.
(Продолжение. Начало здесь: http://gertman.livejournal.com/151712.html)
***
Об универсальности
Как-то мне уже случалось и писать, и говорить о том, что-де мне недостаёт в иудаизме, вообще-то чрезвычайно мне интересном, «универсальности» - останавливает этническая «привязка». Хочется, разумеется, прямо сразу «универсального», «общечеловеческого», - однако из этой тяги к универсальности получается в основном никуда-не-принадлежность. Христианство - интересное мне ничуть не менее интенсивно - чувствуется, безусловно, универсальнее (всё-таки нет этнической, «кровной» привязки, есть по крайней мере интенция выхода за собственные пределы), но... - тут, наверное, не хватает весьма широко понятой доверчивости.
С другой стороны, дело здесь, может быть, вообще не в «универсальном».
Ведь от того, что мы переживаем как «своё», мы никакой универсальности вовсе не требуем. Достаточно чувства соответствия. В конце концов, не универсален также и ни один человеческий язык, а говорим же мы хоть на одном, как на своём, и всё, что надо - выражаем. Отношения с этой областью смыслов и практик (с религией) кажутся мне во многом сопоставимыми и с любовью к человеку: когда мы любим кого-то, мы же не требуем и не ждём от него «универсальности», воплощения всех мыслимых достоинств, да это нам и не нужно! Тут именно важно, что свой, нам соответствующий и нам адресованный.
Человек - вообще существо субъективное (как не помню кто и по какому поводу сказал, «в объективности есть нечто нечеловеческое». Совершенно точно). Через «своё», «адресованное», личностно пережитое он понимает гораздо больше, полнее и точнее, чем через объективное и универсальное. Недаром не прижилась в сколько-нибудь значимых масштабах ни одна рационально сконструированная религия типа верований в какое-нибудь обобщённо понятое Высшее Существо или Мировой разум - чего уж, казалось бы, универсальнее… Ан нет.Чего-то настоящего в этом не оказывается. О голом материализме и не говорю.
Ответ на требование непременно «универсальности» от религии как модуса проживания Истины мог бы быть, например, вот каким: Она настолько велика (и поэтому - «странна и неопределима»: поскольку не вполне - или вполне не - человекосоизмерима): никто из нас в принципе не может охватить Её целиком, поэтому нам и дано быть похожими только в степени её недоохваченности, недопрожитости - в незнаниях и заблуждениях.
Объективность / субъективность я, собственно, тоже друг другу не противопоставляю, тем более, что их всё равно друг от друга не оторвать. Говоря о чувстве «неуниверсальности», останавлявающем меня на пороге исторических религий, я имею в виду что-то примерно вот такое: а не выйдет ли так, что вместо Истины я тут буду иметь дело с человеческими условностями, - не со Зрением, а с теми или иными степенями слепоты? - Правда, дело в том, что Истина и Зрение, скорее всего, не дадутся нам, не смогут быть нам доступны без тех или иных разновидностей слепоты (так на Солнце надо смотреть через затемнённое стекло, чтобы хоть сколько-то разглядеть: может быть, Истина - не для прямого зрения, по меньшей мере в земной жизни). И, может быть, требовать или ждать «гарантий» в этих вопросах - нечто в высшей степени неадекватное. Здесь - в вопросах Высшей Достоверности - более, может быть, чем где-то ещё, человек обречён на риск и каждую минуту рискует потерпеть поражение - и на этот риск надо решаться, потому что, если не решишься, вообще ничего не будет. Да, не все пути ведут к Нему. И, может быть, людям, рождённым вне той или иной традиции как предлагаемой формы переживания достоверности, особенно трудно найти такие пути.
И ещё с одной из множества сторон: может быть, по-настоящему своё для человека - то, что он переживает как универсальное. То, чего он (почти) не замечает.
***
Об этническом
Всё больше думается мне о том, что так называемая этничность - во-первых, конструкт; во-вторых, акт (сознательного) выбора. Не «крови» этой самой, о которой вообще непонятно, что она такое, а именно выбора и именно акт, точнее, даже длящееся действие, а не просто результат - то есть нечто такое, что всё время воспроизводится как усилие, всё время подтверждается - не столько даже на уровне самоинтерпретации, сколько на уровне повседневных практик.
И ещё думается о том, что всякая этничность глубоко инструментальна - что она инструмент для достижения каких бы то ни было, но неизменно вне её лежащих целей. Что, конструируя её по заданным рецептам, люди всякий раз преследуют какие-то совсем другие цели, не совпадающие с этничностью как таковой.
***
О смирении
Из всех видов мысли сейчас мне кажутся интереснее, важнее всего «экзистенциальные рефлексии». - Не «как устроен мир» и даже не «как устроены отношения людей друг с другом» (всю жизнь было преимущественно интересно именно такое), но - как человек соприкасается с миром изнутри себя, изнутри собственной обречённой единственности. Всю первую половину жизни хотелось (чувствовалось единственно нужным) анализировать - головой на составные части раскладывать - и это, и всё остальное. Теперь хочется переживать: превращаться в отпечаток понимаемого, в слепок с него. - Смирение? - может быть.
***
О качестве дней
Самое главное в днях - наверно, даже не события как таковые, но запахи, оттенки, интонации, обертона - именно эти, ничем рационально выявляемым вроде бы не объяснимые качества проживания дней и определяют в конечном счёте их значение для нас, закрепляют за ними ячейки в нашей внутренней структуре.
***
Соматика смысла
Тело - полноценный участник мышления и способно помочь прочувствовать (значит - заставить продумать) самые что ни на есть «высокие» смыслы; оно определяет модусы, в которых смыслы проживаются; нельзя исключать, что у всякого, даже самого отвлечённого смысла есть не только отчётливое эмоциональное (это - точно есть), но и некоторое телесное соответствие. (Вообще как-то очень доверяю целостному - не только головой, но и сразу-всем-остальным - проживанию мыслей, - оно кажется мне более подлинным, что-ли; а может быть - кто его знает - и более глубоким). Тело - своего рода оптический прибор: не застилает взгляд, а, напротив, настраивает его, фокусирует.
***
Этическое бессознательное
Самое удивительное, когда и любовь (уж она-то - во всяком случае! страшно самовластная вещь, одна из самых, наверно, самовластных в человеке), и даже, пожалуй, вера (ну хотя бы - в качестве доверия какому-то человеку) осуществляются в нас сами, как самостоятельная сила, даже помимо наших сознательных намерений, и ведут нас за собой, и мы идём, и всё - включая то, что кажется нам вроде бы немыслимым - получается очень легко (я это обзываю, за неимением лучшего, «этическим бессознательным»). «Трудное» кажется скорее относящимся к природе несовершенных человеческих вещей - и потому неудивительно ничуть.
***
О метафизичности этики
Всякая этика метафизична - независимо от того, насколько осознаёт свои метафизические коннотации. То есть, (а) имеет в качестве своих более-менее неявных предпосылок представления об определённом устройстве мироздания и (b) в числе своих более-менее неявных намерений - стремления (a) как-то в это мироздание вписаться, в соответствии с его так или иначе представляемыми «законами»; (b) как-то на это устройство влиять.
То есть, значение всякой этики в конечном счёте (и) надинструментально.
Поэтому, в частности, легко допустима (и точно существует, просто не всегда артикулируется) этика - как совокупность ценностно окрашенных принципов - в отношении к вещам, пространствам - то есть к любым компонентам мироздания, помимо людей. Не говоря уж о том, что существует этика отношения к самому себе - как исходному пункту (исходной области) всякого собственного действия.
Вот: этика - это совокупность (практически ориентированных) принципов вписывания себя в мир.
***
Об опыте
Человеческий опыт целен. Его деление на сегменты вторично и обладает большой долей условности.
… И вообще, подозреваю, человек «голографичен»: в каждой своей точке присутствует весь целиком.
***
О видах свободы
Наращивая количество обязательств и обязанностей в своей жизни, мы повышаем ценность свободы (в самом «банальном» из её вариантов: необязательности. Воздушной прослойки между «надо» и «надо») и остроту её проживания.
Лопай мы эту свободу каждый день большими ложками, мы бы и вкуса не ощущали - или, что вернее, этот вкус очень скоро бы нам приелся.
Свобода (в этом банальном варианте) - как специя: её должно быть мало.
Совсем другое дело - свобода «структурная», «структурообразующая», которая - самовластье и непопадание в плен ни к чему, умение обозначить и создать внутреннюю дистанцию между собой и чем угодно - любого размера. Это уже никак не перец, это хлеб насущный.
***
О незащищённости
Чувствую я, человек вообще - новичок в мире, сколько бы ни прожил. В опыте, да, есть что-то успокоительное: всякий опыт (глубоко и неизбежно случайный по самой своей природе) создаёт нам видимость опор, видимость надёжности - видимость очевидности.
***
Об освобождающем
Лишь недавно - на своём сорок втором году - начала я как следует чувствовать огромный освобождающий потенциал так называемой «рутины»: повторяющегося, автоматического… Устойчивого и защищающего в мире вообще так мало, что по-настоящему перевести дух можно только внутри того, что делается и повторяется якобы «само собой». И думается в этом - причём о самых общих и отвлечённых вещах - великолепно. «Рутина» прекрасно освобождает от всего, что не-она, - надевает на нас эдакий защитный футляр. Именно внутри такой защитной конструкции и разворачивается самое разнузданное внутреннее разнообразие.
Удивительно, как с течением времени начинает восприниматься в качестве надёжного источника свободы то, что в начале жизни ничем, кроме окаянного закрепощения, не казалось. Рутина. Работа. Жёсткое расписание. Сидение дома (в противоположность (а) странствиям, (б) хождением по гостям и вообще (в) разговорам. Тот же возраст.
А сегодня у меня очень остро и ясно переживалась мысль об освобождающем потенциале - самом, наверно, большом и надёжном из освобождающих потенциалов - неизбежной смерти.
***
О самосозидании
Мы создаём себя каждым движением, и самыми незаметными - больше всего: потому что их менее всего контролируем. Формы нашего контроля неизбежно слишком грубы.
Безусловно, есть зоны преимущественного «самосозидания», зоны повышенной «пластичности» человека, восприимчивости его к воздействиям, в том числе и собственным. К таким зонам несомненно, отчётливо относятся письмо и речь.
***
Об изготовлении прошлого
Чем однообразнее внешняя жизнь, тем интенсивнее, ярче, «дерзче» (во мне ли только?) внутренняя, и напротив - под внешним напором внутреннее отступает: защищается. - Настоящая переработка интенсивно пережитого внешнего наступает уже потом, когда оно достаточно далеко.
Событиями и впечатлениями запасаешься, как верблюд, откладывая их в свои внутренние горбы, чтобы идти через «пустыню реального» - без достаточно долгого пути по той или иной пустыне запас, кажется, по-настоящему хорошо не усваивается.
Прошлое должно проступать в нас пятнами, время от времени, смешиваясь в разных пропорциях с настоящим, - чтобы действительно состояться как прошлое. Пока же оно не отлежалось - оно только сырьё для изготовления прошлого. Которое запросто может остаться и не(достаточно) востребованным.
***
Под грубою корою вещества
«Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я осязал нетленную порфиру
И узнавал сиянье Божества».
Вл. С.
Кажется, у меня никогда не было потребности жить в красивом городском пространстве - то есть гармоничном и вообще отчётливо «артикулированном» эстетически. (Это относится только к городскому пространству, с домашним, бытовым отношения отдельные и совсем иначе устроенные).
«Красивое» (что бы под этим ни понималось) городское пространство требовательно до мучительности, с ним не знаешь, что делать, не знаешь, что делать посреди него с самой собой. Оно слишком подчёркивает мою неуместность в нём. Нет, переживать его гармоничность, его организованность и точность бывает полезно, в этом даже можно иметь потребность, оно очень приводит душу (да и тело заодно) в порядок, но жить в этом было бы примерно так же, как если бы каждый день делать генеральную уборку: в этом есть нечто экстатическое - нечто от самопревосхождения. Что же до некрасивого…
Московские - не только московские, конечно, просто эти я знаю лучше всего - окраины и пригороды, индустриальные зоны, «спальные» районы, чуждые всякой эстетики, в самом облике которых есть что-то от разрушения, что-то от неисцелимой неудачи. «Промежуточные» пространства, соединительная ткань существования, дикое его мясо.
Пожалуй, если сводить весь опыт моего общения с ними к некой общей формуле (а такого опыта было много, куда больше, чем жизни в «красивых» пространствах, а главное - качественно он был куда интенсивнее) - можно было бы сказать, что оно с ранних, ещё до полноценной рефлексии, лет настраивало меня «антиматериалистически».
Корявые и трудные московские окраины исподволь внушали мне ту мысль - скорее интуицию - что видимое глазом, осязаемое пальцами, обоняемое носом - преходящее и не главное. Что за ним, над ним, кроме него, неважно даже, где - непременно должно быть «что-то ещё». Что всё это только потому и есть, что есть «что-то ещё»: само по себе оно бы точно не могло быть.
Некрасивые пространства вызывают такое чувство гораздо вернее и настойчивее красивых - именно потому, что воспринимаются как грубая, вторичная корка. (По логике вещей, красивое самой своей красотой должно было бы свидетельствовать о существовании иных пластов бытия - иначе бы откуда такая красота?! - но к его посланию я оказалась существенно менее восприимчива. Какие-нибудь Люберцы или Кузьминки, тёмные даже в самое светлое время суток и года - говорят мне в этом смысле, как ни странно, куда больше.
(Красивое с ходу берёт душу в оборот и начинает что-то с ней делать, причём часто даже непонятно, что именно. Красивое - слишком сильное высказывание. Иногда хочется и глаза зажмурить, и уши заткнуть. Красивое агрессивно, потому что властно. И говорит с нами - куда более аморфными, чем Оно - свысока.
Некрасивое к нам равнодушно - и оставляет нас свободными. В нём «Аполлон» не требует нас «к священной жертве».
Конечно, этим оно, с одной стороны, может нас разваливать. С другой - этим же самым оно способно провоцировать в нас собственные организующие силы - чтобы противостоять его тяжёлой аморфности! - и это второе мне понятнее и ближе. Мне как-то проще ответить окружающему пространству «нет», чем «да».)
Мои отношения с некрасивыми пространствами - и, больше того, моя потребность в них! - с детских, чертановских лет вполне определяется формулой: «…Под грубою корою вещества // Я осязал нетленную порфиру // И узнавал сиянье Божества». Чтобы узнавать «сиянье Божества», некий «огонь, мерцающий в сосуде» - мне непременно нужна была - и сейчас нужна - «грубая кора вещества». Она всегда, едва ли не автоматически, оказывалась для меня знаком, свидетельством чего-то значительного, всем своим косным, неказистым естеством убеждая: к ней дело не сводится.
Я в себе это отношу к признакам «латентной религиозности».
Надо ли говорить - правда, я, кажется, только сию минуту это поняла! - что эта апология некрасивого означала и означает для меня и, не такое уж неявное, оправдание собственной некрасоты. Культурный прессинг требует, чтобы существо женского пола непременно имело эстетически значимую внешность, а если оно её не имеет от Бога, так должно трудиться, чтобы её себе сделать, иначе обречено на низкий социальный статус. В принципе можно было бы, наверно, сосредоточив на этом направлении много-много сил, добиться каких-то результатов, но… - видимо, не очень хотелось. В конце концов, я уверена, что ленимся мы делать то, что для нас не является достаточно значимым. «Лень», «неинтересно» - значит, не так уж хочется. Когда действительно хочется - бьёмся, даже если трудно, даже если кажется почти невозможным. Мои отношения с действительно значимыми для меня вещами и людьми заставили меня в это поверить. Как бы там ни было, неудачная внешность всё равно переживалась как беда и «встроенное», «инкорпорированное» поражение. Взятая же в таком ракурсе, она бедой быть переставала - и становилась если не свидетельством значительности, то, по крайней мере, её обещанием, намёком на её возможность. О нет, не моей значительности: но той, общей всем и всему значительности, которая скрывается под любой «грубою корою вещества». Даже под моей собственной.
Отсюда - доверие к глубокому, неявному и сложному, гораздо большее, чем к явному, простому и открытому. К тому, что ускользает - гораздо большее, чем к тому, что само даётся (и уж подавно - чем к тому, что себя навязывает!).
Сегодня мне случилось в очередной раз быть в пространствах между улицами Марии Ульяновой и Кравченко - заполненных случайными, подслеповатыми, бедственно некрасивыми пятиэтажками. Тёмное, скудное, зябкое, казалось бы, существование, заведомо недолговечное, будто из отсыревшего картона. Но как мне всё это мило и внятно, каким чувствуется уютным и принадлежащим к самой сути бытия! Эти дома, кажущиеся мне растущими прямо из земли, как её естественное и необходимое продолжение, эти задворки говорят со мной на языке моего собственного тела: мои братья по косности и некрасоте. Они самым явным для меня образом свидетельствуют о том, что жизнь неустранимо значительна. Они делают это без обязывающих и дисциплинирующих отсылок к «общечеловеческому» - в отличие от, допустим, Петербурга, который сразу ставит человека в контекст вечности, не интересуясь, готов он, не готов ли.
В этих бедных времянках, таких некрасивых, что, кажется, ещё шаг-другой назад - и мы уже в области хаоса - тоже есть вечность. Только иначе прочувствованная, в других формах. Их тёмное, комковатое, медленное время едва отслаивается от небытия - и скоро в него вернётся, их вот-вот будут сносить, и мне их очень жаль: с ними уйдёт неповторимейшая интонация жизни, в которой есть своя глубина и своя уверенность. Жаль их человекосоразмерности - соразмерности маленькому, краткоживущему, грустному человеку, любящему своё человеческое тепло и свою отдельность.
(Они старше меня - и поэтому для меня вечны. А дома 1970-х, которые строились на моих глазах и уже не первый год разрушаются от ранней ветхости - я до сих пор чувствую легкомысленными, весёлыми новостройками).
В их некрасивости есть тайна. Она вообще есть во всём некрасивом. Красота же с её внятностью, красноречивостью, откровенностью - кажется такой прозрачной, что тайны в ней слишком легко не заметить.
Поэтому красота требует особой душевной дисциплины.
На самом деле, я неточна, говоря, что мне «никогда не хотелось» жить в красивых пространствах. Подумалось действительно так; так и написалось (человек в каждой своей точке присутствует целиком, да, - однако ж не всего себя каждую минуту помнит) - но на самом-то деле мне хотелось жить в одном таком пространстве: в Петербурге. И сейчас даже хочется: увижу какую-нибудь случайную фотографию (вчера попался в ЖЖ какой-то угол с аптекой) - сердце сожмёт: вот где надо бы было быть. Вот чем надо бы было быть.
(Ведь что такое любовь, среди неисчислимого прочего? Желание повторять собой, в себе черты любимого. «В темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало, повторяя». - Вот и с Бродским - написала сейчас и очередной раз поняла - у меня очень похожие отношения: мне хочется повторять форму и ритм его слов своими внутренними движениями.)
Но хотеть жить там - всё равно, что хотеть быть кем-то другим (мне это желание тоже очень свойственно). Конечно, в пространстве с такой степенью даже не эстетической, а онтологической интенсивности я бы была совсем другой. В общем-то мне не слишком нравится то, что из меня в результате всего получилось. Но теперь уж ничего не поделаешь.
И ещё: у Петербурга всё-таки особенная красота. Горькая, тревожная, настороженная, с грустью внутри (грустному, говорю же - верю «с полоборота»; сияющий жизнерадостный город заставил бы меня защищаться от него). Я давным-давно ещё подумала, что этот город со своим напряжением стоит на границе между бытием и небытием, сдерживая их напор друг на друга, уравновешивая их; он сам - эта граница.
В нём - ещё со времён жуткой книжки о «Блокаде Ленинграда», которую я ненароком нашла у отчима на столе на своём седьмом году, в 1972-м (голубая, в мягкой обложке, «издательство имени Чехова», Нью-Йорк, 1954 год, автора запомнила как «К. Карстен». Там было что-то о людоедстве, о трупах в подворотнях: взяла в руки, обожглась, много дней боялась даже подходить к этому столу, даже думать о нём) - всегда сохранялся для меня привкус беды, привкус чего-то непоправимого. Именно поэтому всё, что от этого города исходило, воспринималось и воспринимается как особенно правдивое и глубокое.
Именно поэтому ему нельзя не верить.
***
Что за дикое слово
«Я» - только повод быть. Не самый лучший (это ко всякому «я» относится, к «я» как таковому), - но ничего более удачного, похоже, пока не придумано.
«Я» - это то, сквозь что, вопреки чему (хотя, конечно, также и «благодаря») приходится осуществляться.
Иногда кажется, что эмпирическое «я», с его данностями и случайностями - только скорлупа, та самая «грубая кора вещества», через которую с трудом, с усилием пробивается, прорезывается - чтобы потом эту скорлупу отбросить - что-то ещё.
Подготовительная форма. Как форма для отливки в металлургии - просто «биологическая» метафора мне больше нравится.
***
О благодарности
Кажется мне, что грусть (как модус восприятия жизни) - это форма благодарности за жизнь. Форма острого переживания её драгоценности. Такая, в которой мы заранее оплакиваем недолговечность жизни, её хрупкую обречённость.
***
О банальном
«Банальность» - восприятие чего бы то ни было как банального - не следствие ли всего лишь (спасительной, защитной) притуплённости восприятия? Иначе бы нас разорвало от остроты и первичности чувств, которой, если хоть чуть-чуть вдуматься, достойно всё сущее.
***
О фантомной религиозности
О латентной - непроявленной, не(до)осуществлённой религиозности мне уже приходилось и думать и писать; а есть ещё и религиозность фантомная (эвона сколько в человеке химерических образований при отсутствии «простой» веры, которая, подобно любви и в совершенном родстве с нею, сама даётся и не имеет причин, кроме самой себя): это когда явно религиозные по своему устройству чувства возникают на таком месте, где никаких религиозных мотивов нет.
Меня, например, всегда тянуло к тем или иным видам аскезы (при всей моей разбросанности, а скорее всего, как раз вследствие её): ограничить себя в том-то и в том-то, вписать себя в некоторый жёсткий ритм (в юности я вообще это очень идеализировала; это почему-то казалось мне «улучшающим» человека априори - почему-то именно это, а совсем не избыток). Но у этой тяги к самоограничению вроде бы никогда не было метафизического, тем более, религиозного подтекста: мне просто казалось, будто это интенсифицирует жизнь в человеке (а не, скажем, оказывается стимулом «вертикального» движения, подъёма): жизнь, загнанная в узкие, строгие рамки, переживается будто бы острее и точнее.
(Хотя нет, всё-таки известный метафизический привкус был: мнилось, что-де ограничение себя в чём-то внешнем и материальном едва ли не само по себе ориентирует на «высшее» и «внутреннее» [не то чтобы синонимы, но существенно связанные вещи]. Всё-таки под интенсивно, точно и остро пережитой жизнью у меня всегда - пусть даже без отчёта себе в этом! - так или иначе подразумевалась жизнь с вертикальными «выходами». Опять же без сколько-нибудь чётких - удовлетворяющим меня образом чётких - представлений о том, куда - к Кому - должно бы вести это вертикальное движение.)
Я подозреваю в этом один из симптомов фантомной религиозности - у себя как у человека, сформированного атеистической / пострелигиозной культурой: самой религии и веры нет - отсечена ещё до моего рождения - а некие внутренние движения, повторяющие отдельные её формы - сохраняются.
De profundis clamavi ad Te, Domine.
***
Об опыте
В каждом опыте - в каждом - мы постигает частичку удела человеческого. Даже так: Удела Человеческого. Всё новые стороны пластичного и единого - при всех разорванностях - человеческого существа.
***
Прямая речь
Кошки - прямая речь бытия. Вот человек - это иносказание. А кошки - речь самая прямая, высказывание в упор. Такое полное, что кажется молчанием. По крайней мере, умалчиванием - мы к такой полноте не привыкли, вот и не «считываем» в ней всего. А там всё сказано так просто.
Упражнения в бытии
Семь искусств. - № 12(48). - Декабрь 2013. = http://7iskusstv.com/2013/Nomer12/Balla1.php
Ольга Балла (Гертман) - редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание-Сила». Дикорастущий вольнорассуждатель и собиратель бытия. Созерцатель и библиофаг. Промежуточный человек, пишущий промежуточные тексты. Автор сборника эссе в трёх томах «Примечания к ненаписанному» (USA, Franc-Tireur, 2010) и, кажется, порядка тысячи на начало декабря 2013 года публикаций в разных бумажных и электронных изданиях. Область интересов: философия и философствование (последнее - особенно), культурная антропология, история идей, история культурных форм, поэзия, современная русская литература.
Записи, собранные здесь, относятся к 2006 году и выкладывались (выкладываются и по сей день) на странице автора в Живом Журнале по адресу: http://yettergjart.livejournal.com/, а здесь помещаются с некоторым минимальным редактированием, с освобождением их от привязок (когда таковые случаются) к тогдашним живожурнальным диалогам, которых теперь, пожалуй, уже никто и не вспомнит.
(Продолжение. Начало здесь: http://gertman.livejournal.com/151712.html)
***
Об универсальности
Как-то мне уже случалось и писать, и говорить о том, что-де мне недостаёт в иудаизме, вообще-то чрезвычайно мне интересном, «универсальности» - останавливает этническая «привязка». Хочется, разумеется, прямо сразу «универсального», «общечеловеческого», - однако из этой тяги к универсальности получается в основном никуда-не-принадлежность. Христианство - интересное мне ничуть не менее интенсивно - чувствуется, безусловно, универсальнее (всё-таки нет этнической, «кровной» привязки, есть по крайней мере интенция выхода за собственные пределы), но... - тут, наверное, не хватает весьма широко понятой доверчивости.
С другой стороны, дело здесь, может быть, вообще не в «универсальном».
Ведь от того, что мы переживаем как «своё», мы никакой универсальности вовсе не требуем. Достаточно чувства соответствия. В конце концов, не универсален также и ни один человеческий язык, а говорим же мы хоть на одном, как на своём, и всё, что надо - выражаем. Отношения с этой областью смыслов и практик (с религией) кажутся мне во многом сопоставимыми и с любовью к человеку: когда мы любим кого-то, мы же не требуем и не ждём от него «универсальности», воплощения всех мыслимых достоинств, да это нам и не нужно! Тут именно важно, что свой, нам соответствующий и нам адресованный.
Человек - вообще существо субъективное (как не помню кто и по какому поводу сказал, «в объективности есть нечто нечеловеческое». Совершенно точно). Через «своё», «адресованное», личностно пережитое он понимает гораздо больше, полнее и точнее, чем через объективное и универсальное. Недаром не прижилась в сколько-нибудь значимых масштабах ни одна рационально сконструированная религия типа верований в какое-нибудь обобщённо понятое Высшее Существо или Мировой разум - чего уж, казалось бы, универсальнее… Ан нет.Чего-то настоящего в этом не оказывается. О голом материализме и не говорю.
Ответ на требование непременно «универсальности» от религии как модуса проживания Истины мог бы быть, например, вот каким: Она настолько велика (и поэтому - «странна и неопределима»: поскольку не вполне - или вполне не - человекосоизмерима): никто из нас в принципе не может охватить Её целиком, поэтому нам и дано быть похожими только в степени её недоохваченности, недопрожитости - в незнаниях и заблуждениях.
Объективность / субъективность я, собственно, тоже друг другу не противопоставляю, тем более, что их всё равно друг от друга не оторвать. Говоря о чувстве «неуниверсальности», останавлявающем меня на пороге исторических религий, я имею в виду что-то примерно вот такое: а не выйдет ли так, что вместо Истины я тут буду иметь дело с человеческими условностями, - не со Зрением, а с теми или иными степенями слепоты? - Правда, дело в том, что Истина и Зрение, скорее всего, не дадутся нам, не смогут быть нам доступны без тех или иных разновидностей слепоты (так на Солнце надо смотреть через затемнённое стекло, чтобы хоть сколько-то разглядеть: может быть, Истина - не для прямого зрения, по меньшей мере в земной жизни). И, может быть, требовать или ждать «гарантий» в этих вопросах - нечто в высшей степени неадекватное. Здесь - в вопросах Высшей Достоверности - более, может быть, чем где-то ещё, человек обречён на риск и каждую минуту рискует потерпеть поражение - и на этот риск надо решаться, потому что, если не решишься, вообще ничего не будет. Да, не все пути ведут к Нему. И, может быть, людям, рождённым вне той или иной традиции как предлагаемой формы переживания достоверности, особенно трудно найти такие пути.
И ещё с одной из множества сторон: может быть, по-настоящему своё для человека - то, что он переживает как универсальное. То, чего он (почти) не замечает.
***
Об этническом
Всё больше думается мне о том, что так называемая этничность - во-первых, конструкт; во-вторых, акт (сознательного) выбора. Не «крови» этой самой, о которой вообще непонятно, что она такое, а именно выбора и именно акт, точнее, даже длящееся действие, а не просто результат - то есть нечто такое, что всё время воспроизводится как усилие, всё время подтверждается - не столько даже на уровне самоинтерпретации, сколько на уровне повседневных практик.
И ещё думается о том, что всякая этничность глубоко инструментальна - что она инструмент для достижения каких бы то ни было, но неизменно вне её лежащих целей. Что, конструируя её по заданным рецептам, люди всякий раз преследуют какие-то совсем другие цели, не совпадающие с этничностью как таковой.
***
О смирении
Из всех видов мысли сейчас мне кажутся интереснее, важнее всего «экзистенциальные рефлексии». - Не «как устроен мир» и даже не «как устроены отношения людей друг с другом» (всю жизнь было преимущественно интересно именно такое), но - как человек соприкасается с миром изнутри себя, изнутри собственной обречённой единственности. Всю первую половину жизни хотелось (чувствовалось единственно нужным) анализировать - головой на составные части раскладывать - и это, и всё остальное. Теперь хочется переживать: превращаться в отпечаток понимаемого, в слепок с него. - Смирение? - может быть.
***
О качестве дней
Самое главное в днях - наверно, даже не события как таковые, но запахи, оттенки, интонации, обертона - именно эти, ничем рационально выявляемым вроде бы не объяснимые качества проживания дней и определяют в конечном счёте их значение для нас, закрепляют за ними ячейки в нашей внутренней структуре.
***
Соматика смысла
Тело - полноценный участник мышления и способно помочь прочувствовать (значит - заставить продумать) самые что ни на есть «высокие» смыслы; оно определяет модусы, в которых смыслы проживаются; нельзя исключать, что у всякого, даже самого отвлечённого смысла есть не только отчётливое эмоциональное (это - точно есть), но и некоторое телесное соответствие. (Вообще как-то очень доверяю целостному - не только головой, но и сразу-всем-остальным - проживанию мыслей, - оно кажется мне более подлинным, что-ли; а может быть - кто его знает - и более глубоким). Тело - своего рода оптический прибор: не застилает взгляд, а, напротив, настраивает его, фокусирует.
***
Этическое бессознательное
Самое удивительное, когда и любовь (уж она-то - во всяком случае! страшно самовластная вещь, одна из самых, наверно, самовластных в человеке), и даже, пожалуй, вера (ну хотя бы - в качестве доверия какому-то человеку) осуществляются в нас сами, как самостоятельная сила, даже помимо наших сознательных намерений, и ведут нас за собой, и мы идём, и всё - включая то, что кажется нам вроде бы немыслимым - получается очень легко (я это обзываю, за неимением лучшего, «этическим бессознательным»). «Трудное» кажется скорее относящимся к природе несовершенных человеческих вещей - и потому неудивительно ничуть.
***
О метафизичности этики
Всякая этика метафизична - независимо от того, насколько осознаёт свои метафизические коннотации. То есть, (а) имеет в качестве своих более-менее неявных предпосылок представления об определённом устройстве мироздания и (b) в числе своих более-менее неявных намерений - стремления (a) как-то в это мироздание вписаться, в соответствии с его так или иначе представляемыми «законами»; (b) как-то на это устройство влиять.
То есть, значение всякой этики в конечном счёте (и) надинструментально.
Поэтому, в частности, легко допустима (и точно существует, просто не всегда артикулируется) этика - как совокупность ценностно окрашенных принципов - в отношении к вещам, пространствам - то есть к любым компонентам мироздания, помимо людей. Не говоря уж о том, что существует этика отношения к самому себе - как исходному пункту (исходной области) всякого собственного действия.
Вот: этика - это совокупность (практически ориентированных) принципов вписывания себя в мир.
***
Об опыте
Человеческий опыт целен. Его деление на сегменты вторично и обладает большой долей условности.
… И вообще, подозреваю, человек «голографичен»: в каждой своей точке присутствует весь целиком.
***
О видах свободы
Наращивая количество обязательств и обязанностей в своей жизни, мы повышаем ценность свободы (в самом «банальном» из её вариантов: необязательности. Воздушной прослойки между «надо» и «надо») и остроту её проживания.
Лопай мы эту свободу каждый день большими ложками, мы бы и вкуса не ощущали - или, что вернее, этот вкус очень скоро бы нам приелся.
Свобода (в этом банальном варианте) - как специя: её должно быть мало.
Совсем другое дело - свобода «структурная», «структурообразующая», которая - самовластье и непопадание в плен ни к чему, умение обозначить и создать внутреннюю дистанцию между собой и чем угодно - любого размера. Это уже никак не перец, это хлеб насущный.
***
О незащищённости
Чувствую я, человек вообще - новичок в мире, сколько бы ни прожил. В опыте, да, есть что-то успокоительное: всякий опыт (глубоко и неизбежно случайный по самой своей природе) создаёт нам видимость опор, видимость надёжности - видимость очевидности.
***
Об освобождающем
Лишь недавно - на своём сорок втором году - начала я как следует чувствовать огромный освобождающий потенциал так называемой «рутины»: повторяющегося, автоматического… Устойчивого и защищающего в мире вообще так мало, что по-настоящему перевести дух можно только внутри того, что делается и повторяется якобы «само собой». И думается в этом - причём о самых общих и отвлечённых вещах - великолепно. «Рутина» прекрасно освобождает от всего, что не-она, - надевает на нас эдакий защитный футляр. Именно внутри такой защитной конструкции и разворачивается самое разнузданное внутреннее разнообразие.
Удивительно, как с течением времени начинает восприниматься в качестве надёжного источника свободы то, что в начале жизни ничем, кроме окаянного закрепощения, не казалось. Рутина. Работа. Жёсткое расписание. Сидение дома (в противоположность (а) странствиям, (б) хождением по гостям и вообще (в) разговорам. Тот же возраст.
А сегодня у меня очень остро и ясно переживалась мысль об освобождающем потенциале - самом, наверно, большом и надёжном из освобождающих потенциалов - неизбежной смерти.
***
О самосозидании
Мы создаём себя каждым движением, и самыми незаметными - больше всего: потому что их менее всего контролируем. Формы нашего контроля неизбежно слишком грубы.
Безусловно, есть зоны преимущественного «самосозидания», зоны повышенной «пластичности» человека, восприимчивости его к воздействиям, в том числе и собственным. К таким зонам несомненно, отчётливо относятся письмо и речь.
***
Об изготовлении прошлого
Чем однообразнее внешняя жизнь, тем интенсивнее, ярче, «дерзче» (во мне ли только?) внутренняя, и напротив - под внешним напором внутреннее отступает: защищается. - Настоящая переработка интенсивно пережитого внешнего наступает уже потом, когда оно достаточно далеко.
Событиями и впечатлениями запасаешься, как верблюд, откладывая их в свои внутренние горбы, чтобы идти через «пустыню реального» - без достаточно долгого пути по той или иной пустыне запас, кажется, по-настоящему хорошо не усваивается.
Прошлое должно проступать в нас пятнами, время от времени, смешиваясь в разных пропорциях с настоящим, - чтобы действительно состояться как прошлое. Пока же оно не отлежалось - оно только сырьё для изготовления прошлого. Которое запросто может остаться и не(достаточно) востребованным.
***
Под грубою корою вещества
«Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я осязал нетленную порфиру
И узнавал сиянье Божества».
Вл. С.
Кажется, у меня никогда не было потребности жить в красивом городском пространстве - то есть гармоничном и вообще отчётливо «артикулированном» эстетически. (Это относится только к городскому пространству, с домашним, бытовым отношения отдельные и совсем иначе устроенные).
«Красивое» (что бы под этим ни понималось) городское пространство требовательно до мучительности, с ним не знаешь, что делать, не знаешь, что делать посреди него с самой собой. Оно слишком подчёркивает мою неуместность в нём. Нет, переживать его гармоничность, его организованность и точность бывает полезно, в этом даже можно иметь потребность, оно очень приводит душу (да и тело заодно) в порядок, но жить в этом было бы примерно так же, как если бы каждый день делать генеральную уборку: в этом есть нечто экстатическое - нечто от самопревосхождения. Что же до некрасивого…
Московские - не только московские, конечно, просто эти я знаю лучше всего - окраины и пригороды, индустриальные зоны, «спальные» районы, чуждые всякой эстетики, в самом облике которых есть что-то от разрушения, что-то от неисцелимой неудачи. «Промежуточные» пространства, соединительная ткань существования, дикое его мясо.
Пожалуй, если сводить весь опыт моего общения с ними к некой общей формуле (а такого опыта было много, куда больше, чем жизни в «красивых» пространствах, а главное - качественно он был куда интенсивнее) - можно было бы сказать, что оно с ранних, ещё до полноценной рефлексии, лет настраивало меня «антиматериалистически».
Корявые и трудные московские окраины исподволь внушали мне ту мысль - скорее интуицию - что видимое глазом, осязаемое пальцами, обоняемое носом - преходящее и не главное. Что за ним, над ним, кроме него, неважно даже, где - непременно должно быть «что-то ещё». Что всё это только потому и есть, что есть «что-то ещё»: само по себе оно бы точно не могло быть.
Некрасивые пространства вызывают такое чувство гораздо вернее и настойчивее красивых - именно потому, что воспринимаются как грубая, вторичная корка. (По логике вещей, красивое самой своей красотой должно было бы свидетельствовать о существовании иных пластов бытия - иначе бы откуда такая красота?! - но к его посланию я оказалась существенно менее восприимчива. Какие-нибудь Люберцы или Кузьминки, тёмные даже в самое светлое время суток и года - говорят мне в этом смысле, как ни странно, куда больше.
(Красивое с ходу берёт душу в оборот и начинает что-то с ней делать, причём часто даже непонятно, что именно. Красивое - слишком сильное высказывание. Иногда хочется и глаза зажмурить, и уши заткнуть. Красивое агрессивно, потому что властно. И говорит с нами - куда более аморфными, чем Оно - свысока.
Некрасивое к нам равнодушно - и оставляет нас свободными. В нём «Аполлон» не требует нас «к священной жертве».
Конечно, этим оно, с одной стороны, может нас разваливать. С другой - этим же самым оно способно провоцировать в нас собственные организующие силы - чтобы противостоять его тяжёлой аморфности! - и это второе мне понятнее и ближе. Мне как-то проще ответить окружающему пространству «нет», чем «да».)
Мои отношения с некрасивыми пространствами - и, больше того, моя потребность в них! - с детских, чертановских лет вполне определяется формулой: «…Под грубою корою вещества // Я осязал нетленную порфиру // И узнавал сиянье Божества». Чтобы узнавать «сиянье Божества», некий «огонь, мерцающий в сосуде» - мне непременно нужна была - и сейчас нужна - «грубая кора вещества». Она всегда, едва ли не автоматически, оказывалась для меня знаком, свидетельством чего-то значительного, всем своим косным, неказистым естеством убеждая: к ней дело не сводится.
Я в себе это отношу к признакам «латентной религиозности».
Надо ли говорить - правда, я, кажется, только сию минуту это поняла! - что эта апология некрасивого означала и означает для меня и, не такое уж неявное, оправдание собственной некрасоты. Культурный прессинг требует, чтобы существо женского пола непременно имело эстетически значимую внешность, а если оно её не имеет от Бога, так должно трудиться, чтобы её себе сделать, иначе обречено на низкий социальный статус. В принципе можно было бы, наверно, сосредоточив на этом направлении много-много сил, добиться каких-то результатов, но… - видимо, не очень хотелось. В конце концов, я уверена, что ленимся мы делать то, что для нас не является достаточно значимым. «Лень», «неинтересно» - значит, не так уж хочется. Когда действительно хочется - бьёмся, даже если трудно, даже если кажется почти невозможным. Мои отношения с действительно значимыми для меня вещами и людьми заставили меня в это поверить. Как бы там ни было, неудачная внешность всё равно переживалась как беда и «встроенное», «инкорпорированное» поражение. Взятая же в таком ракурсе, она бедой быть переставала - и становилась если не свидетельством значительности, то, по крайней мере, её обещанием, намёком на её возможность. О нет, не моей значительности: но той, общей всем и всему значительности, которая скрывается под любой «грубою корою вещества». Даже под моей собственной.
Отсюда - доверие к глубокому, неявному и сложному, гораздо большее, чем к явному, простому и открытому. К тому, что ускользает - гораздо большее, чем к тому, что само даётся (и уж подавно - чем к тому, что себя навязывает!).
Сегодня мне случилось в очередной раз быть в пространствах между улицами Марии Ульяновой и Кравченко - заполненных случайными, подслеповатыми, бедственно некрасивыми пятиэтажками. Тёмное, скудное, зябкое, казалось бы, существование, заведомо недолговечное, будто из отсыревшего картона. Но как мне всё это мило и внятно, каким чувствуется уютным и принадлежащим к самой сути бытия! Эти дома, кажущиеся мне растущими прямо из земли, как её естественное и необходимое продолжение, эти задворки говорят со мной на языке моего собственного тела: мои братья по косности и некрасоте. Они самым явным для меня образом свидетельствуют о том, что жизнь неустранимо значительна. Они делают это без обязывающих и дисциплинирующих отсылок к «общечеловеческому» - в отличие от, допустим, Петербурга, который сразу ставит человека в контекст вечности, не интересуясь, готов он, не готов ли.
В этих бедных времянках, таких некрасивых, что, кажется, ещё шаг-другой назад - и мы уже в области хаоса - тоже есть вечность. Только иначе прочувствованная, в других формах. Их тёмное, комковатое, медленное время едва отслаивается от небытия - и скоро в него вернётся, их вот-вот будут сносить, и мне их очень жаль: с ними уйдёт неповторимейшая интонация жизни, в которой есть своя глубина и своя уверенность. Жаль их человекосоразмерности - соразмерности маленькому, краткоживущему, грустному человеку, любящему своё человеческое тепло и свою отдельность.
(Они старше меня - и поэтому для меня вечны. А дома 1970-х, которые строились на моих глазах и уже не первый год разрушаются от ранней ветхости - я до сих пор чувствую легкомысленными, весёлыми новостройками).
В их некрасивости есть тайна. Она вообще есть во всём некрасивом. Красота же с её внятностью, красноречивостью, откровенностью - кажется такой прозрачной, что тайны в ней слишком легко не заметить.
Поэтому красота требует особой душевной дисциплины.
На самом деле, я неточна, говоря, что мне «никогда не хотелось» жить в красивых пространствах. Подумалось действительно так; так и написалось (человек в каждой своей точке присутствует целиком, да, - однако ж не всего себя каждую минуту помнит) - но на самом-то деле мне хотелось жить в одном таком пространстве: в Петербурге. И сейчас даже хочется: увижу какую-нибудь случайную фотографию (вчера попался в ЖЖ какой-то угол с аптекой) - сердце сожмёт: вот где надо бы было быть. Вот чем надо бы было быть.
(Ведь что такое любовь, среди неисчислимого прочего? Желание повторять собой, в себе черты любимого. «В темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало, повторяя». - Вот и с Бродским - написала сейчас и очередной раз поняла - у меня очень похожие отношения: мне хочется повторять форму и ритм его слов своими внутренними движениями.)
Но хотеть жить там - всё равно, что хотеть быть кем-то другим (мне это желание тоже очень свойственно). Конечно, в пространстве с такой степенью даже не эстетической, а онтологической интенсивности я бы была совсем другой. В общем-то мне не слишком нравится то, что из меня в результате всего получилось. Но теперь уж ничего не поделаешь.
И ещё: у Петербурга всё-таки особенная красота. Горькая, тревожная, настороженная, с грустью внутри (грустному, говорю же - верю «с полоборота»; сияющий жизнерадостный город заставил бы меня защищаться от него). Я давным-давно ещё подумала, что этот город со своим напряжением стоит на границе между бытием и небытием, сдерживая их напор друг на друга, уравновешивая их; он сам - эта граница.
В нём - ещё со времён жуткой книжки о «Блокаде Ленинграда», которую я ненароком нашла у отчима на столе на своём седьмом году, в 1972-м (голубая, в мягкой обложке, «издательство имени Чехова», Нью-Йорк, 1954 год, автора запомнила как «К. Карстен». Там было что-то о людоедстве, о трупах в подворотнях: взяла в руки, обожглась, много дней боялась даже подходить к этому столу, даже думать о нём) - всегда сохранялся для меня привкус беды, привкус чего-то непоправимого. Именно поэтому всё, что от этого города исходило, воспринималось и воспринимается как особенно правдивое и глубокое.
Именно поэтому ему нельзя не верить.
***
Что за дикое слово
«Я» - только повод быть. Не самый лучший (это ко всякому «я» относится, к «я» как таковому), - но ничего более удачного, похоже, пока не придумано.
«Я» - это то, сквозь что, вопреки чему (хотя, конечно, также и «благодаря») приходится осуществляться.
Иногда кажется, что эмпирическое «я», с его данностями и случайностями - только скорлупа, та самая «грубая кора вещества», через которую с трудом, с усилием пробивается, прорезывается - чтобы потом эту скорлупу отбросить - что-то ещё.
Подготовительная форма. Как форма для отливки в металлургии - просто «биологическая» метафора мне больше нравится.
***
О благодарности
Кажется мне, что грусть (как модус восприятия жизни) - это форма благодарности за жизнь. Форма острого переживания её драгоценности. Такая, в которой мы заранее оплакиваем недолговечность жизни, её хрупкую обречённость.
***
О банальном
«Банальность» - восприятие чего бы то ни было как банального - не следствие ли всего лишь (спасительной, защитной) притуплённости восприятия? Иначе бы нас разорвало от остроты и первичности чувств, которой, если хоть чуть-чуть вдуматься, достойно всё сущее.
***
О фантомной религиозности
О латентной - непроявленной, не(до)осуществлённой религиозности мне уже приходилось и думать и писать; а есть ещё и религиозность фантомная (эвона сколько в человеке химерических образований при отсутствии «простой» веры, которая, подобно любви и в совершенном родстве с нею, сама даётся и не имеет причин, кроме самой себя): это когда явно религиозные по своему устройству чувства возникают на таком месте, где никаких религиозных мотивов нет.
Меня, например, всегда тянуло к тем или иным видам аскезы (при всей моей разбросанности, а скорее всего, как раз вследствие её): ограничить себя в том-то и в том-то, вписать себя в некоторый жёсткий ритм (в юности я вообще это очень идеализировала; это почему-то казалось мне «улучшающим» человека априори - почему-то именно это, а совсем не избыток). Но у этой тяги к самоограничению вроде бы никогда не было метафизического, тем более, религиозного подтекста: мне просто казалось, будто это интенсифицирует жизнь в человеке (а не, скажем, оказывается стимулом «вертикального» движения, подъёма): жизнь, загнанная в узкие, строгие рамки, переживается будто бы острее и точнее.
(Хотя нет, всё-таки известный метафизический привкус был: мнилось, что-де ограничение себя в чём-то внешнем и материальном едва ли не само по себе ориентирует на «высшее» и «внутреннее» [не то чтобы синонимы, но существенно связанные вещи]. Всё-таки под интенсивно, точно и остро пережитой жизнью у меня всегда - пусть даже без отчёта себе в этом! - так или иначе подразумевалась жизнь с вертикальными «выходами». Опять же без сколько-нибудь чётких - удовлетворяющим меня образом чётких - представлений о том, куда - к Кому - должно бы вести это вертикальное движение.)
Я подозреваю в этом один из симптомов фантомной религиозности - у себя как у человека, сформированного атеистической / пострелигиозной культурой: самой религии и веры нет - отсечена ещё до моего рождения - а некие внутренние движения, повторяющие отдельные её формы - сохраняются.
De profundis clamavi ad Te, Domine.
***
Об опыте
В каждом опыте - в каждом - мы постигает частичку удела человеческого. Даже так: Удела Человеческого. Всё новые стороны пластичного и единого - при всех разорванностях - человеческого существа.
***
Прямая речь
Кошки - прямая речь бытия. Вот человек - это иносказание. А кошки - речь самая прямая, высказывание в упор. Такое полное, что кажется молчанием. По крайней мере, умалчиванием - мы к такой полноте не привыкли, вот и не «считываем» в ней всего. А там всё сказано так просто.