О презентации "Поражения Марса"
Плоды трудофф:
Оригинал взят у ailuros_nyc в Ольга Балла о презентации "Поражения Марса"
21 мая в «Билингве» прошла презентация сборника Геннадия Каневского «Поражение Марса», выпущенного совсем молодым, но напечатавшим за год своего существования немало примечательных, по преимуществу поэтических книг нью-йоркским издательством «Айлурос».
После короткого вступительного слова поэта, культуртрегера и соорганизатора проекта «Культурная инициатива» Юрия Цветкова выступил автор предисловия к сборнику поэт Николай Звягинцев. Свою речь он предпочёл заменить стихотворением из книги - «Via Appia». Назначенное к вечеру эпиграфом, оно имело целью дать аудитории почувствовать некоторые ключевые интонации и настроения автора, значимые для сборника в целом. По крайней мере, для Звягинцева оно точно таково: своё предисловие к «Поражению Марса» он назвал словами из этого же стихотворения - «Аурелия Аурита». Так у Каневского зовут «девочку с тысячью лиц»: «перелистывать все - жизни не хватит».
Таков, по мысли Звягинцева, и сам Каневский: поэт с тысячей лиц, который - притом даже в одном только «Поражении Марса» - «совершенно естественным образом раскладывается на всю русскую поэзию прошедшего столетия». С одной, правда, существенной оговоркой: в книге Каневского не стоит искать ни энциклопедии стилей этого века, ни вообще суммы его поэтического опыта. Речь должна идти скорее о сумме опыта экзистенциального, о выведенных из этого столетия формулах существования - о выговоренном в этих формулах самочувствии человека раннего XXI века. Всё множество поэтических лиц автора (причём все они - ускользающе-прозрачны: уж не маски ли?) обращено в сторону этого, единственного смыслового ядра.
При всём многоличьи голос в книге - один, и очень узнаваемый. Основная его интонация - отстранённость: одновременно трагическая и сдержанная. Настолько сдержанная, что поверхностному взгляду - но лишь поверхностному - эти тексты могут показаться холодными.
У него собственный эпиграф к «Марсу», - что само по себе неожиданно, так как обычно Каневский эпиграфов не ставит, но тем, видимо, более необходимо - из книги гуманитарного географа и эссеиста Дмитрия Замятина «В сердце воздуха». «Зарекшись ступить на землю этой страны, - гласит этот весьма штучный текст на витиеватом замятинском идиолекте, - я рискую расстаться с клубящимся миром собственных смыслов и загадок. Так становятся резидентом, шпионом, разведчиком, навсегда остающимся в пространстве, подлежащем репрессиям и уничтожению».
Особенный «каневский» способ «лирической причастности истории и современности» (выражение Марии Хотимской [1]) - отстранённость от них, которая сообщает субъекту поэтического высказывания, однако, ни в коей мере не защищённость и не безмятежность, напротив, особенную жёсткость суждений, граничащую с беспощадностью, едва ли не с цинизмом ( «я продам свою родину / за прокачку до третьего уровня»; «где будет можно - я тебя предам»). Это отстранённость с позиций потенциальной и неминуемой, но оттого ещё более ясно всё видящей жертвы (притом - полной осознания собственной неустранимой вины). Он - «разведчик, навсегда остающийся в пространстве, подлежащем репрессиям и уничтожению», - принимающий это пространство и дающий математически чёткое его описание.
«Поражение Марса» - это фигура астрологической речи: одного из сегодняшних расхожих, до вульгаризованности, способов говорить о структурах и тяготениях жизни, об экзистенциальных ситуациях. Неастрологическому уху в этом словосочетании слышится поражение некоторого воинственного, доминирующего начала, претендующего подчинить себе так или иначе понятую реальность. Так оно и есть: в полном согласии с заголовком, это - поэзия поражения: признанного, осознанного и мужественного поражения человека XXI века в его диалоге с историей.
Да, здесь отзываются - с расстояния нескольких десятилетий - разные исторические состояния. Каневский выслушивает, выстукивает своими аскетичными (как и положено формулам) ритмами их экзистенциальные структуры, выщупывает оставленные ими бороздки в бытии - следы тёплого, зябкого человеческого существования в ледяном бытии. Слышны здесь и тридцатые годы: «сын наркома в белом стоит цвету / хочет рыженькую вон ту / <…> старший мастер звонко стучит о рельс / послезавтра его арест» ([пирке] - так, в квадратных скобках, он пишет названия стихотворений, и в этом тоже есть что-то от математически чёткой фиксации происходящего); и сороковые - «вещи боятся линии фронта / перешёптываются ночами / прячутся, укрываясь / от шальной пули» [на книгу а. месропяна «возле войны»]; погромыхивают шестидесятые-семидесятые: «…и играли то, что нашлось в холодильнике - / битлз, криденс и роллинг стоунз…» [радио]; а вот и будущее заглядывает: «…на сто лет опоздал звездолёт…» [***].
Но эти стихи - не об истории. Их время - скорее всевременье, в котором приметы разных эпох сосуществуют друг с другом - до неразличимости, до слияния: «…полк ракетный / возит на параде, под шум офсетный, / толстого железного бога ра. // это дирижабль пролетел под мостом, / на борту имея клинописный лозунг. // это всё имперское входит в дом…» В этом времени ни от чего нельзя уйти: всё раз случившееся - здесь навсегда.
Поэтому без памяти о гибельном опыте минувшего века и теперь оказывается невозможным сделать ни шагу. В нём существование обнажило для живущих свою нечеловеческую основу, и для того, кто к этому чуток, даже отношения между двумя людьми - явно любовные, которые, казалось бы, все целиком - о жизни, «весёлые и цветные» - по сию пору обретают жуткие, совсем вроде бы не свойственные им отголоски: «в подвалах твоей лубянки / весёлых цветных подвалах / меня защекочут насмерть / когда я приду сдаваться <…> жизнь моя третий лишний / смерть легка и мгновенна / эти дурацкие вирши - / государственная измена» [лубянка].
Скорее, это - о существовании после истории, которая потому вся и здесь, что - кончилась: «круг сужался и сужался, / и остались лишь / колокольцы, карнавальцы, / пара ветхих крыш. / и, ворча на запах дыма, / дремлет носом в снег / на краю земного рима / дикий человек».
Сам презентант построил свой вечер так: по нескольку собственных стихотворений - из книги - читал сам, а в перерывах между ними предоставлял слово другим поэтам. Из других незримо присутствовала Екатерина Садур, приславшая автору sms-ку из Симферополя. Каневский, в свою очередь, прочитал посвящённое ей стихотворение «Тотем». Из присутствовавших во плоти читали - как и предлагал Каневский, свои собственные тексты - некоторые особенно милые ему поэты: Алёша Прокопьев, Екатерина Перченкова, Сергей Шестаков, Ирина Шостаковская и Марианна Гейде, автор послесловия к сборнику, посвящённого - и это должно быть отдельно осмыслено - «красоте предательства» (вернее было бы сказать - его эстетике). Аплодисменты в собственный адрес автор не приветствовал. Аплодировать гостям - разрешалось.
[1] http://magazines.russ.ru/nlo/2009/95/po20.html
Ольга Балла
Источник: сайт проекта "Культурная инициатива".
Оригинал взят у ailuros_nyc в Ольга Балла о презентации "Поражения Марса"
21 мая в «Билингве» прошла презентация сборника Геннадия Каневского «Поражение Марса», выпущенного совсем молодым, но напечатавшим за год своего существования немало примечательных, по преимуществу поэтических книг нью-йоркским издательством «Айлурос».
После короткого вступительного слова поэта, культуртрегера и соорганизатора проекта «Культурная инициатива» Юрия Цветкова выступил автор предисловия к сборнику поэт Николай Звягинцев. Свою речь он предпочёл заменить стихотворением из книги - «Via Appia». Назначенное к вечеру эпиграфом, оно имело целью дать аудитории почувствовать некоторые ключевые интонации и настроения автора, значимые для сборника в целом. По крайней мере, для Звягинцева оно точно таково: своё предисловие к «Поражению Марса» он назвал словами из этого же стихотворения - «Аурелия Аурита». Так у Каневского зовут «девочку с тысячью лиц»: «перелистывать все - жизни не хватит».
Таков, по мысли Звягинцева, и сам Каневский: поэт с тысячей лиц, который - притом даже в одном только «Поражении Марса» - «совершенно естественным образом раскладывается на всю русскую поэзию прошедшего столетия». С одной, правда, существенной оговоркой: в книге Каневского не стоит искать ни энциклопедии стилей этого века, ни вообще суммы его поэтического опыта. Речь должна идти скорее о сумме опыта экзистенциального, о выведенных из этого столетия формулах существования - о выговоренном в этих формулах самочувствии человека раннего XXI века. Всё множество поэтических лиц автора (причём все они - ускользающе-прозрачны: уж не маски ли?) обращено в сторону этого, единственного смыслового ядра.
При всём многоличьи голос в книге - один, и очень узнаваемый. Основная его интонация - отстранённость: одновременно трагическая и сдержанная. Настолько сдержанная, что поверхностному взгляду - но лишь поверхностному - эти тексты могут показаться холодными.
У него собственный эпиграф к «Марсу», - что само по себе неожиданно, так как обычно Каневский эпиграфов не ставит, но тем, видимо, более необходимо - из книги гуманитарного географа и эссеиста Дмитрия Замятина «В сердце воздуха». «Зарекшись ступить на землю этой страны, - гласит этот весьма штучный текст на витиеватом замятинском идиолекте, - я рискую расстаться с клубящимся миром собственных смыслов и загадок. Так становятся резидентом, шпионом, разведчиком, навсегда остающимся в пространстве, подлежащем репрессиям и уничтожению».
Особенный «каневский» способ «лирической причастности истории и современности» (выражение Марии Хотимской [1]) - отстранённость от них, которая сообщает субъекту поэтического высказывания, однако, ни в коей мере не защищённость и не безмятежность, напротив, особенную жёсткость суждений, граничащую с беспощадностью, едва ли не с цинизмом ( «я продам свою родину / за прокачку до третьего уровня»; «где будет можно - я тебя предам»). Это отстранённость с позиций потенциальной и неминуемой, но оттого ещё более ясно всё видящей жертвы (притом - полной осознания собственной неустранимой вины). Он - «разведчик, навсегда остающийся в пространстве, подлежащем репрессиям и уничтожению», - принимающий это пространство и дающий математически чёткое его описание.
«Поражение Марса» - это фигура астрологической речи: одного из сегодняшних расхожих, до вульгаризованности, способов говорить о структурах и тяготениях жизни, об экзистенциальных ситуациях. Неастрологическому уху в этом словосочетании слышится поражение некоторого воинственного, доминирующего начала, претендующего подчинить себе так или иначе понятую реальность. Так оно и есть: в полном согласии с заголовком, это - поэзия поражения: признанного, осознанного и мужественного поражения человека XXI века в его диалоге с историей.
Да, здесь отзываются - с расстояния нескольких десятилетий - разные исторические состояния. Каневский выслушивает, выстукивает своими аскетичными (как и положено формулам) ритмами их экзистенциальные структуры, выщупывает оставленные ими бороздки в бытии - следы тёплого, зябкого человеческого существования в ледяном бытии. Слышны здесь и тридцатые годы: «сын наркома в белом стоит цвету / хочет рыженькую вон ту / <…> старший мастер звонко стучит о рельс / послезавтра его арест» ([пирке] - так, в квадратных скобках, он пишет названия стихотворений, и в этом тоже есть что-то от математически чёткой фиксации происходящего); и сороковые - «вещи боятся линии фронта / перешёптываются ночами / прячутся, укрываясь / от шальной пули» [на книгу а. месропяна «возле войны»]; погромыхивают шестидесятые-семидесятые: «…и играли то, что нашлось в холодильнике - / битлз, криденс и роллинг стоунз…» [радио]; а вот и будущее заглядывает: «…на сто лет опоздал звездолёт…» [***].
Но эти стихи - не об истории. Их время - скорее всевременье, в котором приметы разных эпох сосуществуют друг с другом - до неразличимости, до слияния: «…полк ракетный / возит на параде, под шум офсетный, / толстого железного бога ра. // это дирижабль пролетел под мостом, / на борту имея клинописный лозунг. // это всё имперское входит в дом…» В этом времени ни от чего нельзя уйти: всё раз случившееся - здесь навсегда.
Поэтому без памяти о гибельном опыте минувшего века и теперь оказывается невозможным сделать ни шагу. В нём существование обнажило для живущих свою нечеловеческую основу, и для того, кто к этому чуток, даже отношения между двумя людьми - явно любовные, которые, казалось бы, все целиком - о жизни, «весёлые и цветные» - по сию пору обретают жуткие, совсем вроде бы не свойственные им отголоски: «в подвалах твоей лубянки / весёлых цветных подвалах / меня защекочут насмерть / когда я приду сдаваться <…> жизнь моя третий лишний / смерть легка и мгновенна / эти дурацкие вирши - / государственная измена» [лубянка].
Скорее, это - о существовании после истории, которая потому вся и здесь, что - кончилась: «круг сужался и сужался, / и остались лишь / колокольцы, карнавальцы, / пара ветхих крыш. / и, ворча на запах дыма, / дремлет носом в снег / на краю земного рима / дикий человек».
Сам презентант построил свой вечер так: по нескольку собственных стихотворений - из книги - читал сам, а в перерывах между ними предоставлял слово другим поэтам. Из других незримо присутствовала Екатерина Садур, приславшая автору sms-ку из Симферополя. Каневский, в свою очередь, прочитал посвящённое ей стихотворение «Тотем». Из присутствовавших во плоти читали - как и предлагал Каневский, свои собственные тексты - некоторые особенно милые ему поэты: Алёша Прокопьев, Екатерина Перченкова, Сергей Шестаков, Ирина Шостаковская и Марианна Гейде, автор послесловия к сборнику, посвящённого - и это должно быть отдельно осмыслено - «красоте предательства» (вернее было бы сказать - его эстетике). Аплодисменты в собственный адрес автор не приветствовал. Аплодировать гостям - разрешалось.
[1] http://magazines.russ.ru/nlo/2009/95/po20.html
Ольга Балла
Источник: сайт проекта "Культурная инициатива".