А сознание не пускает
Ольга Балла
А сознание не пускает
Анна Сапегина anchentaube. Постмодернистская любовь: Роман. Мужчины провинциального города: Сборник рассказов. - СПб.: Своё издательство; М.: Проект Абзац, 2013. - 314 с.
Homo Legens / Человек Читающий. - № 3. - 2013.
Первое, что хочется сказать о прозе Анны Сапегиной - это проза умозрительная. Аналитическая. Беспощадная. Напрочь лишённая сантиментов при разговоре как раз о таких предметах, которые, казалось бы, предполагают сантименты просто автоматически.
Причём поначалу автор вполне искусно вводит доверчивого читателя в заблуждение - притворившись, будто рассказывает ему традиционную историю уютным, лёгким, успокаивающе-типовым - едва ли не до безличности - языком традиционнейшей беллетристики.
«Он обернулся и заулыбался. Лицо его словно просветлело. Женька тоже широко и радостно улыбнулась ему в ответ:
- Привет! Как дела?
- Всё отлично! - отозвался он и протянул ей тёмно-красную махровую гвоздику на длинном гладком стебле».
Кто угодно, думаешь, мог бы так написать. И кто угодно - прочитать, скажем, в метро, не слишком напрягаясь.
«Обычно они бродили по бульварам, иногда сворачивая в кривые и узкие переулки. Тополя роняли невесомый пух, хрустели под ногами тонкими веточками, воздух пах бензином, зелёными листьями и ещё чем-то неуловимо приятным. Женька поедала тающее мороженое. Сладкие белые капли стекали по шершавому вафельному стаканчику».
Но чуть только ожидания читателя как следует настроились, а сам читатель расслабился, удобно расположился в мягком кресле и едва ли не задрёмывает уже, готовый видеть сон наяву, как вдруг… всё начинает разваливаться. Начинается сплошной обман ожиданий.
Итак, самое главное. «Постмодернистская любовь» - роман о невозможности. О том же самом - и включённые в сборник рассказы под общим названием «Мужчины провинциального города». Прежде всего - о невозможности любви. По крайней мере, той, что осуществляется по традиционной, хорошо обжитой программе. Да ещё о том, как эта невозможность устроена. Теоретик - психолог или, ещё лучше, теоретик культуры, антрополог - имел бы все основания написать об этом волнующем предмете исследование. Мы же получаем возможность рассмотреть его на живых (а значит - неудобных и малопредсказуемых) примерах.
Это - о том, что «любовь» - культурная программа, к которой человек, если уж совсем честно, - не сводится. О том, как человек, даже вопреки собственным сознательным, вполне вроде бы традиционно устроенным намерениям (влюбиться - очаровываться и восхищаться предметом любви - доверять и раскрываться - служить и заботиться - страдать от его отсутствия и радоваться его присутствию - жениться, в конце концов), сопротивляется укладыванию в заготовленные культурой ниши для проживания чувств.
Он даже честно старается… Собственно, старается в данном случае в основном она, главная героиня романа Женька. Но и её «он», собрат по ситуации - рука не очень поднимается написать «любимый» - Феликс - усердствует немногим меньше. В общем, герои изо всех сил впихивают себя в избранные ниши. Упражняются в соответствии им. «Цветы, ежедневные звонки по телефону, приятные прогулки, умные интересные разговоры. Женька ставила цветы в зелёную стеклянную вазу и как-то насмешливо улыбалась, проходя мимо. «К этим цветам надо отрастить белокурые локоны, - думала она. - И ещё стоит начать носить длинные юбки, чтобы соответствие было полным». Героиня уговаривает себя правильно чувствовать в дневнике - ещё одной типовой форме культурного поведения. Любовь же положено и фиксировать, и рефлексировать! Она апеллирует к собственной начитанности: «прямо по Ницше!», «…если вспомнить Джека Лондона с его смеющимися богами, то понятно, что так долго продолжаться не могло.» Она ищет опор в клише, которые обычно применяются для обработки, артикуляции, а то и для усиления любовного чувства. «Я очарована, - убеждает себя Женька, - но всё-таки чего-то не хватает. И в то же время мне нравится быть рядом с ним. Он тонкий и умный. Нам хорошо разговаривать (прямо по Ницше!), как будто мы уже когда-то знали друг друга. Я могу рядом с ним быть сама собой. Это довольно много».
Нет, не получается, «чтобы соответствие было полным». Чем больше стараешься вести себя - даже не играть, а жить! - по правилам, тем больше нарастают, тем сильнее осознаются тоска и протест. Сценарий-то разыграть можно, а вот почувствовать происходящее как настоящее, как что-то единственным образом относящееся к тебе, как жизнеобразующее, - нет, никак. Не спасают даже такие экстремальные, но от того не менее типовые сценарии культивирования любви, как истерики и выяснение отношений.
Человек постоянно уклоняется за пределы диктуемых традицией линий поведения, в какие-то не слишком обработанные традицией стороны - и сам не очень знает, как с этим быть. Не получается увернуться внешне («Скорый поезд их отношений свернул на прежнюю колею») - уворачивается внутренне.
«У меня теперь принцип, - записывает героиня (до сих пор, значит, уговаривает себя! - хотя тщетность этих уговоров давно уже чувствует. - О.Б.), - принимать всё, что приносит река. Принесла Ф. Не спихивать же его обратно?! Хотя иногда очень хочется.»
Хотеться будет всё сильнее и сильнее. Героиня до конца не оставит попыток накинуть и на ситуацию, и на персонажа своего романа хоть какой-нибудь смысловой или образный сачок - но все сачки будут неизменно рваться.
«Всё-таки, пожалуй, Деличка не породистый домашний кот и не раскормленный котик. Нет, он прирученный дикий кот, подсознание которого хочет в лес, а сознание не пускает.» «Вообще, - растолковывает себе Женька, - в нашей культуре актуальна именно женщина страдающая. То, что я не мучаюсь, а прекрасно себя чувствую, рождает в окружающих массу подозрений.» Ей и самой не особенно понятно, как с этим быть: «…а не люблю ли я Деличку? Вдруг всё-таки люблю? Но потом подумала и решила, что вряд ли». Отчаявшись уместить себя в то, что, вероятно, искренне представляется ей общим руслом, героиня восклицает: «У меня нет и никогда не было ничего общего с common people». Common people, значит, благополучно умещается. Впрочем, соответствие нормам и правилам - это, как смерть, то, что бывает с другими.
Потому, вероятно, эта любовь и «постмодернистская»: она самою собой осваивает ту, характерную для постмодерна, общекультурную ситуацию, в которой у людей уже не получается доверять прежним программам и подчиняться им - слишком бросается в глаза их условная, чуждая природа! Подсознание хочет в лес, сознание не пускает (или наоборот?). Новых же - по крайней мере, таких, которые обладали бы должной степенью безусловности - явно нет. А без них экзистенциальное зрение не фокусируется.
Все эти истории - и большая, в романе, и маленькие, в рассказах - об одном: о тщете рефлексии, об изношенности, выработанности, в конечном счёте - ложности смысловых заготовок и сценариев.
Фактически, это - ситуация рассогласования человека и культуры. Даже резче: ситуация голого человека (не защищаемого даже типичными гендерными моделями поведения: Женька, недаром носительница андрогинного имени, не слишком укладывается в типичную женскую роль даже на уровне внутренних движений, собственно - прежде всего на этом уровне) на голой земле. Земля, правда, не столько голая, сколько засыпанная обломками прежних, некогда действенных, моделей, схем, программ.
Переступая через них, человек ускользает - даже от самого себя - в одиночество, которое, как ни старайся, - чище и подлиннее всего остального.
А сознание не пускает
Анна Сапегина anchentaube. Постмодернистская любовь: Роман. Мужчины провинциального города: Сборник рассказов. - СПб.: Своё издательство; М.: Проект Абзац, 2013. - 314 с.
Homo Legens / Человек Читающий. - № 3. - 2013.
Первое, что хочется сказать о прозе Анны Сапегиной - это проза умозрительная. Аналитическая. Беспощадная. Напрочь лишённая сантиментов при разговоре как раз о таких предметах, которые, казалось бы, предполагают сантименты просто автоматически.
Причём поначалу автор вполне искусно вводит доверчивого читателя в заблуждение - притворившись, будто рассказывает ему традиционную историю уютным, лёгким, успокаивающе-типовым - едва ли не до безличности - языком традиционнейшей беллетристики.
«Он обернулся и заулыбался. Лицо его словно просветлело. Женька тоже широко и радостно улыбнулась ему в ответ:
- Привет! Как дела?
- Всё отлично! - отозвался он и протянул ей тёмно-красную махровую гвоздику на длинном гладком стебле».
Кто угодно, думаешь, мог бы так написать. И кто угодно - прочитать, скажем, в метро, не слишком напрягаясь.
«Обычно они бродили по бульварам, иногда сворачивая в кривые и узкие переулки. Тополя роняли невесомый пух, хрустели под ногами тонкими веточками, воздух пах бензином, зелёными листьями и ещё чем-то неуловимо приятным. Женька поедала тающее мороженое. Сладкие белые капли стекали по шершавому вафельному стаканчику».
Но чуть только ожидания читателя как следует настроились, а сам читатель расслабился, удобно расположился в мягком кресле и едва ли не задрёмывает уже, готовый видеть сон наяву, как вдруг… всё начинает разваливаться. Начинается сплошной обман ожиданий.
Итак, самое главное. «Постмодернистская любовь» - роман о невозможности. О том же самом - и включённые в сборник рассказы под общим названием «Мужчины провинциального города». Прежде всего - о невозможности любви. По крайней мере, той, что осуществляется по традиционной, хорошо обжитой программе. Да ещё о том, как эта невозможность устроена. Теоретик - психолог или, ещё лучше, теоретик культуры, антрополог - имел бы все основания написать об этом волнующем предмете исследование. Мы же получаем возможность рассмотреть его на живых (а значит - неудобных и малопредсказуемых) примерах.
Это - о том, что «любовь» - культурная программа, к которой человек, если уж совсем честно, - не сводится. О том, как человек, даже вопреки собственным сознательным, вполне вроде бы традиционно устроенным намерениям (влюбиться - очаровываться и восхищаться предметом любви - доверять и раскрываться - служить и заботиться - страдать от его отсутствия и радоваться его присутствию - жениться, в конце концов), сопротивляется укладыванию в заготовленные культурой ниши для проживания чувств.
Он даже честно старается… Собственно, старается в данном случае в основном она, главная героиня романа Женька. Но и её «он», собрат по ситуации - рука не очень поднимается написать «любимый» - Феликс - усердствует немногим меньше. В общем, герои изо всех сил впихивают себя в избранные ниши. Упражняются в соответствии им. «Цветы, ежедневные звонки по телефону, приятные прогулки, умные интересные разговоры. Женька ставила цветы в зелёную стеклянную вазу и как-то насмешливо улыбалась, проходя мимо. «К этим цветам надо отрастить белокурые локоны, - думала она. - И ещё стоит начать носить длинные юбки, чтобы соответствие было полным». Героиня уговаривает себя правильно чувствовать в дневнике - ещё одной типовой форме культурного поведения. Любовь же положено и фиксировать, и рефлексировать! Она апеллирует к собственной начитанности: «прямо по Ницше!», «…если вспомнить Джека Лондона с его смеющимися богами, то понятно, что так долго продолжаться не могло.» Она ищет опор в клише, которые обычно применяются для обработки, артикуляции, а то и для усиления любовного чувства. «Я очарована, - убеждает себя Женька, - но всё-таки чего-то не хватает. И в то же время мне нравится быть рядом с ним. Он тонкий и умный. Нам хорошо разговаривать (прямо по Ницше!), как будто мы уже когда-то знали друг друга. Я могу рядом с ним быть сама собой. Это довольно много».
Нет, не получается, «чтобы соответствие было полным». Чем больше стараешься вести себя - даже не играть, а жить! - по правилам, тем больше нарастают, тем сильнее осознаются тоска и протест. Сценарий-то разыграть можно, а вот почувствовать происходящее как настоящее, как что-то единственным образом относящееся к тебе, как жизнеобразующее, - нет, никак. Не спасают даже такие экстремальные, но от того не менее типовые сценарии культивирования любви, как истерики и выяснение отношений.
Человек постоянно уклоняется за пределы диктуемых традицией линий поведения, в какие-то не слишком обработанные традицией стороны - и сам не очень знает, как с этим быть. Не получается увернуться внешне («Скорый поезд их отношений свернул на прежнюю колею») - уворачивается внутренне.
«У меня теперь принцип, - записывает героиня (до сих пор, значит, уговаривает себя! - хотя тщетность этих уговоров давно уже чувствует. - О.Б.), - принимать всё, что приносит река. Принесла Ф. Не спихивать же его обратно?! Хотя иногда очень хочется.»
Хотеться будет всё сильнее и сильнее. Героиня до конца не оставит попыток накинуть и на ситуацию, и на персонажа своего романа хоть какой-нибудь смысловой или образный сачок - но все сачки будут неизменно рваться.
«Всё-таки, пожалуй, Деличка не породистый домашний кот и не раскормленный котик. Нет, он прирученный дикий кот, подсознание которого хочет в лес, а сознание не пускает.» «Вообще, - растолковывает себе Женька, - в нашей культуре актуальна именно женщина страдающая. То, что я не мучаюсь, а прекрасно себя чувствую, рождает в окружающих массу подозрений.» Ей и самой не особенно понятно, как с этим быть: «…а не люблю ли я Деличку? Вдруг всё-таки люблю? Но потом подумала и решила, что вряд ли». Отчаявшись уместить себя в то, что, вероятно, искренне представляется ей общим руслом, героиня восклицает: «У меня нет и никогда не было ничего общего с common people». Common people, значит, благополучно умещается. Впрочем, соответствие нормам и правилам - это, как смерть, то, что бывает с другими.
Потому, вероятно, эта любовь и «постмодернистская»: она самою собой осваивает ту, характерную для постмодерна, общекультурную ситуацию, в которой у людей уже не получается доверять прежним программам и подчиняться им - слишком бросается в глаза их условная, чуждая природа! Подсознание хочет в лес, сознание не пускает (или наоборот?). Новых же - по крайней мере, таких, которые обладали бы должной степенью безусловности - явно нет. А без них экзистенциальное зрение не фокусируется.
Все эти истории - и большая, в романе, и маленькие, в рассказах - об одном: о тщете рефлексии, об изношенности, выработанности, в конечном счёте - ложности смысловых заготовок и сценариев.
Фактически, это - ситуация рассогласования человека и культуры. Даже резче: ситуация голого человека (не защищаемого даже типичными гендерными моделями поведения: Женька, недаром носительница андрогинного имени, не слишком укладывается в типичную женскую роль даже на уровне внутренних движений, собственно - прежде всего на этом уровне) на голой земле. Земля, правда, не столько голая, сколько засыпанная обломками прежних, некогда действенных, моделей, схем, программ.
Переступая через них, человек ускользает - даже от самого себя - в одиночество, которое, как ни старайся, - чище и подлиннее всего остального.