Феномен Пригожина - продолжение
ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ: ГУМАНИТАРНЫЕ СМЫСЛЫ
Ольга Балла
Феномен Пригожина, часть 2
http://www.znanie-sila.ru/online/issue_1625.html
«Знание-Сила» - 2002. - № 4.
(Опубликовано под заголовком «Жажда цельности»)
Здесь помещается в несколько расширенном варианте.
Небольшое отступление в историю личных смыслов
Поздней весной 1987 года автору этих строк, позднесоветскому гуманитарию почти двадцати двух лет от роду, полному внутренних брожений и чувства многообразной потерянности, попала в руки книжка с названием "Порядок из хаоса".
Менее всего такое название вызывало ассоциации с естествознанием (областью, тяжело чуждой автору в его школьные годы, сохранившему в воспоминаниях от уроков физики чувство тоски, от математики - беспомощности, от химии - безнадежного отсутствия и от всего вместе - вины и неадекватности). Проецировалось на него скорее ожидание рассуждений о чем-то "экзистенциальном" (как уже тогда любил выражаться упомянутый автор). Ожиданий не поколебал и подзаголовок: "Новый диалог человека с природой". Подозревалось, что имеется в виду больше человек, нежели природа, его позиции по отношению к партнеру по этому диалогу. Названия частей и глав звучали жадному до метафор сознанию сладкой музыкой: "Иллюзия универсального", "От технологии к космологии", "Наука о сложности", "От бытия к становлению", "Переоткрытие времени", "Состояние внутреннего мира"...
Книга, однако, оказалась именно естественнонаучной. И хаос имелся в виду не метафорический и не "экзистенциальный", а самый что ни на есть буквальный: как состояние вещества, того самого, которым занимаются физика и химия. Упрямый и самолюбивый автор, проклиная большую недоученность в школе всех этих материй, продирался сквозь главы, полные химических, физических, биологических рассуждений, среди которых, впрочем, неожиданно попадались цитаты, например, из Гете.
А дальше было еще удивительнее. Ожидания вовсе не оказались обманутыми. Речь действительно шла о человеке и его позициях, несмотря на то, что велась эта речь как будто на языке естественных наук и на материале их традиционных предметов. Первым чувством от этой книги (не очень удачно, потому что по свежим следам, оно чуть позже было названо «культурологической лихорадкой») стала возбужденная радость неожиданного открытия: родства естественнонаучной и гуманитарной мысли. Оказывалось, что эти две ветви мысли имеют общие корни, и более того, эти корни - скорее "гуманитарного" порядка! Во всяком случае, они - в плоскости того, что не "понимается" с помощью каких бы то ни было инструментов, а проживаются: Время, Становление, Судьба, Выбор... Обычно этим занимались области, известные под названием гуманитарных. Искусство прежде всего. И гуманитарные науки. И еще философия, конечно, которую тоже хотелось считать чем-то гуманитарным. А тут вот, нате вам - химия и физика!
Значит, можно естественнонаучным языком говорить о человеческих (в том числе и "слишком человеческих") ценностях и смыслах? Да без редукции? Да без насилия над человеческим естеством, а напротив, с сугубым к нему вниманием?!
Более того: Пригожин провоцировал на аналогии. Он прямо и прозрачно прочитывался как метафора, чуть ли не иносказание демократических идеалов. Словесные обороты вроде "самоорганизация", "степени свободы", словно нарочно предназначенные для прочтения непрофессионального, насыщенного "профанными" - политическими, конечно же, - смыслами, казалось, апеллировали прямо к этим смыслам поверх требований профессионально подготовленного восприятия. Ага, думалось автору сих строк, тогда еще проживавшему страстное увлечение диссидентством, все же ясно: большевики превратили страну в замкнутую систему, которую чуть не погубило нарастание в ней "энтропии", но само естество против них: свобода - в природе вещей. Поэтому конец противоестественной власти неминуем. "Стихия" размоет ее построения. А затем она, стихия, конечно же, сама справится со своей стихийностью. В ней самой достаточно возможностей смысла, и она сама же их и выявит. Она сама, а не внешние ей организующие силы, чем бы они ни были. С пригожинским "хаосом" легко ассоциировались любые - от политических до собственных душевных - брожения и неустроенности; и хаос казался обещанием плодотворности, смысла, "порядка". Пригожин был пережит не только как раздвигание интеллектуальных горизонтов, но и как надежное обещание возможности очень широко понятого освобождения. Освобождения как естественного обретения формы.
Господи Боже, думалось взвинченному от восторга читателю, да это переворот в мышлении. Это же начало нового этапа в понимании мира.
Традиции нетрадиционного
Однако по мере того, как проходила первая эйфория, начинали возникать и вопросы. А что здесь, собственно, нового? На каких, собственно, основаниях этот человек претендует на то, чтобы открывать новый этап в европейском понимании мира? Какая может быть речь о «перевороте» в мышлении, когда здесь, куда ни глянь - одни сплошные традиции - которые не то что не ломаются, а напротив, прилежно продолжаются?
Ну, что касается возникновения порядка-Космоса из Хаоса - это вообще исходный сюжет едва ли не всех мифологий Это знали даже не то что греки-досократики - основоположники европейской интеллектуальной традиции, а просто все древние народы, пытавшиеся дать себе ответ на вопрос, каким образом возникло всё сущее. Чем бы ни считали они Хаос (бездной, водой, бесформенной материей, беспорядочным смешением элементов…), порядок и общий характер процесса всегда был более-менее один: вначале был Хаос, а затем его сменили более жизнеспособные и близкие человеку формы. Весьма часто они были порождены даже им самим.
Что же до Времени, ведущей темы личности, жизни, размышлений и научной работы Ильи Пригожина, то это же сквозная тема европейской культуры!
В европейском человеке на протяжении столетий оставался зазор, напряжение, разлад между (неизменным, стабильным) "порядком Космоса" и напряженно-динамичным, устремленным вперед "порядком Истории". Не удивительно, что вновь и вновь повторялись попытки их объединить - отсюда весь новоевропейский эволюционизм. Результатом таких усилий и стало постепенное смещение центра внимания от "бытия" к "становлению" - пока, наконец, первое едва ли не без остатка не растворилось в последнем. Пригожин увидел "порядок Космоса" как "порядок Истории". Он радикальным образом срастил оба способа видения.
Традиция, в которую он включился, приобрела отчётливые черты ещё к рубежу XIX-XX веков. В философии того времени тематика становления уже явно доминирует над тематикой бытия; а «развитие» (отождествляемое с « прогрессом») получает в общекультурном сознании огромную положительную ценностную нагрузку. «Вечное», «неизменное» кажется «косным», «мёртвым»... Мысль тянется к философским направлениям, центральное в которых - пронизанное временем понятие жизни: неогегельянство, эволюционизм во множестве вариантов, невероятно популярная философия жизни. «Время» и «временность» просто торжествуют в интеллектуальном пространстве тех лет, когда как раз и происходило становление родившегося в 1917-м Ильи Пригожина. Именно в первые десятилетия века Хайдеггер задумывается о Времени как горизонте понимания бытия. Именно тогда и у него Время перестаёт быть геометрическим параметром - аналогом пространства: оно переживается как сущность мира, и главной его характеристикой становится как раз необратимость. Пригожин- мыслитель сформировался под большим влиянием этого интеллектуального пласта; Анри Бергсон был в юности его любимым философом. Бергсон же видел в мире исключительно поток изменений, без всякой надвременной основы, во времени - сущность жизни; а ведущими качествами последней считал творческое развитие, непрерывное становление нового. По сути дела, Пригожин «трансплантировал» такое понимание в естествознание - и снова превратил его в мировоззрение, только уже как будто на естественнонаучном основании.
Но у Времени-то испокон веку было две ведущих модели представления в культуре: циклическая и линейная, эсхатологическая, причём первая - старше: собственно, изначальнее. Вторая имеет библейские корни. Она-то и пронизывает всю европейскую историю - постепенно «забывая» о своих корнях. Пригожин осуществился в рамках второй модели - причём в её классическом новоевропейском виде, с тщательно вытесненной памятью о библейском прошлом. Он как интеллектуальное явление - воплощённый парадокс: новоевропейский человек, предпринявший попытку вернуться к добиблейским - греческим - корням, не отказываясь притом от существенных черт того чувства мира, которых без «библейской» основы в нём ни за что бы не было. Европеец вообще, с самого начала своей нынешней культурной истории, живёт, «зажатый» между двумя не то что концепциями, а чувствами времени, внутренними его образами. Оба заложены в традиции - хотя и на разной «глубине». Это время «античное» и время «христианское». Но это и вообще - 2 типа «порядка»: «порядок Космоса» и «порядок Истории».
«Античное», «греческое» время объективно, циклично, связано с обращением - равномерным и круговым - небесной сферы, - космично. (Кстати, это грек Платон разделил всё сущее на бытие и становление, на существующее вечно и исчезающее во времени - «подвижном образе вечности», развёл бытие и становление по разным сферам сущего, укоренил в европейских умах эту очевидность - с чем, в конце-концов, и сражался Пригожин, предложивший само бытие рассматривать как становление по существу, в котором во Времени возникает и исчезает абсолютно всё: как гласит один из пригожинских афоризмов, «время предшествует существованию».) «Христианское» же, библейское время линейно, направлено, имеет начало и конец - и необратимо! «Даже Бог не может сделать бывшее небывшим». «Мир» в Ветхом Завете - не «космос» во всей совокупности его значений, а «олам» (собственно - «век») - то есть свершение событий - то есть история.
Уже у отцов Церкви (христианских носителей греческой образованности) Время всё больше отделяется от Космоса - смещаясь в область души, связываясь с сугубо человеческими качествами, свойствами, структурами - прежде всего с памятью. Именно тогда складываются - чтобы потом наращивать на себе, как на основе, целые традиции - психологические и исторические трактовки времени. Время уходило из Космоса в человеческий мир, пока, наконец, Блаженный Августин не сделал его «окончательно» жизнью индивидуальной души: «В тебе, душа моя, измеряю я время». Последующие европейские века именно так и думали! Августиновское внутреннее, душевное Время ещё чувствует Вечность - неизменную, незыблемую, вполне в этом смысле платоновскую! Правда, уже не через жизнь Космоса, а через погружённого в историю человека. Все Средневековье вслед за Августином разделяло Время как «способ бытия твари» - и Вечность как «атрибут божественного бытия». Вот как распались - чтобы затем долго, долго оставаться разъединёнными - в чувстве и сознании европейского человека «порядок Космоса» и «порядок Истории».
А установка на подчинение всего, что прежде считалось "неразумным", а потому либо недостойным рационального внимания, либо и вовсе не существующим - Разуму, последовательное вовлечение все новых и новых таких областей в сферу рационального исследования? Не это ли - ярчайшая черта новоевропейского рационализма? Фрейд, например, почти за век до Пригожина предпринял попытку подчинить анализирующему разуму Бессознательное - внутренний хаос человека. А теперь Пригожин проделал то же самое с хаосом космологическим, мировым. И что тут принципиально нового?
Большой Синтез: Древний грек в постхристианскую эпоху
Да: Пригожин продолжил, довел до глубоких следствий процессы, которые начались задолго до него. Это - и вращивание понятия Времени в структуру понимания все новых и новых областей реальности, и вовлечение все новых областей под власть рационального понимания... Но есть что-то, что ставит его во всех традициях, которые он продолжает, особняком. Давние, коренные, "несущие" европейские ценности и интуиции, которые на протяжении веков вели разрозненное существование, Пригожин свел вместе, связал в единый тугой узел. Корни сделанного им - не понятийные, они прежде всего -ценностные.
Легко заметить, что «пробивание» в научную мысль Времени - в обликах индетерминизма и эволюционизма - практически совпало в европейских обществах с созреванием, культурной и социальной «артикуляцией» идей и ценностей: свободы (индивидуальной, а там и социальной), развития (явно или неявно соотносимого с прогрессом); творчества; отчасти и индивидуальности - личной неповторимости… Возникновение Пригожинских идей совпало с определённым этапом в их развитии. Он состоял, коротко говоря, в том, что, с одной стороны, в массовом именно чувстве эти ценности давно уже утратили свои религиозные основания; с другой стороны, других убедительных оснований им тоже не хватало.
Пригожин предпринял попытку выявить естественнонаучные основания этих идеалов и ценностей, которые (в полном соответствии с тем, как человеку вообще свойственно воспринимать свои глубокие ценности) принял за константы бытия. Показать, что они в самом буквальном смысле - в природе вещей: и Творчество, и Свобода, и Ответственность, и Прогресс, и следующая из их наличия гуманистическая позиция. « Вы не можете считать, - прямо говорил Пригожин одному скептически настроенному собеседнику, - что вы - часть автомата, и одновременно верить в гуманизм» . Всё это объединяет человека с Природой. Природа ко всему этому по меньшей мере предрасполагает. Если вообще не «предписывает» этого.
Но ведь этого искали в Природе - и в толкующей её науке, естествознании - всегда. Поэтому и аналогизирование взахлёб - тоже ведь уже было. Ещё в Ньютоне восхищенные современники приветствовали «Нового Моисея» (с этого, собственно, и начинают свою книгу Пригожин и Стенгерс): человек-де (тогда - впервые) открыл законы мироздания, «язык, на котором говорит (и которому подчиняется) природа»! На теорию Ньютона опирались, ища обоснований, этика и политика. В его модели Вселенной усматривали прямой образец для наилучшего политического устройства общества: как законы тяготения регулируют власть Солнца над планетами, так, мыслилось, происходит и в конституционной монархии с властью короля над подданными. И это не так «наивно», как может показаться, здесь есть над чем задуматься.
Изначальный замысел новоевропейского естествознания состоял в том, чтобы понять план Божественного творения, реконструировать человеческими средствами общий смысл его как Целого. Поэтому оно и может и должно выполнять задачи, выходящие за рамки простого моделирования природы: в нём изначально заложен поиск Смысла, который направляет всё. Таким образом, у него уже имплицитно есть этическая значимость: основания и право предписывать человеку, как ему следует себя вести - в том числе и по отношению к Мировому Целому: оно, безусловно, этический объект, раз является результатом Божественного Творения. Наука указывает человеку, каково его место в этом Целом, и какую поэтому он вправе занимать позицию. В свете этого оказывается этически значимой любая научная позиция - даже та, что связана с активным отрицанием любой этической значимости науки. Сам Пригожин, тем, что извлекает прямые этические следствия из своих естественнонаучных открытий - просто непосредственно продолжает установки классического естествознания. Он - неклассичный классик.
Он - рационалист куда более радикальный, чем рационалисты классические, несомненным наследником которых он является. У того же Бергсона интеллект не в силах постигнуть целостную, текучую жизнь - это под силу, уверен он, лишь интуиции. И тут-то рационалист Пригожин оспаривает кумира своей юности: он создаёт такой научный инструментарий, который позволил бы интеллекту постичь именно «жизнь»-процесс в её «целостности» и «текучести». Реформу современного мышления он предпринял изнутри науки и от её имени. Всем, что он сделал, он прежде всего расширил область научного, включив в него то, что прежде не включалось. Это ведь очередная попытка осуществить рационалистическую утопию Просвещения: добиться возможности описания мира исключительно рациональными средствами, которые, в свою очередь, отождествляются с научными. Правда, в отличие от основателей традиции, Пригожин уверен, что такое описание никогда не может быть исчерпывающим, ибо сам мир на всех его уровнях принципиально незавершим и непредсказуем.
В число ценностей и тем, связанных в узел его концепции, Пригожин включил классическую ценность чисто рационального понимания мира, популярность которой в 20 веке резко упала. Принято было считать и чувствовать, что человек разочаровался в рационалистических утопиях; что рациональное понимание, в силу его недостаточности, надо дополнить иными измерениями понимания: интуитивным, образным, мистическим…. Это был путь более общий; Пригожин пошёл по менее исхоженному. Он из тех, кто расширил самое рациональность изнутри её же собственных средств; кто уверен, что возможности чисто рационального познания мира не только не исчерпаны, но даже в самом только своём начале. Так он включился в ещё одну характерную тематическую линию интеллектуальной жизни своего века: пересмотра прежних моделей рациональности, в частности, научной.
В своей личности и научной работе Пригожин объединил несколько крупных линий европейской мысли: от досократиков до Просвещения. Он осуществил большой культурный синтез - и это совпало с ожиданиями. Независимо от того, в какой степени прав и в чём неправ Пригожин-естественник (а среди своих коллег он вызывает ожесточённые споры), Пригожин-мыслитель, Пригожин-натурфилософ, Пригожин-идеолог ответил на глубокие запросы времени; его концепции были «имплантированы» во множество интеллектуальных предприятий эпохи именно поэтому.
Пригожин - древний досократический грек с типично-новоевропейским чувством бытия, в том числе и с такой характерной особенностью, как отсутствие (или большая «иносказанность») чувства сакрального. Верный наследник и продолжатель Просвещения, он строит такую модель мироздания, которая не предполагает ни этого чувства, ни таких областей мира, к которым оно относится. Его интеллектуальное предприятие - попытка решить очень давние новоевропейские проблемы - новоевропейским же мироощущением созданные - типичными новоевропейскими средствами. А проблемы эти куда глубже интеллектуальных.
Разрывы и единства. Экзистенциальное природоведение...
Давно уже стали рутинными рассуждения о том, что-де современной науке "нечего сказать" сфере жизненных смыслов человека, что наука и общекультурное сознание непоправимо разошлись. Но надо заметить, что времена, когда, как в XIX веке, естественнонаучные истины прямо отождествлялись с непосредственными вплоть до повседневных жизненными смыслами людей (вспомним, с какими настроениями Базаров лягушек резал), ушли безвозвратно. Новая связь естественных наук с общекультурным целым - более сложная и менее явная.
Пригожин вышел за пределы традиционного деления знания на "естественное" и "гуманитарное", предложив, хоть и в зачатке, единую эпистемологию для объектов всех уровней и типов: показал путь, на котором могли бы быть выработаны принципы единого описания мира и на макро-, и на микроуровне, общий набор моделей для объектов и традиционных естественных, и традиционных гуманитарных наук. Исходил он при этом из фундаментального предположения о единстве мира. Да, это тоже невероятно старая тема, ее знали еще досократики (и, конечно, ее сопровождала идея единства описывающей мир науки). Но, с другой стороны, и разрыв между "естественными" и "гуманитарными" науками имеет свои, весьма уже почтенные традиции! Вот Пригожин своим проектом попытался этот раскол преодолеть.
Создателями наиболее влиятельных общенаучных концепций последних десятилетий века, между прочим, неспроста так часто оказывались естественники: химик Пригожин, физик Хакен, математик Винер (хотя естественная ли наука математика?)...
Уж не исходит ли здесь инициатива скорее от гуманитариев?… Ведь это именно они, а не естественники, на склоне века стали чувствовать свою несамодостаточность, дефицит парадигм, неубедительность или исчерпанность прежних моделей человека и природы. Не исключено, что после долгих десятилетий существования естественнонаучного и гуманитарного знания чуть ли не в разных культурных пластах (первому из них, в силу нараставшей сложности и специальности все труднее было встретить гуманитарный "отклик") у гуманитариев стала назревать серьезная (коренящаяся, как мы видели, в глубоких слоях культурной памяти) потребность в естественнонаучной "подпитке", обосновании всего, что кажется гуманитарному сознанию его опорными ценностями.
...и экзистенциальная эстетика
У мировосприятия всегда, даже в сугубо, казалось бы, рационалистическом его варианте и в сугубо "рационалистические" эпохи, были отчетливые подтексты не только этические, но и эстетические - собственно, эти последние даже первичнее.
Человек ставит себе вопросы, в том числе научные, исходя из глубокого чувства своей ситуации в мире и потребности в нём ориентироваться: оно предшествует всем делениям на «естественное» и «гуманитарное». Очевидно, постоянные и непредсказуемые перемены в культурной, социальной, исторической обстановке выработали у людей ХХ века особую чувствительность к переменам, расшатав «метафизическое», безусловное чувство стабильности, рациональности, симметричности, предсказуемости мира, свойственное людям предшествующих эпох, стоявшее препятствием на пути превращения таких начал бытия, как, например, Хаос, Вероятность, Случай, Нестабильность, несводимая к простому Сложность в предметы научной рефлексии и в полноценные научные (в том числе естественнонаучные) категории. В ХХ веке такое превращение стало, наконец, оправданным.
Пригожина как одну из интеллектуальных доминант эпохи сделал возможным и необходимым как раз тот самый разлад в новоевропейском «экзистенциально-эстетическом» чувстве, давняя, застарелая нехватка в нем переживания цельности, единства мира, согласованности разных его уровней, включая самого человека, которого только часть и, может быть, не самую главную представляет собой упоминавшийся разлад между "порядками" Космоса и Истории. И возникновение пригожинских концепций, и их активное усвоение разными областями культуры, едва ли не прежде всего гуманитарной (самой чувствительной к "экзистенциальным" смыслам), - свидетельство того, что назрела потребность в цельности. Притом, однако, такой, чтобы можно было не поступаться ни одной из характерно-новоевропейских ценностей, то есть интеллектуальных, этических, "экзистенциальных" структурообразующих привычек. И традиционалист Пригожин именно тут очень пригодился!
В своем роде тщетно задавать вопрос, в какой мере "ответствен" Пригожин за все дальше и дальше идущие выводы, которые делаются из его построений в самых разных областях. Он стал стимулом для формо- и смыслообразующих процессов, несоответствие которых точному смыслу исходного стимула - скорее норма, чем нет. Разумеется, массовое признание неотделимо от домысливаний, от применений к материалам, весьма далеким от первоначальной области возникновения. Более того, все большее и большее искажение в процессе этих применений - полноценная форма возникновения культурных смыслов. Но все-таки: почему концепции Пригожина так популярны, почему громадное количество непрофессионалов не устают поминать всуе и самого Илью Романовича, и "точки бифуркации", и "диссипативные структуры", и "конец определенности", и "порядок из хаоса"?
Да, Пригожин - настолько типичный человек своего времени, настолько проговорил, встроил в свою концепцию едва ли не все его интеллектуальные доминанты, что по нему можно составлять интеллектуальную карту последних десятилетий ХХ века и по ней ориентироваться. Но это - только часть дела. Вторая часть - в том, с каких позиций он все эти доминанты собрал.
А собрал-то он их с позиций, как раз не слишком в это время популярных. По сути дела, с позиций классического (несмотря на все споры его с классическим!) рационализма, прямо продолжавшими классический рационализм с сохранением всех его ценностей, какие только возможно было сохранить. Тот же интерес к Хаосу, который он разделил со своим временем, для огромного большинства его современников означал посрамление классического рационализма с его целями и ценностями. Для Пригожина - как раз наоборот: его торжество. Классическая наука, как известно, вытеснила Хаос на периферию своего внимания, достойным изучения она считала только порядок. Хаос поэтому мог оставаться синонимом и вместилищем всего чуждого и противоположного светлым силам Разума, и в этом качестве его многообразная тематика активно эксплуатировалась любителями "иррационального", его темных глубин. Пригожин дерзнул лишить хаос этого привилегированного статуса, а иррационализм - любимого объекта! Знала ли хаос физика до Пригожина? А как же! Это вообще одно из ее фундаментальных понятий. Она называла этим именем максимально возможную степень неупорядоченности. Не в физику вернул Пригожин понятие хаоса, а в мировоззрение, причем в самые его основы. И не просто в мировоззрение - а в последовательно рационалистическое.
По отношению к классическому рационализму и его наследию культура последних десятилетий века предлагала на выбор два типа позиций. Первая из них - собственно, ведущая - была представлена различными по степени агрессивности и радикальности спорами с ним и его наследием. Собственно, эта-то как раз и главенствовала, и задавала общий тон интеллектуальной ситуации. Второй тип позиции - надо сказать, менее популярный - сводился к защите рационалистического наследия. Пригожин предложил позицию третьего типа: как бы спор, но спор защищающий, оберегающий то, против чего он, казалось бы, направлен. Спор, имеющий целью нарастить, увеличить, расширить, продолжить своего "противника".
Цель и ведущий идеал Пригожина, естественника с интеллектуальной чувствительностью гуманитария, - именно цельность: и картины мира, и разных сторон познающего мир человека. По крайней мере, в одном он эту, не лишенную утопичности, программу осуществил: в самом себе. Он предпринял реальную попытку такой цельности, и вот мы можем наблюдать его результаты. Самое интересное в этом то, что "территория" для этого была выбрана нетрадиционная для подобных экспериментов с цельностью. Обычно они осуществлялись на территории искусства, в крайнем случае - философии. А Пригожин избрал для этого территорию естественных наук. Тех самых, которым в классическом их варианте не раз предъявлялись обвинения в расщеплении первоначальной цельности, некогда будто бы объединявшей человека и природу. (Подозреваю, конечно, что это их изначальное якобы единство - такой же конструкт, как и многое другое. Впрочем, это совершенно не важно: это - конструкт из числа тех, что имеют культурную действенность посильнее иных фактов.) Именно на этой неожиданной территории он объединил традиционные инструменты и объекты естествознания с "гуманитарной" постановкой самых общих вопросов (при сохранении корректной "естественнонаучности" вопрошаний частных).
"Каждый великий период в истории естествознания, - пишет Пригожин в предисловии к "Порядку из хаоса", - приводит к своей модели природы. Для классической науки такой моделью были часы, для XIX века, периода промышленной революции, - паровой двигатель. Что станет символом для нас?". И ответ он дает неожиданный. Он выбирает не компьютер, не химическую или, допустим, ядерную реакцию, как услужливо подсказывает воспитанное на современных стереотипах воображение. Нет, он выбирает произведение искусства, причем предпочтительно древнего, архаического. "Наш идеал, по-видимому, наиболее полно выражает скульптура - от искусства Древней Индии или Центральной Америки доколумбовой эпохи до современного искусства". Именно в "наиболее совершенных" образцах находит он ее: "например, в фигуре пляшущего Шивы или в миниатюрных моделях храмов Герреро... отчетливо ощутим поиск трудноуловимого перехода от покоя к движению, от времени остановившегося к времени текущему". Скульптура, подробно-плотский образ духовного, - неразделимое единство этих двух начал.
Цель Пригожина - вернуться к тем пластам мировосприятия (независимо, кстати, от того, "конструкты" они или нет), в которых, предположительно, не только едины "гуманитарные" и "естественные" науки - виды понимания, но и само понимание неотделимо от чувства, от душевной пластики, а та, в свою очередь, - от пластики телесной и телесно воспринятой.
У тем, с которыми он работает, - глубокие корни, которые культура помнит своими недрами. После столетий последовательной "демифологизации" мира как ей не быть особенно восприимчивой к тому, что имеет мифологический потенциал? И к тому, что в ней хранит память о мифологических корнях? Ведь свойство корней, известных нам под именем "мифологических", таково, что они касаются глубинных оснований жизни каждого. Это - темы-формы, они осуществляются едва ли не во всех областях человеческого переживания мира. Именно это и сообщает концепциям Пригожина убедительность и культурную плодотворность. Похоже, что и по сей день.
Ольга Балла
Феномен Пригожина, часть 2
http://www.znanie-sila.ru/online/issue_1625.html
«Знание-Сила» - 2002. - № 4.
(Опубликовано под заголовком «Жажда цельности»)
Здесь помещается в несколько расширенном варианте.
Небольшое отступление в историю личных смыслов
Поздней весной 1987 года автору этих строк, позднесоветскому гуманитарию почти двадцати двух лет от роду, полному внутренних брожений и чувства многообразной потерянности, попала в руки книжка с названием "Порядок из хаоса".
Менее всего такое название вызывало ассоциации с естествознанием (областью, тяжело чуждой автору в его школьные годы, сохранившему в воспоминаниях от уроков физики чувство тоски, от математики - беспомощности, от химии - безнадежного отсутствия и от всего вместе - вины и неадекватности). Проецировалось на него скорее ожидание рассуждений о чем-то "экзистенциальном" (как уже тогда любил выражаться упомянутый автор). Ожиданий не поколебал и подзаголовок: "Новый диалог человека с природой". Подозревалось, что имеется в виду больше человек, нежели природа, его позиции по отношению к партнеру по этому диалогу. Названия частей и глав звучали жадному до метафор сознанию сладкой музыкой: "Иллюзия универсального", "От технологии к космологии", "Наука о сложности", "От бытия к становлению", "Переоткрытие времени", "Состояние внутреннего мира"...
Книга, однако, оказалась именно естественнонаучной. И хаос имелся в виду не метафорический и не "экзистенциальный", а самый что ни на есть буквальный: как состояние вещества, того самого, которым занимаются физика и химия. Упрямый и самолюбивый автор, проклиная большую недоученность в школе всех этих материй, продирался сквозь главы, полные химических, физических, биологических рассуждений, среди которых, впрочем, неожиданно попадались цитаты, например, из Гете.
А дальше было еще удивительнее. Ожидания вовсе не оказались обманутыми. Речь действительно шла о человеке и его позициях, несмотря на то, что велась эта речь как будто на языке естественных наук и на материале их традиционных предметов. Первым чувством от этой книги (не очень удачно, потому что по свежим следам, оно чуть позже было названо «культурологической лихорадкой») стала возбужденная радость неожиданного открытия: родства естественнонаучной и гуманитарной мысли. Оказывалось, что эти две ветви мысли имеют общие корни, и более того, эти корни - скорее "гуманитарного" порядка! Во всяком случае, они - в плоскости того, что не "понимается" с помощью каких бы то ни было инструментов, а проживаются: Время, Становление, Судьба, Выбор... Обычно этим занимались области, известные под названием гуманитарных. Искусство прежде всего. И гуманитарные науки. И еще философия, конечно, которую тоже хотелось считать чем-то гуманитарным. А тут вот, нате вам - химия и физика!
Значит, можно естественнонаучным языком говорить о человеческих (в том числе и "слишком человеческих") ценностях и смыслах? Да без редукции? Да без насилия над человеческим естеством, а напротив, с сугубым к нему вниманием?!
Более того: Пригожин провоцировал на аналогии. Он прямо и прозрачно прочитывался как метафора, чуть ли не иносказание демократических идеалов. Словесные обороты вроде "самоорганизация", "степени свободы", словно нарочно предназначенные для прочтения непрофессионального, насыщенного "профанными" - политическими, конечно же, - смыслами, казалось, апеллировали прямо к этим смыслам поверх требований профессионально подготовленного восприятия. Ага, думалось автору сих строк, тогда еще проживавшему страстное увлечение диссидентством, все же ясно: большевики превратили страну в замкнутую систему, которую чуть не погубило нарастание в ней "энтропии", но само естество против них: свобода - в природе вещей. Поэтому конец противоестественной власти неминуем. "Стихия" размоет ее построения. А затем она, стихия, конечно же, сама справится со своей стихийностью. В ней самой достаточно возможностей смысла, и она сама же их и выявит. Она сама, а не внешние ей организующие силы, чем бы они ни были. С пригожинским "хаосом" легко ассоциировались любые - от политических до собственных душевных - брожения и неустроенности; и хаос казался обещанием плодотворности, смысла, "порядка". Пригожин был пережит не только как раздвигание интеллектуальных горизонтов, но и как надежное обещание возможности очень широко понятого освобождения. Освобождения как естественного обретения формы.
Господи Боже, думалось взвинченному от восторга читателю, да это переворот в мышлении. Это же начало нового этапа в понимании мира.
Традиции нетрадиционного
Однако по мере того, как проходила первая эйфория, начинали возникать и вопросы. А что здесь, собственно, нового? На каких, собственно, основаниях этот человек претендует на то, чтобы открывать новый этап в европейском понимании мира? Какая может быть речь о «перевороте» в мышлении, когда здесь, куда ни глянь - одни сплошные традиции - которые не то что не ломаются, а напротив, прилежно продолжаются?
Ну, что касается возникновения порядка-Космоса из Хаоса - это вообще исходный сюжет едва ли не всех мифологий Это знали даже не то что греки-досократики - основоположники европейской интеллектуальной традиции, а просто все древние народы, пытавшиеся дать себе ответ на вопрос, каким образом возникло всё сущее. Чем бы ни считали они Хаос (бездной, водой, бесформенной материей, беспорядочным смешением элементов…), порядок и общий характер процесса всегда был более-менее один: вначале был Хаос, а затем его сменили более жизнеспособные и близкие человеку формы. Весьма часто они были порождены даже им самим.
Что же до Времени, ведущей темы личности, жизни, размышлений и научной работы Ильи Пригожина, то это же сквозная тема европейской культуры!
В европейском человеке на протяжении столетий оставался зазор, напряжение, разлад между (неизменным, стабильным) "порядком Космоса" и напряженно-динамичным, устремленным вперед "порядком Истории". Не удивительно, что вновь и вновь повторялись попытки их объединить - отсюда весь новоевропейский эволюционизм. Результатом таких усилий и стало постепенное смещение центра внимания от "бытия" к "становлению" - пока, наконец, первое едва ли не без остатка не растворилось в последнем. Пригожин увидел "порядок Космоса" как "порядок Истории". Он радикальным образом срастил оба способа видения.
Традиция, в которую он включился, приобрела отчётливые черты ещё к рубежу XIX-XX веков. В философии того времени тематика становления уже явно доминирует над тематикой бытия; а «развитие» (отождествляемое с « прогрессом») получает в общекультурном сознании огромную положительную ценностную нагрузку. «Вечное», «неизменное» кажется «косным», «мёртвым»... Мысль тянется к философским направлениям, центральное в которых - пронизанное временем понятие жизни: неогегельянство, эволюционизм во множестве вариантов, невероятно популярная философия жизни. «Время» и «временность» просто торжествуют в интеллектуальном пространстве тех лет, когда как раз и происходило становление родившегося в 1917-м Ильи Пригожина. Именно в первые десятилетия века Хайдеггер задумывается о Времени как горизонте понимания бытия. Именно тогда и у него Время перестаёт быть геометрическим параметром - аналогом пространства: оно переживается как сущность мира, и главной его характеристикой становится как раз необратимость. Пригожин- мыслитель сформировался под большим влиянием этого интеллектуального пласта; Анри Бергсон был в юности его любимым философом. Бергсон же видел в мире исключительно поток изменений, без всякой надвременной основы, во времени - сущность жизни; а ведущими качествами последней считал творческое развитие, непрерывное становление нового. По сути дела, Пригожин «трансплантировал» такое понимание в естествознание - и снова превратил его в мировоззрение, только уже как будто на естественнонаучном основании.
Но у Времени-то испокон веку было две ведущих модели представления в культуре: циклическая и линейная, эсхатологическая, причём первая - старше: собственно, изначальнее. Вторая имеет библейские корни. Она-то и пронизывает всю европейскую историю - постепенно «забывая» о своих корнях. Пригожин осуществился в рамках второй модели - причём в её классическом новоевропейском виде, с тщательно вытесненной памятью о библейском прошлом. Он как интеллектуальное явление - воплощённый парадокс: новоевропейский человек, предпринявший попытку вернуться к добиблейским - греческим - корням, не отказываясь притом от существенных черт того чувства мира, которых без «библейской» основы в нём ни за что бы не было. Европеец вообще, с самого начала своей нынешней культурной истории, живёт, «зажатый» между двумя не то что концепциями, а чувствами времени, внутренними его образами. Оба заложены в традиции - хотя и на разной «глубине». Это время «античное» и время «христианское». Но это и вообще - 2 типа «порядка»: «порядок Космоса» и «порядок Истории».
«Античное», «греческое» время объективно, циклично, связано с обращением - равномерным и круговым - небесной сферы, - космично. (Кстати, это грек Платон разделил всё сущее на бытие и становление, на существующее вечно и исчезающее во времени - «подвижном образе вечности», развёл бытие и становление по разным сферам сущего, укоренил в европейских умах эту очевидность - с чем, в конце-концов, и сражался Пригожин, предложивший само бытие рассматривать как становление по существу, в котором во Времени возникает и исчезает абсолютно всё: как гласит один из пригожинских афоризмов, «время предшествует существованию».) «Христианское» же, библейское время линейно, направлено, имеет начало и конец - и необратимо! «Даже Бог не может сделать бывшее небывшим». «Мир» в Ветхом Завете - не «космос» во всей совокупности его значений, а «олам» (собственно - «век») - то есть свершение событий - то есть история.
Уже у отцов Церкви (христианских носителей греческой образованности) Время всё больше отделяется от Космоса - смещаясь в область души, связываясь с сугубо человеческими качествами, свойствами, структурами - прежде всего с памятью. Именно тогда складываются - чтобы потом наращивать на себе, как на основе, целые традиции - психологические и исторические трактовки времени. Время уходило из Космоса в человеческий мир, пока, наконец, Блаженный Августин не сделал его «окончательно» жизнью индивидуальной души: «В тебе, душа моя, измеряю я время». Последующие европейские века именно так и думали! Августиновское внутреннее, душевное Время ещё чувствует Вечность - неизменную, незыблемую, вполне в этом смысле платоновскую! Правда, уже не через жизнь Космоса, а через погружённого в историю человека. Все Средневековье вслед за Августином разделяло Время как «способ бытия твари» - и Вечность как «атрибут божественного бытия». Вот как распались - чтобы затем долго, долго оставаться разъединёнными - в чувстве и сознании европейского человека «порядок Космоса» и «порядок Истории».
А установка на подчинение всего, что прежде считалось "неразумным", а потому либо недостойным рационального внимания, либо и вовсе не существующим - Разуму, последовательное вовлечение все новых и новых таких областей в сферу рационального исследования? Не это ли - ярчайшая черта новоевропейского рационализма? Фрейд, например, почти за век до Пригожина предпринял попытку подчинить анализирующему разуму Бессознательное - внутренний хаос человека. А теперь Пригожин проделал то же самое с хаосом космологическим, мировым. И что тут принципиально нового?
Большой Синтез: Древний грек в постхристианскую эпоху
Да: Пригожин продолжил, довел до глубоких следствий процессы, которые начались задолго до него. Это - и вращивание понятия Времени в структуру понимания все новых и новых областей реальности, и вовлечение все новых областей под власть рационального понимания... Но есть что-то, что ставит его во всех традициях, которые он продолжает, особняком. Давние, коренные, "несущие" европейские ценности и интуиции, которые на протяжении веков вели разрозненное существование, Пригожин свел вместе, связал в единый тугой узел. Корни сделанного им - не понятийные, они прежде всего -ценностные.
Легко заметить, что «пробивание» в научную мысль Времени - в обликах индетерминизма и эволюционизма - практически совпало в европейских обществах с созреванием, культурной и социальной «артикуляцией» идей и ценностей: свободы (индивидуальной, а там и социальной), развития (явно или неявно соотносимого с прогрессом); творчества; отчасти и индивидуальности - личной неповторимости… Возникновение Пригожинских идей совпало с определённым этапом в их развитии. Он состоял, коротко говоря, в том, что, с одной стороны, в массовом именно чувстве эти ценности давно уже утратили свои религиозные основания; с другой стороны, других убедительных оснований им тоже не хватало.
Пригожин предпринял попытку выявить естественнонаучные основания этих идеалов и ценностей, которые (в полном соответствии с тем, как человеку вообще свойственно воспринимать свои глубокие ценности) принял за константы бытия. Показать, что они в самом буквальном смысле - в природе вещей: и Творчество, и Свобода, и Ответственность, и Прогресс, и следующая из их наличия гуманистическая позиция. « Вы не можете считать, - прямо говорил Пригожин одному скептически настроенному собеседнику, - что вы - часть автомата, и одновременно верить в гуманизм» . Всё это объединяет человека с Природой. Природа ко всему этому по меньшей мере предрасполагает. Если вообще не «предписывает» этого.
Но ведь этого искали в Природе - и в толкующей её науке, естествознании - всегда. Поэтому и аналогизирование взахлёб - тоже ведь уже было. Ещё в Ньютоне восхищенные современники приветствовали «Нового Моисея» (с этого, собственно, и начинают свою книгу Пригожин и Стенгерс): человек-де (тогда - впервые) открыл законы мироздания, «язык, на котором говорит (и которому подчиняется) природа»! На теорию Ньютона опирались, ища обоснований, этика и политика. В его модели Вселенной усматривали прямой образец для наилучшего политического устройства общества: как законы тяготения регулируют власть Солнца над планетами, так, мыслилось, происходит и в конституционной монархии с властью короля над подданными. И это не так «наивно», как может показаться, здесь есть над чем задуматься.
Изначальный замысел новоевропейского естествознания состоял в том, чтобы понять план Божественного творения, реконструировать человеческими средствами общий смысл его как Целого. Поэтому оно и может и должно выполнять задачи, выходящие за рамки простого моделирования природы: в нём изначально заложен поиск Смысла, который направляет всё. Таким образом, у него уже имплицитно есть этическая значимость: основания и право предписывать человеку, как ему следует себя вести - в том числе и по отношению к Мировому Целому: оно, безусловно, этический объект, раз является результатом Божественного Творения. Наука указывает человеку, каково его место в этом Целом, и какую поэтому он вправе занимать позицию. В свете этого оказывается этически значимой любая научная позиция - даже та, что связана с активным отрицанием любой этической значимости науки. Сам Пригожин, тем, что извлекает прямые этические следствия из своих естественнонаучных открытий - просто непосредственно продолжает установки классического естествознания. Он - неклассичный классик.
Он - рационалист куда более радикальный, чем рационалисты классические, несомненным наследником которых он является. У того же Бергсона интеллект не в силах постигнуть целостную, текучую жизнь - это под силу, уверен он, лишь интуиции. И тут-то рационалист Пригожин оспаривает кумира своей юности: он создаёт такой научный инструментарий, который позволил бы интеллекту постичь именно «жизнь»-процесс в её «целостности» и «текучести». Реформу современного мышления он предпринял изнутри науки и от её имени. Всем, что он сделал, он прежде всего расширил область научного, включив в него то, что прежде не включалось. Это ведь очередная попытка осуществить рационалистическую утопию Просвещения: добиться возможности описания мира исключительно рациональными средствами, которые, в свою очередь, отождествляются с научными. Правда, в отличие от основателей традиции, Пригожин уверен, что такое описание никогда не может быть исчерпывающим, ибо сам мир на всех его уровнях принципиально незавершим и непредсказуем.
В число ценностей и тем, связанных в узел его концепции, Пригожин включил классическую ценность чисто рационального понимания мира, популярность которой в 20 веке резко упала. Принято было считать и чувствовать, что человек разочаровался в рационалистических утопиях; что рациональное понимание, в силу его недостаточности, надо дополнить иными измерениями понимания: интуитивным, образным, мистическим…. Это был путь более общий; Пригожин пошёл по менее исхоженному. Он из тех, кто расширил самое рациональность изнутри её же собственных средств; кто уверен, что возможности чисто рационального познания мира не только не исчерпаны, но даже в самом только своём начале. Так он включился в ещё одну характерную тематическую линию интеллектуальной жизни своего века: пересмотра прежних моделей рациональности, в частности, научной.
В своей личности и научной работе Пригожин объединил несколько крупных линий европейской мысли: от досократиков до Просвещения. Он осуществил большой культурный синтез - и это совпало с ожиданиями. Независимо от того, в какой степени прав и в чём неправ Пригожин-естественник (а среди своих коллег он вызывает ожесточённые споры), Пригожин-мыслитель, Пригожин-натурфилософ, Пригожин-идеолог ответил на глубокие запросы времени; его концепции были «имплантированы» во множество интеллектуальных предприятий эпохи именно поэтому.
Пригожин - древний досократический грек с типично-новоевропейским чувством бытия, в том числе и с такой характерной особенностью, как отсутствие (или большая «иносказанность») чувства сакрального. Верный наследник и продолжатель Просвещения, он строит такую модель мироздания, которая не предполагает ни этого чувства, ни таких областей мира, к которым оно относится. Его интеллектуальное предприятие - попытка решить очень давние новоевропейские проблемы - новоевропейским же мироощущением созданные - типичными новоевропейскими средствами. А проблемы эти куда глубже интеллектуальных.
Разрывы и единства. Экзистенциальное природоведение...
Давно уже стали рутинными рассуждения о том, что-де современной науке "нечего сказать" сфере жизненных смыслов человека, что наука и общекультурное сознание непоправимо разошлись. Но надо заметить, что времена, когда, как в XIX веке, естественнонаучные истины прямо отождествлялись с непосредственными вплоть до повседневных жизненными смыслами людей (вспомним, с какими настроениями Базаров лягушек резал), ушли безвозвратно. Новая связь естественных наук с общекультурным целым - более сложная и менее явная.
Пригожин вышел за пределы традиционного деления знания на "естественное" и "гуманитарное", предложив, хоть и в зачатке, единую эпистемологию для объектов всех уровней и типов: показал путь, на котором могли бы быть выработаны принципы единого описания мира и на макро-, и на микроуровне, общий набор моделей для объектов и традиционных естественных, и традиционных гуманитарных наук. Исходил он при этом из фундаментального предположения о единстве мира. Да, это тоже невероятно старая тема, ее знали еще досократики (и, конечно, ее сопровождала идея единства описывающей мир науки). Но, с другой стороны, и разрыв между "естественными" и "гуманитарными" науками имеет свои, весьма уже почтенные традиции! Вот Пригожин своим проектом попытался этот раскол преодолеть.
Создателями наиболее влиятельных общенаучных концепций последних десятилетий века, между прочим, неспроста так часто оказывались естественники: химик Пригожин, физик Хакен, математик Винер (хотя естественная ли наука математика?)...
Уж не исходит ли здесь инициатива скорее от гуманитариев?… Ведь это именно они, а не естественники, на склоне века стали чувствовать свою несамодостаточность, дефицит парадигм, неубедительность или исчерпанность прежних моделей человека и природы. Не исключено, что после долгих десятилетий существования естественнонаучного и гуманитарного знания чуть ли не в разных культурных пластах (первому из них, в силу нараставшей сложности и специальности все труднее было встретить гуманитарный "отклик") у гуманитариев стала назревать серьезная (коренящаяся, как мы видели, в глубоких слоях культурной памяти) потребность в естественнонаучной "подпитке", обосновании всего, что кажется гуманитарному сознанию его опорными ценностями.
...и экзистенциальная эстетика
У мировосприятия всегда, даже в сугубо, казалось бы, рационалистическом его варианте и в сугубо "рационалистические" эпохи, были отчетливые подтексты не только этические, но и эстетические - собственно, эти последние даже первичнее.
Человек ставит себе вопросы, в том числе научные, исходя из глубокого чувства своей ситуации в мире и потребности в нём ориентироваться: оно предшествует всем делениям на «естественное» и «гуманитарное». Очевидно, постоянные и непредсказуемые перемены в культурной, социальной, исторической обстановке выработали у людей ХХ века особую чувствительность к переменам, расшатав «метафизическое», безусловное чувство стабильности, рациональности, симметричности, предсказуемости мира, свойственное людям предшествующих эпох, стоявшее препятствием на пути превращения таких начал бытия, как, например, Хаос, Вероятность, Случай, Нестабильность, несводимая к простому Сложность в предметы научной рефлексии и в полноценные научные (в том числе естественнонаучные) категории. В ХХ веке такое превращение стало, наконец, оправданным.
Пригожина как одну из интеллектуальных доминант эпохи сделал возможным и необходимым как раз тот самый разлад в новоевропейском «экзистенциально-эстетическом» чувстве, давняя, застарелая нехватка в нем переживания цельности, единства мира, согласованности разных его уровней, включая самого человека, которого только часть и, может быть, не самую главную представляет собой упоминавшийся разлад между "порядками" Космоса и Истории. И возникновение пригожинских концепций, и их активное усвоение разными областями культуры, едва ли не прежде всего гуманитарной (самой чувствительной к "экзистенциальным" смыслам), - свидетельство того, что назрела потребность в цельности. Притом, однако, такой, чтобы можно было не поступаться ни одной из характерно-новоевропейских ценностей, то есть интеллектуальных, этических, "экзистенциальных" структурообразующих привычек. И традиционалист Пригожин именно тут очень пригодился!
В своем роде тщетно задавать вопрос, в какой мере "ответствен" Пригожин за все дальше и дальше идущие выводы, которые делаются из его построений в самых разных областях. Он стал стимулом для формо- и смыслообразующих процессов, несоответствие которых точному смыслу исходного стимула - скорее норма, чем нет. Разумеется, массовое признание неотделимо от домысливаний, от применений к материалам, весьма далеким от первоначальной области возникновения. Более того, все большее и большее искажение в процессе этих применений - полноценная форма возникновения культурных смыслов. Но все-таки: почему концепции Пригожина так популярны, почему громадное количество непрофессионалов не устают поминать всуе и самого Илью Романовича, и "точки бифуркации", и "диссипативные структуры", и "конец определенности", и "порядок из хаоса"?
Да, Пригожин - настолько типичный человек своего времени, настолько проговорил, встроил в свою концепцию едва ли не все его интеллектуальные доминанты, что по нему можно составлять интеллектуальную карту последних десятилетий ХХ века и по ней ориентироваться. Но это - только часть дела. Вторая часть - в том, с каких позиций он все эти доминанты собрал.
А собрал-то он их с позиций, как раз не слишком в это время популярных. По сути дела, с позиций классического (несмотря на все споры его с классическим!) рационализма, прямо продолжавшими классический рационализм с сохранением всех его ценностей, какие только возможно было сохранить. Тот же интерес к Хаосу, который он разделил со своим временем, для огромного большинства его современников означал посрамление классического рационализма с его целями и ценностями. Для Пригожина - как раз наоборот: его торжество. Классическая наука, как известно, вытеснила Хаос на периферию своего внимания, достойным изучения она считала только порядок. Хаос поэтому мог оставаться синонимом и вместилищем всего чуждого и противоположного светлым силам Разума, и в этом качестве его многообразная тематика активно эксплуатировалась любителями "иррационального", его темных глубин. Пригожин дерзнул лишить хаос этого привилегированного статуса, а иррационализм - любимого объекта! Знала ли хаос физика до Пригожина? А как же! Это вообще одно из ее фундаментальных понятий. Она называла этим именем максимально возможную степень неупорядоченности. Не в физику вернул Пригожин понятие хаоса, а в мировоззрение, причем в самые его основы. И не просто в мировоззрение - а в последовательно рационалистическое.
По отношению к классическому рационализму и его наследию культура последних десятилетий века предлагала на выбор два типа позиций. Первая из них - собственно, ведущая - была представлена различными по степени агрессивности и радикальности спорами с ним и его наследием. Собственно, эта-то как раз и главенствовала, и задавала общий тон интеллектуальной ситуации. Второй тип позиции - надо сказать, менее популярный - сводился к защите рационалистического наследия. Пригожин предложил позицию третьего типа: как бы спор, но спор защищающий, оберегающий то, против чего он, казалось бы, направлен. Спор, имеющий целью нарастить, увеличить, расширить, продолжить своего "противника".
Цель и ведущий идеал Пригожина, естественника с интеллектуальной чувствительностью гуманитария, - именно цельность: и картины мира, и разных сторон познающего мир человека. По крайней мере, в одном он эту, не лишенную утопичности, программу осуществил: в самом себе. Он предпринял реальную попытку такой цельности, и вот мы можем наблюдать его результаты. Самое интересное в этом то, что "территория" для этого была выбрана нетрадиционная для подобных экспериментов с цельностью. Обычно они осуществлялись на территории искусства, в крайнем случае - философии. А Пригожин избрал для этого территорию естественных наук. Тех самых, которым в классическом их варианте не раз предъявлялись обвинения в расщеплении первоначальной цельности, некогда будто бы объединявшей человека и природу. (Подозреваю, конечно, что это их изначальное якобы единство - такой же конструкт, как и многое другое. Впрочем, это совершенно не важно: это - конструкт из числа тех, что имеют культурную действенность посильнее иных фактов.) Именно на этой неожиданной территории он объединил традиционные инструменты и объекты естествознания с "гуманитарной" постановкой самых общих вопросов (при сохранении корректной "естественнонаучности" вопрошаний частных).
"Каждый великий период в истории естествознания, - пишет Пригожин в предисловии к "Порядку из хаоса", - приводит к своей модели природы. Для классической науки такой моделью были часы, для XIX века, периода промышленной революции, - паровой двигатель. Что станет символом для нас?". И ответ он дает неожиданный. Он выбирает не компьютер, не химическую или, допустим, ядерную реакцию, как услужливо подсказывает воспитанное на современных стереотипах воображение. Нет, он выбирает произведение искусства, причем предпочтительно древнего, архаического. "Наш идеал, по-видимому, наиболее полно выражает скульптура - от искусства Древней Индии или Центральной Америки доколумбовой эпохи до современного искусства". Именно в "наиболее совершенных" образцах находит он ее: "например, в фигуре пляшущего Шивы или в миниатюрных моделях храмов Герреро... отчетливо ощутим поиск трудноуловимого перехода от покоя к движению, от времени остановившегося к времени текущему". Скульптура, подробно-плотский образ духовного, - неразделимое единство этих двух начал.
Цель Пригожина - вернуться к тем пластам мировосприятия (независимо, кстати, от того, "конструкты" они или нет), в которых, предположительно, не только едины "гуманитарные" и "естественные" науки - виды понимания, но и само понимание неотделимо от чувства, от душевной пластики, а та, в свою очередь, - от пластики телесной и телесно воспринятой.
У тем, с которыми он работает, - глубокие корни, которые культура помнит своими недрами. После столетий последовательной "демифологизации" мира как ей не быть особенно восприимчивой к тому, что имеет мифологический потенциал? И к тому, что в ней хранит память о мифологических корнях? Ведь свойство корней, известных нам под именем "мифологических", таково, что они касаются глубинных оснований жизни каждого. Это - темы-формы, они осуществляются едва ли не во всех областях человеческого переживания мира. Именно это и сообщает концепциям Пригожина убедительность и культурную плодотворность. Похоже, что и по сей день.