Упражнения в бытии
Упражнения в бытии
Mixtura verborum' 2012: сила простых вещей-2 : философский ежегодник / под общ. ред. С. А. Лишаева. - Самара : Самар. гуманит. акад., 2013. - 168 с. стр.140-166. = http://www.phil63.ru/uprazhneniya-v-bytii
© Ольга Балла
О карманной литературе
Дневник хорош тем, что его, в отличие от, допустим, романа, можно писать бесконечно, - да и читать бесконечно, с любого места и в любую сторону. Это же личная, собственная, карманная бесконечность. Как говорила Марина Ивановна Ц., «писать надо только те книги, без которых не можешь жить, короче - свои настольные». Я пишу - свои карманные.
***
О чувстве текста
А всё-таки возня с чужими многословными, аморфноватыми текстами кое-что безусловно даёт. Она воспитывает чувство текста, которое, между прочим - одна из форм внутренней дисциплины: и души и ума, - и из важнейших. Формирует его буквально в кончиках пальцев. Отредактировав ТАКОЕ, сама так уже не напишешь. Это - мощная прививка от неумного, неконструктивного избытка. Начинаешь не просто ценить короткое до скупости, сгущенное, точное слово, но испытывать потребность в нём - как в воздухе. Лучше недосказать, чем «пересказать». Остальное читатель пусть в себе выращивает. Искусство письма - коли мы уж сегодня о разных искусствах говорим - это искусство нехватки.
Вот затем и стихи нужны. Они воспитывают уже самой своей формой; не дают смыслу расползтись, учат его укладываться и концентрироваться в заданных рамках. Чтение стихотворного текста уже само по себе, хоть немного, - отчётливый опыт структурности бытия и приводит душу в порядок.
***
О смыслах неорганизованности
А вот ещё зачем нужно, даже необходимо тянуть, транжирить, терять время, разбрасываться и запускать всё: не только потому, что это сладко и полнота жизни, это само собой, - а чтобы потом, в последнюю минуту, КАААААК собраться! КАААААК сконцентрироваться! КАААААК сделать всё быстро!… Это же прямо изменённое состояние сознания. Включаются такие резервы психики (и соматики), о которых мы в случае регулярного и правильного образа жизни и понятия никакого не имеем. Не доведя себя до отчаяния, такой степени внутренней точности, такой внутренней скорости не достигнешь никогда. Никогда, повторяю, и «профессионализм» никакой не поможет, потому что это уже немного запредельное - тут надо пределы взломать.
***
О смыслах повторения
И ещё хочу, чтобы можно было путешествовать во времени (ладно, из соображений метафизической экологии я согласна даже на то, чтобы ничего нельзя было там менять, - хотя, впрочем, тут бы я ещё поторговалась с Высшими Силами) - и в своём собственном, и в Большом, выходящем за пределы моей жизни - и заново проживать какие-то ситуации, примерно так же, как мы многократно слушаем одну и ту же звукозапись или перечитываем книгу: каждый раз ведь хоть немного да иначе - «одно и то же», ложась на новый душевный материал, на новую внутреннюю ситуацию - каждый раз по-новому их организует, вообще - что-то новое с нами делает.
У человека есть всё-таки глубинная потребность в повторениях - ничуть не меньшая, чем в новизне (не говоря уж о том, что и повторение само по себе способно быть коли не источником, так стимулом новизны - раз в одну и ту же «матрицу» вкладываются, ища возможностей разместиться в ней, всякий раз новые содержания). - Повторение - один из способов упорядочить нашу душевную (да и прочую) жизнь, склонную к хаотизации, этим оно сродни стихам, которые уже одними только своими повторяющимися ритмами приводят душу в порядок - почти, а иной раз и вовсе, помимо слов. Или музыке с её повторяющимися структурами.
Я бы расширила репертуар повторяемого за счёт заново-проживаемых ситуаций жизни - во всех их плотских подробностях: запахи, собственное телесное состояние и самочувствие, температура воздуха… Кажется, это бы многое дало.
***
О чужом
…да ВСЁ - чужое. (И, как таковое - должно бы восприниматься не иначе как с изумлением и обострённым вниманием). Всё - чужое, включая то, что нам врождено - точнее, то, во что мы волею случая родились. Это «рождение в», вкупе с привычкой, скорее скрадывает неустранимую, коренную странность человеческих дел в нашем окружении, нежели помогает нам их понять и прочувствовать. Мы «просто» привыкли; но эта привычка - ослепление.
***
Об истоках консерватизма
Заведенный порядок жизни - тесно сплетенная сетка, которая удерживает нас над бездной.
В каком-то смысле поддержание, воспроизведение - на уровне мелочей - порядка жизни - самообман: уговаривание, заговаривание себя мелочами, закрывание себе ими глаз на эту самую бездну. Но не смотреть же в неё, не смотреть, когда время падать ещё не пришло! Да, иллюзия, - но для чувства надёжности и защищенности иллюзии вполне довольно, - а без него куда?
Потому-то мне всё меньше и меньше хочется (лучше: всё отчётливее, всё упорнее не хочется) нарушать порядок жизни: бездна близко. Всё ближе и ближе.
Вот она, основа старческого консерватизма. Формируется во мне прямо на моих глазах.
Пестование деталей. Каждая привычная деталь как бы подтверждает нам нас самих - «лишний» (на самом деле никогда не лишний!) раз. С приближением к смерти это становится всё дороже, каждая деталь - всё острее, всё незаменимее.
Оказывается, неправда, что с приближением к старости восприятие у человека - и жизнь в нём вообще - притупляются, гаснут. Нет, происходит что-то другое.
На днях вычитала в ЖЖ, - вычитала и прямо вздрогнула: «После тридцати жизнь в человеке засыпает». Во как! После тридцати! - На самом деле я бы тут не обобщала: у меня, например, этого после 30-ти не было (и сейчас нет), - и, думается, не у меня одной. Но, может быть, это потому, что у «среднестатистических» посттридцатилетних жизнь обычно «устраивается» и делается привычной - приобретает (ясно, что обманчивую!) видимость рутины и всякого там «с нами ничего не происходит и вряд ли что-нибудь произойдёт». У меня же она хоть в каком-то из традиционно-главных аспектов непременно оказывалась «не устроена», и это постоянно «будило» меня. Жизнь моя была сплошной бессонницей - и снами наяву.
Видимо, наступает иная, чем в молодости, острота - и иначе распределённая. В молодости я не тряслась так над каждой крупинкой жизни и - в силу этого - уж и подавно не была склонна так, как сейчас, всё-подряд-всем-прощать (ведь прощение и прощание - даже не родственны друг другу, а просто одно и то же, - а я, конечно же, чувствую себя уже входящей в зону прощания - даже если она окажется очень большой). Сейчас я постоянно чувствую, как хрупка драгоценная ткань жизни, как она может порваться абсолютно в любом, непредсказуемом месте. Конечно, одно из имён этого чувства - трусость (сказать «тревожность» будет даже слишком комплиментарно).
И это всё при том, что у меня сейчас - явный прилив жизни: у неё ведь бывают приливы и отливы, и отливы бывали очень долгими. А сейчас пошло такое сгущение, что я, по тревожному своему обыкновению, так и думаю: уж не перед прощанием ли? (Конечно, перед ним; ведь мы все - перед ним).
***
Об освобождении от прошлого
Мест, свободных от моей собственной памяти, в Москве, кажется, уже не осталось. Этот город так перенасыщен личными смыслами, что в нём от самой себя буквально некуда деться. Нельзя столько лет жить на одном месте .
Понятно, что верный способ не стареть, не коснеть, а сохранять рост, гибкость и необходимую для них восприимчивость к новому - умение освобождаться от прожитого. Перемещение в пространстве - наверно, самый простой, «механический» способ такого освобождения. Но должны же быть и какие-то ещё?!
Умение освобождаться от прожитого мне даётся, наверное, менее всего. Меня до сих пор преследует многое из пережитого в детстве; о том, что было, например, года три назад - и говорить нечего: это просто жгучая актуальность, которую впору чем-то глушить.
Это всегда казалось мне помехой взрослению, приобретению зрелости: неумение освободиться от молодости, от молодых реакций, трудностей… - в конечном счёте - помехой росту. Всё время таскаешь эту самую молодость в себе, вместо того, чтобы оставить её в прошлом и обживать новые возрасты и состояния. Избыток неизжитой (значит - косной, твердеющей) молодости и приводит к старости - к неадекватности и негибкости. Старость - в каком бы возрасте она ни случилась - это неумение жить «здесь и сейчас». Я этого не умела почти никогда.
***
Ещё о приметах взросления
Одно из освобождающих последствий старения - или, может быть, взросления, если предположить, что оно продолжается всю жизнь, чего я совершенно не исключаю: ослабление чувства (вплоть до исчезновения его), будто я «упускаю» жизнь (притом непременно - в существенных её аспектах!), не находясь там, где меня сию минуту нет. Что «настоящая» жизнь вообще там, где меня нет, и что я в ней не участвую, и что это беда, и что я сама в этом виновата.
Ходячие стереотипы, как известно, гласят, будто «взрослый» человек живёт, ограниченный своим настоящим (соответственно: молодой, становящийся - в будущем, а старик, убывающий, ясное дело, в прошлом). Что-то, похоже, всё-таки есть в ходячих стереотипах - хоть и не всё. В прошлом я жила отродясь и вообще воспринимаю жизнь как сплошное накопление прошлого. А вот настоящее, похоже, начинаю чувствовать острее. Только не чувственно - эмоционально, как в молодости, а скорее метафизически.
Я стала жизнь - в её текущих, случайных, преходящих, обречённых формах - оправдывать (в юности, как водится, была большой категоричной нигилисткой, и вся эта текучесть-случайность скорее раздражала: уже хотя бы тем, что не совершенна и не вечна). Это всё, конечно, легко выводится из страха смерти - может быть, исключительно из него.
Теперь у меня, кажется, нет тоски по той (воображаемой) жизни, в которой я не участвую и тем самым её «упускаю». Нет у меня потребности в своём непременном присутствии «где-то ещё». Вся полнота жизни помещается у меня теперь «здесь и сейчас» (включая всё воображаемое отсутствующее - его достаточно только воображать, совершенно не нужно в нём быть физически), не переставая быть полнотой жизни.
Я уже чувствую своё ближайшее окружение остро и подробно до неисчерпаемости, так называемую привычную повседневность - как чрезвычайно насыщенную и осмысленную буквально в каждой своей детали («чужое» - опустошено, «своё» - тем больше своё, чем больше насыщено). Отчасти это сопоставимо с тем, что было в детстве, особенно в раннем, когда каждая подробность бытия была крупна и значима, - но только отчасти. (Как сказала процитированная не помню кем в ЖЖ старушка: «Деточка, не беспокойся: в старости всё будет как в детстве, только лучше»).
***
О пластичности
Нас воспитывает абсолютно всё, что мы делаем. Каждое движение; каждая мелочь способна впечатываться - да и впечатывается - в форму нашей личности, нашего существа. Человек сам, может быть, не чувствует пределов собственной пластичности.
***
О преодолении страха
Думаю, вот каким может быть один из путей к избавлению от страха (он, конечно, немного рассудочный, то есть заведомо не полный - ну что же делать. - Возможный выход: постараться пережить, прочувствовать это вполне себе умозрительное положение):
надо найти тому, что чувствуется страшным - место в структуре мотивов и смыслов своей жизни, понять «страшное» как органичную, неотъемлемую часть этой структуры. В этом случае есть шанс, что мы сами пойдём ему (страшному) навстречу.
Мы должны, иными словами, понять и прочувствовать необходимость этого страшного для себя. Понять его не как противоположность нам, а как часть нас - да и неотъемлемую.
Мы должны научиться жить с ним. Мы должны понять, что ЭТО не отменяет жизни (может быть, даже напротив: укрепляет, усиливает, увеличивает её) - даже если мы в результате этого умрём.
(Конечно, улаживание отношений со страхом - частный случай улаживания отношений со смертью. Но так - со всеми, подозреваю я, важными обстоятельствами и отношениями жизни. Жизнь - это сплошной диалог с Ней.)
***
О возрасте
Возраст - это ещё и постепенное отпускание на свободу и себя, и всего, что с нами связано. Первая половина жизни: набирание себе бытия во всех мыслимых формах, установление и формирования связей. Вторая: постепенное распутывание этих связей.
В непременном-выяснении-всего-до-самого-конца есть какое-то насилие: и над партнёром по общению, и над собой, и недоверие к обоим: и к нему и к себе. В первой половине жизни я люто въедалась в разные подробности бытия, в том числе и бытия отношений, анализируючи: «во всём», дескать, «мне хочется дойти до самой сути». Теперь меня стал останавливать страх перед разрушением.
Это как-то связано с чувством, что никакая часть этого самого бытия - включая и любимого человека, включая даже нас самих! - никогда не будет нам принадлежать не только целиком, но даже, может быть, с достаточной степенью полноты. Что одно из основных свойств бытия - ускользание (та самая самодостаточность), и не надо его насиловать, а надо-де благословить, поблагодарить и отпустить. В отказе от «предельного» - до пределов доходящего -анализа есть и отказ от обладания: одна из форм смирения. А оно - одна из форм свободы.
Меня почти уже не мучает (ещё, кажется, в первой половине этого года мучило! ещё совсем недавно!) чувство «экзистенциальной недостаточности»: недостатка лично, с личным участием прожитого бытия. Уже почти не больно от солнечных дней, в которые со мной - и с моим активным участием - не происходит ничего крупного и значительного. Чуть-чуть только больновато. В молодости это просто выжигало огнём.
У души - тоже вопреки одному из ходячих высказываний - есть возраст. (Он небось и у духа есть, потому что возраст - это структура и форма, - не говоря уж о содержании, которое много чего определяет.) И уход молодости (и жизни) - это не только перераспределение чувств, но и их изменение, и их убывание.
Всё-таки, чем ближе к концу, тем больше понимаешь, что лично твоя жизнь (которой к тому же становится всё меньше) перестаёт иметь значение сама по себе. Может быть, «сама по себе» она его имеет только в пору становления и прибывания - а может быть, и это только кажется. А теперь мы раздаём все наши значения, смиряемся с несбывшимся - и уходим. И это настолько нормально, что никакой трагедии.
Мы делаемся всё прозрачнее и прозрачнее (как в том сне, в котором в море света плавали, растворяясь, полупрозрачные предметы-тени). Сквозь нас, таких горячо-плотных в молодости, всё больше просвечивает мир-как-он-есть. Пока мы совсем не растворимся в нём.
В этом смысле, конечно, умирание (и смерть) не страшны: ведь не страшно же нам засыпать, особенно в конце долгого дня, когда от усталости нас клонит в сон, и приятно, и естественно поддаться ему, и мучительно не иметь возможность заснуть - вот так прожившего, изжившего свою жизнь человека клонит в смерть, и приятно, и естественно поддаться ей, и мучительно не иметь возможности умереть.
Убывание - это тоже интересно. Это тоже содержательно. Это ничуть не менее интересно и содержательно, чем рост. Честное слово. Разве что немного спокойнее по чисто «гормональным», что-ли, причинам.
Я уж не говорю о том, что умирание - тоже форма жизни. Ведь пока мы умираем - мы живём, просто потому, что мы живём вообще каждое мгновение - и, что гораздо интереснее, в каждое из мгновений вся наша жизнь - с нами и в нас. Убывая в каком-то одном из смыслов, в другом она накапливается и оставляет нас - только вся сразу.
***
Роман с убыванием
В молодости был у меня роман с бытием, с жизнью, с книгами, с другими людьми, с самой собой. Теперь у меня роман с убыванием.
Кстати, этот роман способен точно так же отвлекать от делания необходимого, как все прочие.
***
Сезонные смыслы
Осень - счастье сама по себе. Настолько, что в ней - мнится - можно обойтись и без всякого другого счастья. Она сама, вся, всеми запахами, всеми оттенками света и цвета - какое-то очень несомненное свидетельство осмысленности и оправданности жизни. Осень - большое и спокойное «Да» всему. Всему, что уходит - во всяком случае. Всему, что остаётся - тем более.
Осенью хороши даже солнечные дни (с которыми у меня вообще-то трудные отношения). Сентябрь - непрерывная эйфория, - которая и не думает отменять грусти, но прекрасно с ней уживается, сочетается и взаимоусиливается. Осенью хорошо ВСЁ.
Осень хороша и пронзительна уже хотя бы тем, что она - живое убывание и постоянное изменение, поэтому дорожишь каждой её секундой. (Она - свидетельство ещё и ценности жизни - в её, ясное дело, нераздельности с хрупкостью, обречённостью, исчезновением). То, что летом казалось обыденным и плоским, осенью становится напряжённо-красивым, - с некоторой, может быть, болезненностью и преувеличением, - но это хорошо компенсируется осенним спокойствием.
А ещё осень - спуск к основам бытия. Летнее, наносное, суетное исчезает. Отсюда и осенняя грусть, и осенняя уверенность, и осеннее спокойствие. Осень - старый, грузный, тяжело дышащий лифт, спускающий нас к Корням Всего. Мелькают этажи в его решётчатых дверцах. Всё ближе Подвал. Подвал - ноябрь, Чёрная Осень. И в самой её черноте уже - обещание подъёма. Она поэтому - самое честное время года - и самое радостное. Не лёгкой, сумасшедшей радостью весны, а другой: уверенной, глубокой, сильной. Чёрный ноябрь - распаханный, распластанный чернозём, дышащий и ждущий, когда в него будут брошены новые зёрна.
Проживший осень до конца, с полным вниманием уже очень многое знает о жизни.
***
О метафизической оптике
Одно из самых, кажется, адекватных форм отношения к оформляющим, направляющим жизнь ценностям: угадывание. Рациональный анализ в свете этого - вещь глубоко вторичная. - Вернее всего они угадываются по нашей собственной форме, по движениям нашего внутреннего существа. В каком-то смысле, несомненно, «вслепую» - но есть же у человека и внутренние глаза; более того, и у души - понимающей-воспринимающей части человека - есть «глаза» и внутренние и внешние. Рациональный анализ, проговаривание в тех или иных формах - это «глаза» внешние. Угадывание, «душевное осязание» - это глаза внутренние. Они видят инфракрасные и ультрафиолетовые лучи бытия - за пределами оптически-рационально воспринимаемого спектра.
***
Невроз интерпретации
Каждое наше действие может быть прочитано - и прочитывается - как высказывание. Как туго свёрнутое высказывание-кокон, которому ещё предстоит быть развёрнутым - и развёртывать можно по-разному: можно терпеливо, медленно распутывать, следуя вдоль естественных складок, их прихотливых и случайных извивов. Можно сразу скальпелем рассечь. А можно - так и оставить свёрнутым. И догадываться о том, что там внутри, по узорам и пятнышкам на внешней шкурке.
В нашей (обобщенно говоря, европейской) культуре накоплен превеликий потенциал интерпретационного насилия: большое количество интерпретирующих техник, позволяющих так или иначе совлечь с явления его оболочку-видимость и проникнуть к его «подлинной» сущности (которая потому и подлинна, что скрыта; а внешнее уже потому и ложно, что внешнее). А главное - само представление о том, что такое проникновение - ценность.
Я бы даже сказала, что в нашей культуре сформировался своего рода невроз интерпретации: всё видимое, переживаемое непременно надо толковать - подозревать его в непрямоте, неполноте высказывания и выводить, непременно же, на «чистую воду».
Всякому человеческому действию, состоянию - всему человеческому вообще - следовало бы оставить право на недовысказанность, недопроявленность. Право остаться намёком, а не полным высказыванием.
Преследуется этим по меньшей мере две цели. Тому, что высказывается - предоставляется свобода (в том числе и свобода изменений: право перестать в любой момент быть тем, чем оно себя заявляло хоть бы и за минуту перед этим - и стать чем-то ещё, может быть - скорее всего! - никак не соотносящимся с нашими представлениями и ожиданиями). Тому же, к кому это хотя бы теоретически может быть обращено - …тоже свобода: домысливания, внутреннего достраивания - и тем самым внутреннего роста в самим же собой задаваемых (хотя и провоцируемых предметом восприятия) направлениях.
Что же касается «адекватности» / достоверности / точности понимания / внутреннего воспроизведения в нас предмета, то она - лишь частный случай всего многообразия возможных форм восприятия и моделирования, не самый большой по объёму и, хлеще того, подозреваю - не самый культурно значимый.
***
О невозможности спокойствия
Кажется, что сам факт конечности, обречённости всего должен бы обострять жизнь, делать невозможным не только отношение к чему бы то ни было как к рутине, но и равнодушие и, может быть, спокойствие вообще. Ведь всё - единственно и однократно, даже то, что постоянно повторяется, и проходит - исчезает - прямо на наших глазах.
Если всё воспринимать адекватно, то - только обострённо и экстатично. То, что люди, как правило, этого не делают, объясняется, кажется, одним: естественной ограниченностью наших сил. Если бы мы ВСЁ переживали так, как оно того стОит - нас бы разорвало. Наше «равнодушие» - естественное сужение душевных зрачков при режуще-ярком свете бытия.
***
О критериях оценок
А надёжнее всего значение для нас (ну, ладно, для меня, - но обобщить же хочется!) чего бы то ни было определяется по некоему идущему из нас, изнутри - навстречу тому, что переживается - внутреннему движению. Оно-то, не имеющее ничего общего со словесными формулировками (зато очень определяющее и направляющее их), родственное скорее цвету или бессловесному звуку, и указывает, какое место в нас предстоит занять тому, что пытается оформиться в некое переживание - превращает его в факт опыта. Оно, вроде бы бесформенное (как, в самом деле, очертишь его границы?..) оказывается формообразующим. Образует в конечном счёте нашу собственную форму, которая и складывается из занявших своё место единиц опыта.
***
О производстве прошлого
Чтобы стать действительно Прошлым - «самим собой», - обрести цельность и собственные неповторимые интонации, прожитый кусок жизни должен в нас «отлежаться». Не просто отодвинуться от нас на некоторую дистанцию (само по себе это ничего не даёт, хотя одним из условий, пожалуй, и является), но именно отлежаться - и слежаться: выработать, вырастить в процессе этого якобы пассивного, «бессобытийного» лежания устойчивые связи между своими элементами, дать проступить на своей поверхности некоторым, вначале неявным, краскам - которые позже будут господствовать в облике этой единицы прошлого. Чтобы набор изначально разрозненных элементов слепился в цельность, каждый элемент которой будет отныне означать все остальные (особая «голографичность» хорошо отлежавшегося, созревшего прошлого: в каждой его детали - оно ВСЁ).
Причём трудно - если возможно вообще - сказать обобщённо, сколько времени нужно на такое отлёживание: от нескольких часов до многих лет. Отлежится - и, созрев, проступает в нас, образуя неотъемлемый уже элемент среды нашей душевной жизни.
***
О символогенезе
Встречаются вещи - причём трудно с ходу назвать их непременные родовые признаки, это может быть что угодно (например, запахи очень любят бывать такими, но также и - некоторые сочетания предметов, свет, под определённым углом падающий на их поверхности...) - которые так и просятся стать символами чего-то: и приходится подбирать, нащупывать им «означаемое». Вещи, так сказать, с большим «символизирующим» потенциалом. Это - будущие символы, символьное «сырьё», заготовки. Они только ищут себе значений - и не факт, что найдут.
***
К энциклопедии запахов
Запах жареной картошки: очень хорош, когда требуется душевное возвращение в посюсторонность и… хотела сказать сиюминутность, ан нет: это скорее округлая, уютная, домашняя всевременность. Без грозных обертонов Вечности и совершенно без всяких метафизических перспектив. Под него, как под крыло, хорошо прятать голову. У него есть форма: она, повторяю, округлая, - и чёткое послание: он сообщает нам, что всё на своих местах и всё будет хорошо.
Есть запахи, зовущие, тянущие нас за пределы самих себя. Этот - возвращающий. В нём всегда немного семидесятые годы. И старая квартира, непременно с высокими потолками, в которой давно не было ремонта. И дремотный, долгий вечер школьного дня позднего детства. И некоторая тупиковость этого медленного времени. Так что на самом деле это запах с довольно большой перспективой и богатой семантикой.
***
К антропологии вещи
Только сегодня хватилась, что, оказывается, потеряла одну вещь, жившую у меня совсем недолго (матушка из Праги прислала весной) и очень со мной сросшуюся: подвеску на шею в виде свившейся в кольцо змеи, на тонком кожаном ремешке (пошла в пятницу в магазин покупать свитер, да и забыла змею в примерочной кабинке - а не надо было снимать). Вещь совершенно ерундовая, и практической значимости-то никакой, но своей фактурой и пластикой так со мной совпавшая, что, казалось бы, просто предназначенная для нашей с нею долгой, интенсивной и естественной совместной жизни. И вот тебе.
Удивительно, думала я, что расставание с предметами может быть таким болезненным (а всё - их символическая насыщенность, пусть даже имплицитная). Чувство буквально вырванного из жизни куска, нарушенности собственного естества, экологических его равновесий. Утраты части себя.
У меня вообще трудно складываются отношения с вещами (мы с ними дичимся друг друга; я их плоховато чувствую, особенно это относится к предметам одежды и вообще всего надеваемого на себя, включая, например, очки - всего, чему предстоит образовать часть меня) - трудно до, иной раз, невозможности бывает найти свою вещь - оттого в моих отношениях с вещами слишком много вынужденных, вымученных союзов, явно безрадостных для обеих сторон. Тем труднее оказывается разрыв отношений с вещью, с которой они вдруг, редкостным образом, почему-то однажды складываются. Это всякий раз - серьёзная прореха в бытии, которая долго зарастает и долго чувствуется, - метафизический сквозняк и метафизический же холод.
(Надо ли повторять, что вещи оберегают нас от небытия? Они - стражи на границах между ними и Им. И вот - прореха в границе.)
(Странно, что отношения с книгами - как бы книга ни была сложна - устанавливаются почему-то неизмеримо легче. Неужели книги менее своевольны? Это книги-то, с их, по большому счёту, неисчерпаемой внутренней перспективой? - Честное слово: каждая книга, вплоть до какой-нибудь «Курочки Рябы» - точка входа в бесконечность. Знаете ли, почему? Как ни смешно, потому, что она состоит из слов. А слово - никакое - не сводится само к себе, существует в бесконечности во все стороны расходящихся связей. Читающий какую-то одну книгу в некотором смысле читает ВСЁ.)
И вот почему, при понимании и чувстве всего этого, мои отношения с книгами складываются не в пример легче и быстрее моих же отношений с бессловесными вещами? - этого я не могу понять. - Наверно, у меня с книгами есть какой-то общий язык. Который остается общим при всех наших разногласиях).
***
Дожить до вечера
Отношения со смыслом отчётливо различны в разное время суток. Причём как со смыслом «вообще», «жизни вообще», каких-то не связанных с нами предметов - так и с живым, прихотливым, телесно-воплощённым смыслом собственной жизни. Днём (у меня, по крайней мере) - навязчивое чувство, что я теряю не то что даже время, а сам смысл (с которым оно - в глубочайшем родстве: кажется, это - две ветви одного и того же), теряю возможности наладить с ним отношения: днём и время и смысл рассыпаются, просыпаются в пустоту. Не то - вечер: в нём, кажется, нет ничего случайного (а всё «случайное», соответственно, так и норовит найти себе какой-нибудь смысл, врасти в какую-нибудь смысловую цельность). Вечером ничего не теряется, он, густой, всё обволакивает и всё в себя вовлекает, каждая мошка обретает красоту и вечность в его янтаре. Вечером жизнь осмыслена и оправдана сама собой, уже потому, что она есть. Простейший способ оправдаться в собственных глазах: дожить до вечера.
***
Оправдание несоответствий
К сущности человека, помимо многого прочего, принадлежит неточность: принципиальная неточность, которую не способна - и не должна - заменять никакая точность (предмет человеческих вожделений, ценность из ценностей). Причём неточность по меньшей мере двойная.
Прежде всего, неточны сами идеалы (вряд ли те же древние греки узнали бы себя в той «античности», которой хотели подражать люди, скажем, эпохи Бонапарта, а те, в свою очередь, должно быть, в ужасе отшатнулись от настоящих греков). Кроме того, метя в (собственноручно сконструированный) идеал, человек никогда, по определению, с ним не совпадает, производя на свет взамен соответствия идеалу нечто совершенно другое - что и становится исторической реальностью и что без изначально «не так» выполненного задания никогда бы не возникло. Неточность = неправильность = несоответствие (искоренение которых, по идее, ставит себе задачей всякое сознательное воспитание, формирование человека) продуктивны как, может быть, ничто другое, причём на всех уровнях - от больших исторических предприятий до индивидуальных биографических проектов, которым тоже ведь нужны всякие «образцы».
Так что идеалы с образцами если для чего и нужны (а ведь нужны, нужны!…), то как раз затем, чтобы с ними не совпадать, отклоняться от них. Область нашего совпадения с ними - наименее интересна.
Это всё, конечно, - разговоры с собственным навязчивым, поскольку (моё) несоответствие (идеалам, ценностям, образцам, правилам, нормам…) - из самого мучительного для меня с начала жизни и до сих пор. (Я как раз из тех не слишком удачно устроенных людей, которые способны интенсивно задумываться лишь о том, что задевает их лично, если не сказать даже интимно. Результаты мозговых усилий могут иметь какой угодно отвлечённый вид, но корень у них неизменно один, скудненький такой: личная уязвлённость).
***
Олигография
А всё-таки писать надо мало. Согласна, пусть каждый день - для создания непрерывности (письменно выраженной, словесно оформленной) внутренней жизни. Но - крайне скупо (короткие тексты концентрируют смысл). Установить, может быть, жёсткий лимит на слова: не больше такого-то их количества (очень небольшого). Ну абзац, ну два, ну три. Но никак не страницами.
Это - чтобы не разбалтывался, не доходил до совсем-уж-автоматизма механизм словопорождения, чтобы преодоление порога между молчанием и словом всякий раз требовало хоть сколько-то заметных усилий. Чтобы всегда оставаться хоть чуть-чуть косноязычной - а слово (может быть, даже обозначающее вполне повседневные, вроде бы «маленькие» вещи) ощущать как событие. Чтобы не панибратствовать с ним.
Тогда есть небольшой шанс написать (следственно, и подумать: письмо - это способ мышления, не столько фиксации мыслей, сколько порождения, выработки их) хоть что-то значительное и содержательное. Надо, чтобы было трудно. Слова надо хоть немного, да бояться.
***
Продолжение
Mixtura verborum' 2012: сила простых вещей-2 : философский ежегодник / под общ. ред. С. А. Лишаева. - Самара : Самар. гуманит. акад., 2013. - 168 с. стр.140-166. = http://www.phil63.ru/uprazhneniya-v-bytii
© Ольга Балла
О карманной литературе
Дневник хорош тем, что его, в отличие от, допустим, романа, можно писать бесконечно, - да и читать бесконечно, с любого места и в любую сторону. Это же личная, собственная, карманная бесконечность. Как говорила Марина Ивановна Ц., «писать надо только те книги, без которых не можешь жить, короче - свои настольные». Я пишу - свои карманные.
***
О чувстве текста
А всё-таки возня с чужими многословными, аморфноватыми текстами кое-что безусловно даёт. Она воспитывает чувство текста, которое, между прочим - одна из форм внутренней дисциплины: и души и ума, - и из важнейших. Формирует его буквально в кончиках пальцев. Отредактировав ТАКОЕ, сама так уже не напишешь. Это - мощная прививка от неумного, неконструктивного избытка. Начинаешь не просто ценить короткое до скупости, сгущенное, точное слово, но испытывать потребность в нём - как в воздухе. Лучше недосказать, чем «пересказать». Остальное читатель пусть в себе выращивает. Искусство письма - коли мы уж сегодня о разных искусствах говорим - это искусство нехватки.
Вот затем и стихи нужны. Они воспитывают уже самой своей формой; не дают смыслу расползтись, учат его укладываться и концентрироваться в заданных рамках. Чтение стихотворного текста уже само по себе, хоть немного, - отчётливый опыт структурности бытия и приводит душу в порядок.
***
О смыслах неорганизованности
А вот ещё зачем нужно, даже необходимо тянуть, транжирить, терять время, разбрасываться и запускать всё: не только потому, что это сладко и полнота жизни, это само собой, - а чтобы потом, в последнюю минуту, КАААААК собраться! КАААААК сконцентрироваться! КАААААК сделать всё быстро!… Это же прямо изменённое состояние сознания. Включаются такие резервы психики (и соматики), о которых мы в случае регулярного и правильного образа жизни и понятия никакого не имеем. Не доведя себя до отчаяния, такой степени внутренней точности, такой внутренней скорости не достигнешь никогда. Никогда, повторяю, и «профессионализм» никакой не поможет, потому что это уже немного запредельное - тут надо пределы взломать.
***
О смыслах повторения
И ещё хочу, чтобы можно было путешествовать во времени (ладно, из соображений метафизической экологии я согласна даже на то, чтобы ничего нельзя было там менять, - хотя, впрочем, тут бы я ещё поторговалась с Высшими Силами) - и в своём собственном, и в Большом, выходящем за пределы моей жизни - и заново проживать какие-то ситуации, примерно так же, как мы многократно слушаем одну и ту же звукозапись или перечитываем книгу: каждый раз ведь хоть немного да иначе - «одно и то же», ложась на новый душевный материал, на новую внутреннюю ситуацию - каждый раз по-новому их организует, вообще - что-то новое с нами делает.
У человека есть всё-таки глубинная потребность в повторениях - ничуть не меньшая, чем в новизне (не говоря уж о том, что и повторение само по себе способно быть коли не источником, так стимулом новизны - раз в одну и ту же «матрицу» вкладываются, ища возможностей разместиться в ней, всякий раз новые содержания). - Повторение - один из способов упорядочить нашу душевную (да и прочую) жизнь, склонную к хаотизации, этим оно сродни стихам, которые уже одними только своими повторяющимися ритмами приводят душу в порядок - почти, а иной раз и вовсе, помимо слов. Или музыке с её повторяющимися структурами.
Я бы расширила репертуар повторяемого за счёт заново-проживаемых ситуаций жизни - во всех их плотских подробностях: запахи, собственное телесное состояние и самочувствие, температура воздуха… Кажется, это бы многое дало.
***
О чужом
…да ВСЁ - чужое. (И, как таковое - должно бы восприниматься не иначе как с изумлением и обострённым вниманием). Всё - чужое, включая то, что нам врождено - точнее, то, во что мы волею случая родились. Это «рождение в», вкупе с привычкой, скорее скрадывает неустранимую, коренную странность человеческих дел в нашем окружении, нежели помогает нам их понять и прочувствовать. Мы «просто» привыкли; но эта привычка - ослепление.
***
Об истоках консерватизма
Заведенный порядок жизни - тесно сплетенная сетка, которая удерживает нас над бездной.
В каком-то смысле поддержание, воспроизведение - на уровне мелочей - порядка жизни - самообман: уговаривание, заговаривание себя мелочами, закрывание себе ими глаз на эту самую бездну. Но не смотреть же в неё, не смотреть, когда время падать ещё не пришло! Да, иллюзия, - но для чувства надёжности и защищенности иллюзии вполне довольно, - а без него куда?
Потому-то мне всё меньше и меньше хочется (лучше: всё отчётливее, всё упорнее не хочется) нарушать порядок жизни: бездна близко. Всё ближе и ближе.
Вот она, основа старческого консерватизма. Формируется во мне прямо на моих глазах.
Пестование деталей. Каждая привычная деталь как бы подтверждает нам нас самих - «лишний» (на самом деле никогда не лишний!) раз. С приближением к смерти это становится всё дороже, каждая деталь - всё острее, всё незаменимее.
Оказывается, неправда, что с приближением к старости восприятие у человека - и жизнь в нём вообще - притупляются, гаснут. Нет, происходит что-то другое.
На днях вычитала в ЖЖ, - вычитала и прямо вздрогнула: «После тридцати жизнь в человеке засыпает». Во как! После тридцати! - На самом деле я бы тут не обобщала: у меня, например, этого после 30-ти не было (и сейчас нет), - и, думается, не у меня одной. Но, может быть, это потому, что у «среднестатистических» посттридцатилетних жизнь обычно «устраивается» и делается привычной - приобретает (ясно, что обманчивую!) видимость рутины и всякого там «с нами ничего не происходит и вряд ли что-нибудь произойдёт». У меня же она хоть в каком-то из традиционно-главных аспектов непременно оказывалась «не устроена», и это постоянно «будило» меня. Жизнь моя была сплошной бессонницей - и снами наяву.
Видимо, наступает иная, чем в молодости, острота - и иначе распределённая. В молодости я не тряслась так над каждой крупинкой жизни и - в силу этого - уж и подавно не была склонна так, как сейчас, всё-подряд-всем-прощать (ведь прощение и прощание - даже не родственны друг другу, а просто одно и то же, - а я, конечно же, чувствую себя уже входящей в зону прощания - даже если она окажется очень большой). Сейчас я постоянно чувствую, как хрупка драгоценная ткань жизни, как она может порваться абсолютно в любом, непредсказуемом месте. Конечно, одно из имён этого чувства - трусость (сказать «тревожность» будет даже слишком комплиментарно).
И это всё при том, что у меня сейчас - явный прилив жизни: у неё ведь бывают приливы и отливы, и отливы бывали очень долгими. А сейчас пошло такое сгущение, что я, по тревожному своему обыкновению, так и думаю: уж не перед прощанием ли? (Конечно, перед ним; ведь мы все - перед ним).
***
Об освобождении от прошлого
Мест, свободных от моей собственной памяти, в Москве, кажется, уже не осталось. Этот город так перенасыщен личными смыслами, что в нём от самой себя буквально некуда деться. Нельзя столько лет жить на одном месте .
Понятно, что верный способ не стареть, не коснеть, а сохранять рост, гибкость и необходимую для них восприимчивость к новому - умение освобождаться от прожитого. Перемещение в пространстве - наверно, самый простой, «механический» способ такого освобождения. Но должны же быть и какие-то ещё?!
Умение освобождаться от прожитого мне даётся, наверное, менее всего. Меня до сих пор преследует многое из пережитого в детстве; о том, что было, например, года три назад - и говорить нечего: это просто жгучая актуальность, которую впору чем-то глушить.
Это всегда казалось мне помехой взрослению, приобретению зрелости: неумение освободиться от молодости, от молодых реакций, трудностей… - в конечном счёте - помехой росту. Всё время таскаешь эту самую молодость в себе, вместо того, чтобы оставить её в прошлом и обживать новые возрасты и состояния. Избыток неизжитой (значит - косной, твердеющей) молодости и приводит к старости - к неадекватности и негибкости. Старость - в каком бы возрасте она ни случилась - это неумение жить «здесь и сейчас». Я этого не умела почти никогда.
***
Ещё о приметах взросления
Одно из освобождающих последствий старения - или, может быть, взросления, если предположить, что оно продолжается всю жизнь, чего я совершенно не исключаю: ослабление чувства (вплоть до исчезновения его), будто я «упускаю» жизнь (притом непременно - в существенных её аспектах!), не находясь там, где меня сию минуту нет. Что «настоящая» жизнь вообще там, где меня нет, и что я в ней не участвую, и что это беда, и что я сама в этом виновата.
Ходячие стереотипы, как известно, гласят, будто «взрослый» человек живёт, ограниченный своим настоящим (соответственно: молодой, становящийся - в будущем, а старик, убывающий, ясное дело, в прошлом). Что-то, похоже, всё-таки есть в ходячих стереотипах - хоть и не всё. В прошлом я жила отродясь и вообще воспринимаю жизнь как сплошное накопление прошлого. А вот настоящее, похоже, начинаю чувствовать острее. Только не чувственно - эмоционально, как в молодости, а скорее метафизически.
Я стала жизнь - в её текущих, случайных, преходящих, обречённых формах - оправдывать (в юности, как водится, была большой категоричной нигилисткой, и вся эта текучесть-случайность скорее раздражала: уже хотя бы тем, что не совершенна и не вечна). Это всё, конечно, легко выводится из страха смерти - может быть, исключительно из него.
Теперь у меня, кажется, нет тоски по той (воображаемой) жизни, в которой я не участвую и тем самым её «упускаю». Нет у меня потребности в своём непременном присутствии «где-то ещё». Вся полнота жизни помещается у меня теперь «здесь и сейчас» (включая всё воображаемое отсутствующее - его достаточно только воображать, совершенно не нужно в нём быть физически), не переставая быть полнотой жизни.
Я уже чувствую своё ближайшее окружение остро и подробно до неисчерпаемости, так называемую привычную повседневность - как чрезвычайно насыщенную и осмысленную буквально в каждой своей детали («чужое» - опустошено, «своё» - тем больше своё, чем больше насыщено). Отчасти это сопоставимо с тем, что было в детстве, особенно в раннем, когда каждая подробность бытия была крупна и значима, - но только отчасти. (Как сказала процитированная не помню кем в ЖЖ старушка: «Деточка, не беспокойся: в старости всё будет как в детстве, только лучше»).
***
О пластичности
Нас воспитывает абсолютно всё, что мы делаем. Каждое движение; каждая мелочь способна впечатываться - да и впечатывается - в форму нашей личности, нашего существа. Человек сам, может быть, не чувствует пределов собственной пластичности.
***
О преодолении страха
Думаю, вот каким может быть один из путей к избавлению от страха (он, конечно, немного рассудочный, то есть заведомо не полный - ну что же делать. - Возможный выход: постараться пережить, прочувствовать это вполне себе умозрительное положение):
надо найти тому, что чувствуется страшным - место в структуре мотивов и смыслов своей жизни, понять «страшное» как органичную, неотъемлемую часть этой структуры. В этом случае есть шанс, что мы сами пойдём ему (страшному) навстречу.
Мы должны, иными словами, понять и прочувствовать необходимость этого страшного для себя. Понять его не как противоположность нам, а как часть нас - да и неотъемлемую.
Мы должны научиться жить с ним. Мы должны понять, что ЭТО не отменяет жизни (может быть, даже напротив: укрепляет, усиливает, увеличивает её) - даже если мы в результате этого умрём.
(Конечно, улаживание отношений со страхом - частный случай улаживания отношений со смертью. Но так - со всеми, подозреваю я, важными обстоятельствами и отношениями жизни. Жизнь - это сплошной диалог с Ней.)
***
О возрасте
Возраст - это ещё и постепенное отпускание на свободу и себя, и всего, что с нами связано. Первая половина жизни: набирание себе бытия во всех мыслимых формах, установление и формирования связей. Вторая: постепенное распутывание этих связей.
В непременном-выяснении-всего-до-самого-конца есть какое-то насилие: и над партнёром по общению, и над собой, и недоверие к обоим: и к нему и к себе. В первой половине жизни я люто въедалась в разные подробности бытия, в том числе и бытия отношений, анализируючи: «во всём», дескать, «мне хочется дойти до самой сути». Теперь меня стал останавливать страх перед разрушением.
Это как-то связано с чувством, что никакая часть этого самого бытия - включая и любимого человека, включая даже нас самих! - никогда не будет нам принадлежать не только целиком, но даже, может быть, с достаточной степенью полноты. Что одно из основных свойств бытия - ускользание (та самая самодостаточность), и не надо его насиловать, а надо-де благословить, поблагодарить и отпустить. В отказе от «предельного» - до пределов доходящего -анализа есть и отказ от обладания: одна из форм смирения. А оно - одна из форм свободы.
Меня почти уже не мучает (ещё, кажется, в первой половине этого года мучило! ещё совсем недавно!) чувство «экзистенциальной недостаточности»: недостатка лично, с личным участием прожитого бытия. Уже почти не больно от солнечных дней, в которые со мной - и с моим активным участием - не происходит ничего крупного и значительного. Чуть-чуть только больновато. В молодости это просто выжигало огнём.
У души - тоже вопреки одному из ходячих высказываний - есть возраст. (Он небось и у духа есть, потому что возраст - это структура и форма, - не говоря уж о содержании, которое много чего определяет.) И уход молодости (и жизни) - это не только перераспределение чувств, но и их изменение, и их убывание.
Всё-таки, чем ближе к концу, тем больше понимаешь, что лично твоя жизнь (которой к тому же становится всё меньше) перестаёт иметь значение сама по себе. Может быть, «сама по себе» она его имеет только в пору становления и прибывания - а может быть, и это только кажется. А теперь мы раздаём все наши значения, смиряемся с несбывшимся - и уходим. И это настолько нормально, что никакой трагедии.
Мы делаемся всё прозрачнее и прозрачнее (как в том сне, в котором в море света плавали, растворяясь, полупрозрачные предметы-тени). Сквозь нас, таких горячо-плотных в молодости, всё больше просвечивает мир-как-он-есть. Пока мы совсем не растворимся в нём.
В этом смысле, конечно, умирание (и смерть) не страшны: ведь не страшно же нам засыпать, особенно в конце долгого дня, когда от усталости нас клонит в сон, и приятно, и естественно поддаться ему, и мучительно не иметь возможность заснуть - вот так прожившего, изжившего свою жизнь человека клонит в смерть, и приятно, и естественно поддаться ей, и мучительно не иметь возможности умереть.
Убывание - это тоже интересно. Это тоже содержательно. Это ничуть не менее интересно и содержательно, чем рост. Честное слово. Разве что немного спокойнее по чисто «гормональным», что-ли, причинам.
Я уж не говорю о том, что умирание - тоже форма жизни. Ведь пока мы умираем - мы живём, просто потому, что мы живём вообще каждое мгновение - и, что гораздо интереснее, в каждое из мгновений вся наша жизнь - с нами и в нас. Убывая в каком-то одном из смыслов, в другом она накапливается и оставляет нас - только вся сразу.
***
Роман с убыванием
В молодости был у меня роман с бытием, с жизнью, с книгами, с другими людьми, с самой собой. Теперь у меня роман с убыванием.
Кстати, этот роман способен точно так же отвлекать от делания необходимого, как все прочие.
***
Сезонные смыслы
Осень - счастье сама по себе. Настолько, что в ней - мнится - можно обойтись и без всякого другого счастья. Она сама, вся, всеми запахами, всеми оттенками света и цвета - какое-то очень несомненное свидетельство осмысленности и оправданности жизни. Осень - большое и спокойное «Да» всему. Всему, что уходит - во всяком случае. Всему, что остаётся - тем более.
Осенью хороши даже солнечные дни (с которыми у меня вообще-то трудные отношения). Сентябрь - непрерывная эйфория, - которая и не думает отменять грусти, но прекрасно с ней уживается, сочетается и взаимоусиливается. Осенью хорошо ВСЁ.
Осень хороша и пронзительна уже хотя бы тем, что она - живое убывание и постоянное изменение, поэтому дорожишь каждой её секундой. (Она - свидетельство ещё и ценности жизни - в её, ясное дело, нераздельности с хрупкостью, обречённостью, исчезновением). То, что летом казалось обыденным и плоским, осенью становится напряжённо-красивым, - с некоторой, может быть, болезненностью и преувеличением, - но это хорошо компенсируется осенним спокойствием.
А ещё осень - спуск к основам бытия. Летнее, наносное, суетное исчезает. Отсюда и осенняя грусть, и осенняя уверенность, и осеннее спокойствие. Осень - старый, грузный, тяжело дышащий лифт, спускающий нас к Корням Всего. Мелькают этажи в его решётчатых дверцах. Всё ближе Подвал. Подвал - ноябрь, Чёрная Осень. И в самой её черноте уже - обещание подъёма. Она поэтому - самое честное время года - и самое радостное. Не лёгкой, сумасшедшей радостью весны, а другой: уверенной, глубокой, сильной. Чёрный ноябрь - распаханный, распластанный чернозём, дышащий и ждущий, когда в него будут брошены новые зёрна.
Проживший осень до конца, с полным вниманием уже очень многое знает о жизни.
***
О метафизической оптике
Одно из самых, кажется, адекватных форм отношения к оформляющим, направляющим жизнь ценностям: угадывание. Рациональный анализ в свете этого - вещь глубоко вторичная. - Вернее всего они угадываются по нашей собственной форме, по движениям нашего внутреннего существа. В каком-то смысле, несомненно, «вслепую» - но есть же у человека и внутренние глаза; более того, и у души - понимающей-воспринимающей части человека - есть «глаза» и внутренние и внешние. Рациональный анализ, проговаривание в тех или иных формах - это «глаза» внешние. Угадывание, «душевное осязание» - это глаза внутренние. Они видят инфракрасные и ультрафиолетовые лучи бытия - за пределами оптически-рационально воспринимаемого спектра.
***
Невроз интерпретации
Каждое наше действие может быть прочитано - и прочитывается - как высказывание. Как туго свёрнутое высказывание-кокон, которому ещё предстоит быть развёрнутым - и развёртывать можно по-разному: можно терпеливо, медленно распутывать, следуя вдоль естественных складок, их прихотливых и случайных извивов. Можно сразу скальпелем рассечь. А можно - так и оставить свёрнутым. И догадываться о том, что там внутри, по узорам и пятнышкам на внешней шкурке.
В нашей (обобщенно говоря, европейской) культуре накоплен превеликий потенциал интерпретационного насилия: большое количество интерпретирующих техник, позволяющих так или иначе совлечь с явления его оболочку-видимость и проникнуть к его «подлинной» сущности (которая потому и подлинна, что скрыта; а внешнее уже потому и ложно, что внешнее). А главное - само представление о том, что такое проникновение - ценность.
Я бы даже сказала, что в нашей культуре сформировался своего рода невроз интерпретации: всё видимое, переживаемое непременно надо толковать - подозревать его в непрямоте, неполноте высказывания и выводить, непременно же, на «чистую воду».
Всякому человеческому действию, состоянию - всему человеческому вообще - следовало бы оставить право на недовысказанность, недопроявленность. Право остаться намёком, а не полным высказыванием.
Преследуется этим по меньшей мере две цели. Тому, что высказывается - предоставляется свобода (в том числе и свобода изменений: право перестать в любой момент быть тем, чем оно себя заявляло хоть бы и за минуту перед этим - и стать чем-то ещё, может быть - скорее всего! - никак не соотносящимся с нашими представлениями и ожиданиями). Тому же, к кому это хотя бы теоретически может быть обращено - …тоже свобода: домысливания, внутреннего достраивания - и тем самым внутреннего роста в самим же собой задаваемых (хотя и провоцируемых предметом восприятия) направлениях.
Что же касается «адекватности» / достоверности / точности понимания / внутреннего воспроизведения в нас предмета, то она - лишь частный случай всего многообразия возможных форм восприятия и моделирования, не самый большой по объёму и, хлеще того, подозреваю - не самый культурно значимый.
***
О невозможности спокойствия
Кажется, что сам факт конечности, обречённости всего должен бы обострять жизнь, делать невозможным не только отношение к чему бы то ни было как к рутине, но и равнодушие и, может быть, спокойствие вообще. Ведь всё - единственно и однократно, даже то, что постоянно повторяется, и проходит - исчезает - прямо на наших глазах.
Если всё воспринимать адекватно, то - только обострённо и экстатично. То, что люди, как правило, этого не делают, объясняется, кажется, одним: естественной ограниченностью наших сил. Если бы мы ВСЁ переживали так, как оно того стОит - нас бы разорвало. Наше «равнодушие» - естественное сужение душевных зрачков при режуще-ярком свете бытия.
***
О критериях оценок
А надёжнее всего значение для нас (ну, ладно, для меня, - но обобщить же хочется!) чего бы то ни было определяется по некоему идущему из нас, изнутри - навстречу тому, что переживается - внутреннему движению. Оно-то, не имеющее ничего общего со словесными формулировками (зато очень определяющее и направляющее их), родственное скорее цвету или бессловесному звуку, и указывает, какое место в нас предстоит занять тому, что пытается оформиться в некое переживание - превращает его в факт опыта. Оно, вроде бы бесформенное (как, в самом деле, очертишь его границы?..) оказывается формообразующим. Образует в конечном счёте нашу собственную форму, которая и складывается из занявших своё место единиц опыта.
***
О производстве прошлого
Чтобы стать действительно Прошлым - «самим собой», - обрести цельность и собственные неповторимые интонации, прожитый кусок жизни должен в нас «отлежаться». Не просто отодвинуться от нас на некоторую дистанцию (само по себе это ничего не даёт, хотя одним из условий, пожалуй, и является), но именно отлежаться - и слежаться: выработать, вырастить в процессе этого якобы пассивного, «бессобытийного» лежания устойчивые связи между своими элементами, дать проступить на своей поверхности некоторым, вначале неявным, краскам - которые позже будут господствовать в облике этой единицы прошлого. Чтобы набор изначально разрозненных элементов слепился в цельность, каждый элемент которой будет отныне означать все остальные (особая «голографичность» хорошо отлежавшегося, созревшего прошлого: в каждой его детали - оно ВСЁ).
Причём трудно - если возможно вообще - сказать обобщённо, сколько времени нужно на такое отлёживание: от нескольких часов до многих лет. Отлежится - и, созрев, проступает в нас, образуя неотъемлемый уже элемент среды нашей душевной жизни.
***
О символогенезе
Встречаются вещи - причём трудно с ходу назвать их непременные родовые признаки, это может быть что угодно (например, запахи очень любят бывать такими, но также и - некоторые сочетания предметов, свет, под определённым углом падающий на их поверхности...) - которые так и просятся стать символами чего-то: и приходится подбирать, нащупывать им «означаемое». Вещи, так сказать, с большим «символизирующим» потенциалом. Это - будущие символы, символьное «сырьё», заготовки. Они только ищут себе значений - и не факт, что найдут.
***
К энциклопедии запахов
Запах жареной картошки: очень хорош, когда требуется душевное возвращение в посюсторонность и… хотела сказать сиюминутность, ан нет: это скорее округлая, уютная, домашняя всевременность. Без грозных обертонов Вечности и совершенно без всяких метафизических перспектив. Под него, как под крыло, хорошо прятать голову. У него есть форма: она, повторяю, округлая, - и чёткое послание: он сообщает нам, что всё на своих местах и всё будет хорошо.
Есть запахи, зовущие, тянущие нас за пределы самих себя. Этот - возвращающий. В нём всегда немного семидесятые годы. И старая квартира, непременно с высокими потолками, в которой давно не было ремонта. И дремотный, долгий вечер школьного дня позднего детства. И некоторая тупиковость этого медленного времени. Так что на самом деле это запах с довольно большой перспективой и богатой семантикой.
***
К антропологии вещи
Только сегодня хватилась, что, оказывается, потеряла одну вещь, жившую у меня совсем недолго (матушка из Праги прислала весной) и очень со мной сросшуюся: подвеску на шею в виде свившейся в кольцо змеи, на тонком кожаном ремешке (пошла в пятницу в магазин покупать свитер, да и забыла змею в примерочной кабинке - а не надо было снимать). Вещь совершенно ерундовая, и практической значимости-то никакой, но своей фактурой и пластикой так со мной совпавшая, что, казалось бы, просто предназначенная для нашей с нею долгой, интенсивной и естественной совместной жизни. И вот тебе.
Удивительно, думала я, что расставание с предметами может быть таким болезненным (а всё - их символическая насыщенность, пусть даже имплицитная). Чувство буквально вырванного из жизни куска, нарушенности собственного естества, экологических его равновесий. Утраты части себя.
У меня вообще трудно складываются отношения с вещами (мы с ними дичимся друг друга; я их плоховато чувствую, особенно это относится к предметам одежды и вообще всего надеваемого на себя, включая, например, очки - всего, чему предстоит образовать часть меня) - трудно до, иной раз, невозможности бывает найти свою вещь - оттого в моих отношениях с вещами слишком много вынужденных, вымученных союзов, явно безрадостных для обеих сторон. Тем труднее оказывается разрыв отношений с вещью, с которой они вдруг, редкостным образом, почему-то однажды складываются. Это всякий раз - серьёзная прореха в бытии, которая долго зарастает и долго чувствуется, - метафизический сквозняк и метафизический же холод.
(Надо ли повторять, что вещи оберегают нас от небытия? Они - стражи на границах между ними и Им. И вот - прореха в границе.)
(Странно, что отношения с книгами - как бы книга ни была сложна - устанавливаются почему-то неизмеримо легче. Неужели книги менее своевольны? Это книги-то, с их, по большому счёту, неисчерпаемой внутренней перспективой? - Честное слово: каждая книга, вплоть до какой-нибудь «Курочки Рябы» - точка входа в бесконечность. Знаете ли, почему? Как ни смешно, потому, что она состоит из слов. А слово - никакое - не сводится само к себе, существует в бесконечности во все стороны расходящихся связей. Читающий какую-то одну книгу в некотором смысле читает ВСЁ.)
И вот почему, при понимании и чувстве всего этого, мои отношения с книгами складываются не в пример легче и быстрее моих же отношений с бессловесными вещами? - этого я не могу понять. - Наверно, у меня с книгами есть какой-то общий язык. Который остается общим при всех наших разногласиях).
***
Дожить до вечера
Отношения со смыслом отчётливо различны в разное время суток. Причём как со смыслом «вообще», «жизни вообще», каких-то не связанных с нами предметов - так и с живым, прихотливым, телесно-воплощённым смыслом собственной жизни. Днём (у меня, по крайней мере) - навязчивое чувство, что я теряю не то что даже время, а сам смысл (с которым оно - в глубочайшем родстве: кажется, это - две ветви одного и того же), теряю возможности наладить с ним отношения: днём и время и смысл рассыпаются, просыпаются в пустоту. Не то - вечер: в нём, кажется, нет ничего случайного (а всё «случайное», соответственно, так и норовит найти себе какой-нибудь смысл, врасти в какую-нибудь смысловую цельность). Вечером ничего не теряется, он, густой, всё обволакивает и всё в себя вовлекает, каждая мошка обретает красоту и вечность в его янтаре. Вечером жизнь осмыслена и оправдана сама собой, уже потому, что она есть. Простейший способ оправдаться в собственных глазах: дожить до вечера.
***
Оправдание несоответствий
К сущности человека, помимо многого прочего, принадлежит неточность: принципиальная неточность, которую не способна - и не должна - заменять никакая точность (предмет человеческих вожделений, ценность из ценностей). Причём неточность по меньшей мере двойная.
Прежде всего, неточны сами идеалы (вряд ли те же древние греки узнали бы себя в той «античности», которой хотели подражать люди, скажем, эпохи Бонапарта, а те, в свою очередь, должно быть, в ужасе отшатнулись от настоящих греков). Кроме того, метя в (собственноручно сконструированный) идеал, человек никогда, по определению, с ним не совпадает, производя на свет взамен соответствия идеалу нечто совершенно другое - что и становится исторической реальностью и что без изначально «не так» выполненного задания никогда бы не возникло. Неточность = неправильность = несоответствие (искоренение которых, по идее, ставит себе задачей всякое сознательное воспитание, формирование человека) продуктивны как, может быть, ничто другое, причём на всех уровнях - от больших исторических предприятий до индивидуальных биографических проектов, которым тоже ведь нужны всякие «образцы».
Так что идеалы с образцами если для чего и нужны (а ведь нужны, нужны!…), то как раз затем, чтобы с ними не совпадать, отклоняться от них. Область нашего совпадения с ними - наименее интересна.
Это всё, конечно, - разговоры с собственным навязчивым, поскольку (моё) несоответствие (идеалам, ценностям, образцам, правилам, нормам…) - из самого мучительного для меня с начала жизни и до сих пор. (Я как раз из тех не слишком удачно устроенных людей, которые способны интенсивно задумываться лишь о том, что задевает их лично, если не сказать даже интимно. Результаты мозговых усилий могут иметь какой угодно отвлечённый вид, но корень у них неизменно один, скудненький такой: личная уязвлённость).
***
Олигография
А всё-таки писать надо мало. Согласна, пусть каждый день - для создания непрерывности (письменно выраженной, словесно оформленной) внутренней жизни. Но - крайне скупо (короткие тексты концентрируют смысл). Установить, может быть, жёсткий лимит на слова: не больше такого-то их количества (очень небольшого). Ну абзац, ну два, ну три. Но никак не страницами.
Это - чтобы не разбалтывался, не доходил до совсем-уж-автоматизма механизм словопорождения, чтобы преодоление порога между молчанием и словом всякий раз требовало хоть сколько-то заметных усилий. Чтобы всегда оставаться хоть чуть-чуть косноязычной - а слово (может быть, даже обозначающее вполне повседневные, вроде бы «маленькие» вещи) ощущать как событие. Чтобы не панибратствовать с ним.
Тогда есть небольшой шанс написать (следственно, и подумать: письмо - это способ мышления, не столько фиксации мыслей, сколько порождения, выработки их) хоть что-то значительное и содержательное. Надо, чтобы было трудно. Слова надо хоть немного, да бояться.
***
Продолжение