НАСЛАЖДЕНИЕ (1889). - XXI серия
...в ближайшие дни он тщетно ожидал обещанной записки. "Я вам напишу, когда можно будет повидаться". Значит, Елена имела в виду назначить ему новое свидание. Где же? Все в том же дворце Цуккари? Неужели она допустит вторую неосторожность? Неизвестность причиняла ему невыразимые страдания. Он проводил все свои часы в поисках какого-нибудь повода встретить ее, повидать ее. Не раз заходил в Квиринальскую гостиницу в надежде быть принятым, но никогда не заставал ее. Однажды вечером видел ее с мужем, с Мемпсом, как она говорила, в театре. Говоря о пустяках, о музыке, о певцах, о дамах, он вложил в свой взгляд умоляющую печаль. Она была очень занята своей квартирой -- переезжала во дворец Барберини, в свою старую, теперь расширенную квартиру; и все время возилась с обойщиками, распоряжаясь, распределяя.
-- Долго пробудете в Риме? -- спросил Андреа.
-- Да, -- ответила она. -- Рим будет нашей зимней резиденцией.
Немного спустя прибавила:
-- Вы, право, могли бы дать какой-нибудь совет по отделке. Приходите во дворец в любое ближайшее утро. Я там всегда от десяти до полудня.
Он воспользовался мгновением, когда лорд Хисфилд разговаривал с только что вошедшим в ложу Джулио Музелларо; и, смотря ей в глаза, спросил:
-- Завтра?
Просто, как бы не заметив оттенка этого вопроса, она ответила:
-- Тем лучше.
На следующее утро, около одиннадцати он шел пешком по Сикстинской улице, через площадь Барберини и вверх по склону. Весьма знакомая дорога. Ему казалось, что он вновь находит давнишние впечатление; впал в короткий обман: сердце у него забилось. Фонтан Бернини странно сверкал на солнце, как если бы дельфины, раковины и Тритон оказались из более прозрачного вещества, уже не из камня, но еще не из хрусталя, благодаря прерванному превращению. Деловитость нового Рима наполняла шумом всю площадь и прилегающие улицы. Среди повозок и скота шныряли маленькие дети, предлагая фиалки.
Когда он перешагнул за решетку и вошел в сад с овладевающей им дрожью, подумал: -- Значит, я все еще люблю ее? Все еще мечтаю о ней? -- Его дрожь показалась ему прежней. Он смотрел на блестящий дворец и переносился душою к той поре, когда этот приют в часы холодной и мглистой зари принимал для него волшебный вид. То были самые первые дни счастья: он уходил горячий от поцелуев, полный недавней радости; колокола Св. Троицы, Сант-Изидоро, Каппучини смутно, как бы издали, звонили к утренней молитве; на углу улицы краснели огни под котлами асфальтом; вдоль беловатой стены, под уснувшим домом стояло несколько коз; в тумане терялись хриплые крики пьяных...
Он чувствовал, как эти забытые ощущения поднимались из глубины; на мгновение в его душе мелькнула волна прежней любви; на мгновение он пытался представить, что Елена была прежняя Елена, что печальные вещи не действительны и что счастие продолжается. И все это призрачное брожение исчезло, едва он переступил порог и увидел маркиза Маунт-Эджкома, шедшего ему навстречу с этой своей тонкой и несколько двусмысленной улыбкой.
И вот началась пытка.
Пришла Елена, с большой сердечностью в присутствии мужа протянула руку, говоря:
-- Браво, Андреа! Помогите нам, помогите...
Была очень оживлена на словах, в движениях. У нее был очень моложавый вид. На ней была жакетка из темно-синего сукна с черною барашковою опушкой по краям, на стоячем воротнике и рукавах; а шерстяной шнурок поверх барашка образовывал изящный узор. В грациозной позе она держала одну руку в кармане, а другою указывала на обойные работы, мебель, картины. Спрашивала совета.
-- Куда бы вы поставили вот эти два сундука? Видите ли, Мемпс нашел их в Лукке. Живопись вашего Боттичелли. И куда бы вы повесили вот эти гобелены?
Андреа узнал четыре гобелена с "Историей Нарцисса", бывшие на аукционе кардинала Имменрета. Взглянул на Елену, но не встретил ее взгляда. Им овладело глухое озлобление на нее, на мужа, на эти предметы. Он бы предпочел уйти; но ему нужно было предоставить к услугам супругов Хисфилд свой хороший вкус; нужно было вынести и археологическую эрудицию Мемпса, страстного коллекционера, пожелавшего показать ему некоторые из своих собраний. Он узнал под стеклом шлем Поллайюоло и под другим чашу из горного хрусталя, принадлежавшую Никколо Никколли. Присутствие этой чаши в этом месте странно смутило его и безумные подозрения мелькнули в его душе. Значит, она досталась лорду Хисфилду? После пресловутого, недоведенного до конца спора никто больше на занимался драгоценностью, никто не возвращался на аукцион на следующий день; мимолетное возбуждение утихло, погасла, прошло, как все проходит в светской жизни; и спорить о хрустале было предоставлено другим. Самое естественное дело; но в это мгновение оно показалось Андреа необыкновенным.
Он нарочно остановился перед витриной и долго всматривался в драгоценную чашу, где предание об Анхизе и Венере сверкало, как изваяние из чистого алмаза.
-- Никколо Никколли, -- сказала Елена, произнося это имя с неопределенным оттенком, в котором юноше почудилась легкая печаль.
Муж прошел в соседнюю комнату, чтобы открыть шкаф.
-- Помните! Помните! -- обернувшись, прошептал Андреа.
-- Помню.
-- Когда же я увижу вас?
-- Кто знает!
-- Вы мне обещали...
Появился Маунт-Эджком. Продолжая обход, перешли в другую комнату. Всюду были обойщики, натягивали драпировки, приколачивали занавески, переносили мебель. Всякий раз, когда подруга спрашивала совета, Андреа приходилось делать усилие, чтобы ответить, победить дурной порыв, совладать с нетерпением. И в одно мгновение, когда муж говорил с одним из рабочих, не скрывая отвращения, он сказал ей тихо:
-- Зачем подвергать меня этой пытке? Я думал застать вас одну.
В одной из дверей шляпа Елены задела за плохо повешенную занавеску и сбилась на одну сторону. Смеясь, она позвала Мемпса развязать вуаль. И Андреа видел, как эти ненавистные руки развязывали узел на затылке желанной, касались маленьких черных локонов, этих живых локонов, которые некогда издавали под его поцелуями таинственный запах, несравнимый ни с одним из известных благоуханий, нежнее всех, опьяняющий более всех.
Он немедленно простился, уверяя, что его ждут к завтраку.
-- Мы окончательно переедем сюда первого февраля, во вторник, -- сказала Елена.
-- Надеюсь, вы будете тогда нашим неизменным гостем. Андреа поклонился.
Он дал бы, что угодно, лишь бы не касаться руки лорда Хисфилда. Ушел, полный ненависти, ревности, отвращения.
В тот же вечер, в поздний час случайно попав в кружок, куда давно не заглядывал за одним из игорных столов увидел Дона Мануэля Феррес-и-Капдевилу, министра Гватемалы. Сердечно поздоровался; осведомился о донне Марии, о Дельфине.
-- Все еще в Сиене? Когда прибудут?
Министр, помня, что в игре с молодым графом в последнюю ночь в Скифанойе выиграл несколько тысяч лир, ответил чрезвычайно любезно. Он знал Андреа Сперелли за удивительного игрока, высокой марки, безукоризненного.
-- Они обе здесь вот уже несколько дней. Приехали в понедельник. Мария очень огорчена, что не застала маркизы д'Аталета. Полагаю, что ваш визит будет ей приятен. Живем на Национальной. Вот вам точный адрес.
И вручил ему свою карточку. Потом продолжал играть. Андреа услышал оклик герцога ди Беффи в кружке других.
-- Почему ты не явился сегодня утром в Ченто Челле? -- спросил его герцог.
-- У меня было другое свидание, -- ответил Андреа, не задумываясь, просто чтобы извиниться.
Герцог и остальные иронически засмеялись.
-- Во дворце Барберини?
-- Вполне возможно.
-- Возможно? Людовико видел, как ты входил...
-- А ты-то где был? -- спросил Андреа Барбаризи.
-- У моей тетушки Савиано.
-- Ах!
-- Не знаю, лучше ли кончилась твоя охота, -- продолжал герцог ди Беффи, -- у нас же было сорок две минуты бешеного галопа и две лисицы. В четверг, у Трех Фонтанов.
-- Понял? Не у Четырех... -- со своей обычной комической важностью, наставительно заметил Джино Бомминако.
На эту остроту друзья захохотали; и смех передался даже Сперелли. Это злословие не возмущало его. Больше, именно теперь, когда не было ни малейшего основания, ему было приятно, что друзья думают о возобновлении его связи с Еленой. Он стал разговаривать с подошедшим Джулио Музелларо. По нескольким донесшимся словам, он заметил, что в группе говорили о лорде Хисфилде.
-- Я познакомился с ним в Лондоне, шесть или семь лет тому назад... Кажется, он был Лордом Спальни принца Галльского...
Потом голос стал тише. Должно быть, герцог рассказывал чудовищные вещи. Среди отрывков эротических фраз, два или три раза Андреа расслышал название знаменитой в истории лондонских скандалов газеты "Pall Mall Gazette". Ему хотелось слышать, чудовищное любопытство овладело им. В воображении увидел руки лорда Хисфилда, эти бледные руки, такие выразительные, такие многозначительные, такие красноречивые, незабвенные. Но Музелларо продолжал разговаривать с ним. Музелларо сказал:
-- Пойдем. Я расскажу тебе...
На лестнице встретили поднявшегося графа Альбонико. Был в трауре по случаю смерти донны Ипполиты. Андреа остановился: расспрашивал о скорбном событии. Он узнал о несчастии в ноябре, в Париже, от Гвидо Монтелатичи, брата донны Ипполиты.
-- Значит был тиф?
Белокурый, бесцветный вдовец воспользовался случаем излить свое горе. Он носился со своей болью, как некогда носился с красотой своей жены. Недостаток речи делал его скорбные слова жалкими, и казалось, что его белесоватые глаза с минуты на минуту должны осесть, как два сывороточных пузыря.
Джулио Музелларо, видя, что элегия вдовца несколько затянулась, стал торопить Андреа, говоря:
-- Смотри, мы заставим слишком долго ждать. Андреа простился, оставляя продолжение скорбного поминовения до ближайшей встречи. И ушел с другом.
Слова Альбонико снова вызвали в нем странное, смешанное из мучительного желания и своего рода удовлетворения чувство, которое овладело им в течении нескольких дней в Париже при известии о смерти. В эти дни почти забытый образ донны Ипполиты из-за дней его болезни и выздоровления, из-за стольких других обстоятельств, из-за любви к донне Марии Феррес показалась ему очень далеким, но осенненым чем-то идеальным. Он получил ее согласие; но и не добившись обладания ею, он пережил одно из величайших человеческих опьянений: опьянение победой над соперником, громкой победой в глазах желанной женщины. В эти дни неутоленное желание вновь возникло в нем и под влиянием воображения невозможность утолить его причинила ему невыразимое беспокойство, несколько часов живой пытки. Потом между желанием и сожалением возникло другое чувство, почти радости, сказал бы, почти лирического подъема. Ему нравилось, что его приключение кончилось таким-то образом навсегда. Эта не принадлежавшая ему женщина, для покорения которой он чуть было не был убит, эта почти неизвестная женщина одна возносилась неприкосновенною на вершины духа в божественном идеале смерти.
Tibi, Hippolyta, Semper!
-- Так вот, -- рассказывал Джулио Музелларо, -- сегодня около двух она пришла.
Рассказывал о сдаче Джулии Мочето с известным энтузиазмом, со многими подробностями редкой и тайной красоты бесплодной Пандоры.
-- Ты прав. Это -- чаша из слоновой кости, лучезарный щит, speculum voluptatis (- зерцало сладострастия. - germiones_muzh.)...
Некоторый легкий укол, который Андреа почувствовал несколько дней до этого, в лунную ночь после театра, когда его друг вошел один во дворец Боргезе, теперь давал себя чувствовать снова; переходил в какое-то сожаление, неясно выраженное, но на дне которого, смешиваясь с воспоминаниями, может быть шевелилась ревность, зависть и эта эгоистическая и тираническая нетерпимость, таившаяся в его природе и заставлявшая его иногда желать уничтожения избранной им и принадлежавшей ему женщины, лишь бы другие не наслаждались ею больше. Никто не должен был пить из чаши, из которой он пил когда-то. Воспоминания о его появлении должно было быть достаточно для наполнения целой жизни. Любовницы должны были быть вечно верны его неверности. Такова была его горделивая мечта. Потом же ему не нравилось разглашение, объявление во всеобщее сведение тайны красоты. И если бы он обладал "Метателем диска" Мирона или "Копьеносцем" Поликлета или Книдиевой Венерой, его первою заботой было бы укрыть высочайшее произведение искусства в недоступное место и наслаждаться им наедине, чтобы чужое наслаждение не умалило его собственного. Зачем же тогда он сам содействовал разглашению тайны? Зачем он сам разжигал любопытство друга? Зачем же он сам пожелал ему успеха! Сама легкость, с которою эта женщина отдалась ему, вызывала в нем гнев и отвращение и даже как-то унижала его.
-- Куда же мы идем? -- спросил Джулио Музелларо, останавливаясь на Венецианской площади.
В глубине различных душевных движений и различных мыслей Андреа не смолкало волнение, вызванное в нем встречею с Доном Мануэлем Феррес, мысль о Донне Марии -- лучезарный образ. И среди этих мгновенных контрастов какое-то глубокое волнение влекло его к ее дому.
-- Я иду домой, -- ответил. -- Пойдем по Национальной. Проводи меня.
И с этого мгновения он больше не слышал слов друга. Мысль о Донне Марии всецело завладела им. Перед театром он на один миг заколебался, не зная, идти ли по правой стороне или по левой. Он хотел отыскать дом по номерам на дверях.
-- Да что с тобой? -- спросил Музелларо.
-- Ничего. Я тебя слушаю.
Взглянул на номер и высчитал, что дом должен был стоять налево, не очень далеко, может быть близ виллы Альдобрандини. Так как была холодная, но ясная ночь, то высокие пинии виллы легко высились на звездном небе; Башня Милиций поднимала свою квадратную, черневшую среди звезд, громаду; растущие на стенах Сервия пальмы неподвижно дремали при свете фонарей.
Недоставало нескольких номеров до цифры, обозначенной на карточке Дона Мануэля. Андреа трепетал, как если бы Донна Мария шла ему навстречу. Дом действительно оказался рядом. Он прошел мимо самой запертой двери; не мог удержаться и не взглянуть наверх.
-- Что ты рассматриваешь? -- спросил его Музелларо.
-- Ничего. Дай мне папиросу. Прибавим шагу, холодно.
Молча прошли Национальную до улицы Четырех Фонтанов. Озабоченность Андреа была очевидна. Друг сказал:
-- Очевидно, тебя что-то мучает.
И Андреа почувствовал такую тяжесть на сердце, что готов был открыться. Но удержался. Он находился еще под впечатлением слышанного в клубе злословия, рассказов Джулио, всего этого, им же вызванного, им же проповедуемого, нескромного легкомыслия. Полное отсутствие тайны в приключении, тщеславная наклонность любовников принимать чужие остроты и насмешки, циническое безразличие, с которым бывшие любовники расхваливают достоинство женщины перед теми, кто скоро будет наслаждаться ею, -- притворство, с которым первые дают последним советы, как лучше достигнуть цели, -- готовность, с которою первые собирают у последних самые подробные сведения о первом свидании, чтобы узнать, совпадает ли способ, каким дама отдается теперь, с тем, как она отдавалась прежде, -- и эти передачи, и эти уступки, и эти переходы по наследству, -- словом, все эти малые и большие низости, неразлучные со сладким светским адюльтером, сводили любовь в его глазах к безвкусному и грязному смешению, к низменной пошлости, к безымянной проституции. Как нежное благоухание, в его душе мелькали воспоминания о Скифанойе. Образ Донны Марии так живо сиял в нем, что он был почти поражен; и одно ее движение вспомнилось ему выше других, лучезарнее других: то, как она в лесу Викомиле произнесла Огненное слово. Услышит ли он вновь это слово из тех же уст? Что она делала, что думала, как прожила это время разлуки? Внутреннее волнение возрастало в нем с каждым шагом. Отрывки видений мелькали в его душе, как подвижные и мимолетные фантасмагории: кусок пейзажа, кусочек моря, лестница среди кустов роз, внутренность комнаты, все места, где зародилось чувство, где вылилась нежность, где она оставила очарование своей личности, и он испытывал затаенный и глубокий трепет при мысли, что в ее сердце может быть еще жила страсть, что может быть она страдала и плакала, и может быть даже мечтала и надеялась. Как знать!
-- Ну? -- сказал Джулио Музелларо. -- Как дела с леди Хисфилд?
Спускались по улице Четырех Фонтанов, были у дворца Барберини. За решеткой, среди каменных колоссов был виден темный сад, оживленный тихим лепетом воды, под белеющим домом, где свет был виден только в передней.
-- Что ты говоришь? -- спросил Андреа.
-- Как дела с Донной Еленой?
Андреа взглянул на дворец. Ему показалось, что в это мгновение он чувствует в сердце великое равнодушие, несомненную смерть желания, окончательное отречение; и в ответ сказал первую попавшуюся фразу.
-- Следую твоему совету. Не закуриваю вторично папиросы...
-- А знаешь ли, на этот раз стоило бы труда. Ты хорошо рассмотрел ее? Мне она кажется красивее; мне кажется -- право, не знаю -- что в ней что-то новое, невыразимое... Может быть говорю дурно, говоря новое. Она как бы стала глубже, сохраняя весь свой характер красоты; словом, если так выразиться, она более Елена, чем Елена два или три года тому назад: -- "квинтэссенция". Может быть, следствие второй весны; потому что, думаю, ей должно быть без малого тридцать. Ты не находишь?
Андреа почувствовал укол при этих словах, вспыхнул снова. Ничто так не оживляет и не раздражает желания мужчины, как чужая похвала женщине, которою он слишком долго обладал, за которою он слишком долго и тщетно ухаживал. Бывает умирающая любовь, которая все еще тянется, благодаря одной лишь зависти других, чужому восхищению; так как охладевший или усталый любовник боится отказаться от своего обладания или от своей осады в пользу счастия своего возможного наследника.
-- Тебе не кажется? К тому же сделать Менелаем этого Хисфилда, должно быть, необыкновенное наслаждение.
-- Я тоже думаю, -- сказал Андреа, стараясь придерживаться легкомысленного тона друга. -- Посмотрим.
ГАБРИЭЛЕ Д'АННУНЦИО (1863 - 1938. итальянец, поэт, фашист, эротоман и военный летчик)
-- Долго пробудете в Риме? -- спросил Андреа.
-- Да, -- ответила она. -- Рим будет нашей зимней резиденцией.
Немного спустя прибавила:
-- Вы, право, могли бы дать какой-нибудь совет по отделке. Приходите во дворец в любое ближайшее утро. Я там всегда от десяти до полудня.
Он воспользовался мгновением, когда лорд Хисфилд разговаривал с только что вошедшим в ложу Джулио Музелларо; и, смотря ей в глаза, спросил:
-- Завтра?
Просто, как бы не заметив оттенка этого вопроса, она ответила:
-- Тем лучше.
На следующее утро, около одиннадцати он шел пешком по Сикстинской улице, через площадь Барберини и вверх по склону. Весьма знакомая дорога. Ему казалось, что он вновь находит давнишние впечатление; впал в короткий обман: сердце у него забилось. Фонтан Бернини странно сверкал на солнце, как если бы дельфины, раковины и Тритон оказались из более прозрачного вещества, уже не из камня, но еще не из хрусталя, благодаря прерванному превращению. Деловитость нового Рима наполняла шумом всю площадь и прилегающие улицы. Среди повозок и скота шныряли маленькие дети, предлагая фиалки.
Когда он перешагнул за решетку и вошел в сад с овладевающей им дрожью, подумал: -- Значит, я все еще люблю ее? Все еще мечтаю о ней? -- Его дрожь показалась ему прежней. Он смотрел на блестящий дворец и переносился душою к той поре, когда этот приют в часы холодной и мглистой зари принимал для него волшебный вид. То были самые первые дни счастья: он уходил горячий от поцелуев, полный недавней радости; колокола Св. Троицы, Сант-Изидоро, Каппучини смутно, как бы издали, звонили к утренней молитве; на углу улицы краснели огни под котлами асфальтом; вдоль беловатой стены, под уснувшим домом стояло несколько коз; в тумане терялись хриплые крики пьяных...
Он чувствовал, как эти забытые ощущения поднимались из глубины; на мгновение в его душе мелькнула волна прежней любви; на мгновение он пытался представить, что Елена была прежняя Елена, что печальные вещи не действительны и что счастие продолжается. И все это призрачное брожение исчезло, едва он переступил порог и увидел маркиза Маунт-Эджкома, шедшего ему навстречу с этой своей тонкой и несколько двусмысленной улыбкой.
И вот началась пытка.
Пришла Елена, с большой сердечностью в присутствии мужа протянула руку, говоря:
-- Браво, Андреа! Помогите нам, помогите...
Была очень оживлена на словах, в движениях. У нее был очень моложавый вид. На ней была жакетка из темно-синего сукна с черною барашковою опушкой по краям, на стоячем воротнике и рукавах; а шерстяной шнурок поверх барашка образовывал изящный узор. В грациозной позе она держала одну руку в кармане, а другою указывала на обойные работы, мебель, картины. Спрашивала совета.
-- Куда бы вы поставили вот эти два сундука? Видите ли, Мемпс нашел их в Лукке. Живопись вашего Боттичелли. И куда бы вы повесили вот эти гобелены?
Андреа узнал четыре гобелена с "Историей Нарцисса", бывшие на аукционе кардинала Имменрета. Взглянул на Елену, но не встретил ее взгляда. Им овладело глухое озлобление на нее, на мужа, на эти предметы. Он бы предпочел уйти; но ему нужно было предоставить к услугам супругов Хисфилд свой хороший вкус; нужно было вынести и археологическую эрудицию Мемпса, страстного коллекционера, пожелавшего показать ему некоторые из своих собраний. Он узнал под стеклом шлем Поллайюоло и под другим чашу из горного хрусталя, принадлежавшую Никколо Никколли. Присутствие этой чаши в этом месте странно смутило его и безумные подозрения мелькнули в его душе. Значит, она досталась лорду Хисфилду? После пресловутого, недоведенного до конца спора никто больше на занимался драгоценностью, никто не возвращался на аукцион на следующий день; мимолетное возбуждение утихло, погасла, прошло, как все проходит в светской жизни; и спорить о хрустале было предоставлено другим. Самое естественное дело; но в это мгновение оно показалось Андреа необыкновенным.
Он нарочно остановился перед витриной и долго всматривался в драгоценную чашу, где предание об Анхизе и Венере сверкало, как изваяние из чистого алмаза.
-- Никколо Никколли, -- сказала Елена, произнося это имя с неопределенным оттенком, в котором юноше почудилась легкая печаль.
Муж прошел в соседнюю комнату, чтобы открыть шкаф.
-- Помните! Помните! -- обернувшись, прошептал Андреа.
-- Помню.
-- Когда же я увижу вас?
-- Кто знает!
-- Вы мне обещали...
Появился Маунт-Эджком. Продолжая обход, перешли в другую комнату. Всюду были обойщики, натягивали драпировки, приколачивали занавески, переносили мебель. Всякий раз, когда подруга спрашивала совета, Андреа приходилось делать усилие, чтобы ответить, победить дурной порыв, совладать с нетерпением. И в одно мгновение, когда муж говорил с одним из рабочих, не скрывая отвращения, он сказал ей тихо:
-- Зачем подвергать меня этой пытке? Я думал застать вас одну.
В одной из дверей шляпа Елены задела за плохо повешенную занавеску и сбилась на одну сторону. Смеясь, она позвала Мемпса развязать вуаль. И Андреа видел, как эти ненавистные руки развязывали узел на затылке желанной, касались маленьких черных локонов, этих живых локонов, которые некогда издавали под его поцелуями таинственный запах, несравнимый ни с одним из известных благоуханий, нежнее всех, опьяняющий более всех.
Он немедленно простился, уверяя, что его ждут к завтраку.
-- Мы окончательно переедем сюда первого февраля, во вторник, -- сказала Елена.
-- Надеюсь, вы будете тогда нашим неизменным гостем. Андреа поклонился.
Он дал бы, что угодно, лишь бы не касаться руки лорда Хисфилда. Ушел, полный ненависти, ревности, отвращения.
В тот же вечер, в поздний час случайно попав в кружок, куда давно не заглядывал за одним из игорных столов увидел Дона Мануэля Феррес-и-Капдевилу, министра Гватемалы. Сердечно поздоровался; осведомился о донне Марии, о Дельфине.
-- Все еще в Сиене? Когда прибудут?
Министр, помня, что в игре с молодым графом в последнюю ночь в Скифанойе выиграл несколько тысяч лир, ответил чрезвычайно любезно. Он знал Андреа Сперелли за удивительного игрока, высокой марки, безукоризненного.
-- Они обе здесь вот уже несколько дней. Приехали в понедельник. Мария очень огорчена, что не застала маркизы д'Аталета. Полагаю, что ваш визит будет ей приятен. Живем на Национальной. Вот вам точный адрес.
И вручил ему свою карточку. Потом продолжал играть. Андреа услышал оклик герцога ди Беффи в кружке других.
-- Почему ты не явился сегодня утром в Ченто Челле? -- спросил его герцог.
-- У меня было другое свидание, -- ответил Андреа, не задумываясь, просто чтобы извиниться.
Герцог и остальные иронически засмеялись.
-- Во дворце Барберини?
-- Вполне возможно.
-- Возможно? Людовико видел, как ты входил...
-- А ты-то где был? -- спросил Андреа Барбаризи.
-- У моей тетушки Савиано.
-- Ах!
-- Не знаю, лучше ли кончилась твоя охота, -- продолжал герцог ди Беффи, -- у нас же было сорок две минуты бешеного галопа и две лисицы. В четверг, у Трех Фонтанов.
-- Понял? Не у Четырех... -- со своей обычной комической важностью, наставительно заметил Джино Бомминако.
На эту остроту друзья захохотали; и смех передался даже Сперелли. Это злословие не возмущало его. Больше, именно теперь, когда не было ни малейшего основания, ему было приятно, что друзья думают о возобновлении его связи с Еленой. Он стал разговаривать с подошедшим Джулио Музелларо. По нескольким донесшимся словам, он заметил, что в группе говорили о лорде Хисфилде.
-- Я познакомился с ним в Лондоне, шесть или семь лет тому назад... Кажется, он был Лордом Спальни принца Галльского...
Потом голос стал тише. Должно быть, герцог рассказывал чудовищные вещи. Среди отрывков эротических фраз, два или три раза Андреа расслышал название знаменитой в истории лондонских скандалов газеты "Pall Mall Gazette". Ему хотелось слышать, чудовищное любопытство овладело им. В воображении увидел руки лорда Хисфилда, эти бледные руки, такие выразительные, такие многозначительные, такие красноречивые, незабвенные. Но Музелларо продолжал разговаривать с ним. Музелларо сказал:
-- Пойдем. Я расскажу тебе...
На лестнице встретили поднявшегося графа Альбонико. Был в трауре по случаю смерти донны Ипполиты. Андреа остановился: расспрашивал о скорбном событии. Он узнал о несчастии в ноябре, в Париже, от Гвидо Монтелатичи, брата донны Ипполиты.
-- Значит был тиф?
Белокурый, бесцветный вдовец воспользовался случаем излить свое горе. Он носился со своей болью, как некогда носился с красотой своей жены. Недостаток речи делал его скорбные слова жалкими, и казалось, что его белесоватые глаза с минуты на минуту должны осесть, как два сывороточных пузыря.
Джулио Музелларо, видя, что элегия вдовца несколько затянулась, стал торопить Андреа, говоря:
-- Смотри, мы заставим слишком долго ждать. Андреа простился, оставляя продолжение скорбного поминовения до ближайшей встречи. И ушел с другом.
Слова Альбонико снова вызвали в нем странное, смешанное из мучительного желания и своего рода удовлетворения чувство, которое овладело им в течении нескольких дней в Париже при известии о смерти. В эти дни почти забытый образ донны Ипполиты из-за дней его болезни и выздоровления, из-за стольких других обстоятельств, из-за любви к донне Марии Феррес показалась ему очень далеким, но осенненым чем-то идеальным. Он получил ее согласие; но и не добившись обладания ею, он пережил одно из величайших человеческих опьянений: опьянение победой над соперником, громкой победой в глазах желанной женщины. В эти дни неутоленное желание вновь возникло в нем и под влиянием воображения невозможность утолить его причинила ему невыразимое беспокойство, несколько часов живой пытки. Потом между желанием и сожалением возникло другое чувство, почти радости, сказал бы, почти лирического подъема. Ему нравилось, что его приключение кончилось таким-то образом навсегда. Эта не принадлежавшая ему женщина, для покорения которой он чуть было не был убит, эта почти неизвестная женщина одна возносилась неприкосновенною на вершины духа в божественном идеале смерти.
Tibi, Hippolyta, Semper!
-- Так вот, -- рассказывал Джулио Музелларо, -- сегодня около двух она пришла.
Рассказывал о сдаче Джулии Мочето с известным энтузиазмом, со многими подробностями редкой и тайной красоты бесплодной Пандоры.
-- Ты прав. Это -- чаша из слоновой кости, лучезарный щит, speculum voluptatis (- зерцало сладострастия. - germiones_muzh.)...
Некоторый легкий укол, который Андреа почувствовал несколько дней до этого, в лунную ночь после театра, когда его друг вошел один во дворец Боргезе, теперь давал себя чувствовать снова; переходил в какое-то сожаление, неясно выраженное, но на дне которого, смешиваясь с воспоминаниями, может быть шевелилась ревность, зависть и эта эгоистическая и тираническая нетерпимость, таившаяся в его природе и заставлявшая его иногда желать уничтожения избранной им и принадлежавшей ему женщины, лишь бы другие не наслаждались ею больше. Никто не должен был пить из чаши, из которой он пил когда-то. Воспоминания о его появлении должно было быть достаточно для наполнения целой жизни. Любовницы должны были быть вечно верны его неверности. Такова была его горделивая мечта. Потом же ему не нравилось разглашение, объявление во всеобщее сведение тайны красоты. И если бы он обладал "Метателем диска" Мирона или "Копьеносцем" Поликлета или Книдиевой Венерой, его первою заботой было бы укрыть высочайшее произведение искусства в недоступное место и наслаждаться им наедине, чтобы чужое наслаждение не умалило его собственного. Зачем же тогда он сам содействовал разглашению тайны? Зачем он сам разжигал любопытство друга? Зачем же он сам пожелал ему успеха! Сама легкость, с которою эта женщина отдалась ему, вызывала в нем гнев и отвращение и даже как-то унижала его.
-- Куда же мы идем? -- спросил Джулио Музелларо, останавливаясь на Венецианской площади.
В глубине различных душевных движений и различных мыслей Андреа не смолкало волнение, вызванное в нем встречею с Доном Мануэлем Феррес, мысль о Донне Марии -- лучезарный образ. И среди этих мгновенных контрастов какое-то глубокое волнение влекло его к ее дому.
-- Я иду домой, -- ответил. -- Пойдем по Национальной. Проводи меня.
И с этого мгновения он больше не слышал слов друга. Мысль о Донне Марии всецело завладела им. Перед театром он на один миг заколебался, не зная, идти ли по правой стороне или по левой. Он хотел отыскать дом по номерам на дверях.
-- Да что с тобой? -- спросил Музелларо.
-- Ничего. Я тебя слушаю.
Взглянул на номер и высчитал, что дом должен был стоять налево, не очень далеко, может быть близ виллы Альдобрандини. Так как была холодная, но ясная ночь, то высокие пинии виллы легко высились на звездном небе; Башня Милиций поднимала свою квадратную, черневшую среди звезд, громаду; растущие на стенах Сервия пальмы неподвижно дремали при свете фонарей.
Недоставало нескольких номеров до цифры, обозначенной на карточке Дона Мануэля. Андреа трепетал, как если бы Донна Мария шла ему навстречу. Дом действительно оказался рядом. Он прошел мимо самой запертой двери; не мог удержаться и не взглянуть наверх.
-- Что ты рассматриваешь? -- спросил его Музелларо.
-- Ничего. Дай мне папиросу. Прибавим шагу, холодно.
Молча прошли Национальную до улицы Четырех Фонтанов. Озабоченность Андреа была очевидна. Друг сказал:
-- Очевидно, тебя что-то мучает.
И Андреа почувствовал такую тяжесть на сердце, что готов был открыться. Но удержался. Он находился еще под впечатлением слышанного в клубе злословия, рассказов Джулио, всего этого, им же вызванного, им же проповедуемого, нескромного легкомыслия. Полное отсутствие тайны в приключении, тщеславная наклонность любовников принимать чужие остроты и насмешки, циническое безразличие, с которым бывшие любовники расхваливают достоинство женщины перед теми, кто скоро будет наслаждаться ею, -- притворство, с которым первые дают последним советы, как лучше достигнуть цели, -- готовность, с которою первые собирают у последних самые подробные сведения о первом свидании, чтобы узнать, совпадает ли способ, каким дама отдается теперь, с тем, как она отдавалась прежде, -- и эти передачи, и эти уступки, и эти переходы по наследству, -- словом, все эти малые и большие низости, неразлучные со сладким светским адюльтером, сводили любовь в его глазах к безвкусному и грязному смешению, к низменной пошлости, к безымянной проституции. Как нежное благоухание, в его душе мелькали воспоминания о Скифанойе. Образ Донны Марии так живо сиял в нем, что он был почти поражен; и одно ее движение вспомнилось ему выше других, лучезарнее других: то, как она в лесу Викомиле произнесла Огненное слово. Услышит ли он вновь это слово из тех же уст? Что она делала, что думала, как прожила это время разлуки? Внутреннее волнение возрастало в нем с каждым шагом. Отрывки видений мелькали в его душе, как подвижные и мимолетные фантасмагории: кусок пейзажа, кусочек моря, лестница среди кустов роз, внутренность комнаты, все места, где зародилось чувство, где вылилась нежность, где она оставила очарование своей личности, и он испытывал затаенный и глубокий трепет при мысли, что в ее сердце может быть еще жила страсть, что может быть она страдала и плакала, и может быть даже мечтала и надеялась. Как знать!
-- Ну? -- сказал Джулио Музелларо. -- Как дела с леди Хисфилд?
Спускались по улице Четырех Фонтанов, были у дворца Барберини. За решеткой, среди каменных колоссов был виден темный сад, оживленный тихим лепетом воды, под белеющим домом, где свет был виден только в передней.
-- Что ты говоришь? -- спросил Андреа.
-- Как дела с Донной Еленой?
Андреа взглянул на дворец. Ему показалось, что в это мгновение он чувствует в сердце великое равнодушие, несомненную смерть желания, окончательное отречение; и в ответ сказал первую попавшуюся фразу.
-- Следую твоему совету. Не закуриваю вторично папиросы...
-- А знаешь ли, на этот раз стоило бы труда. Ты хорошо рассмотрел ее? Мне она кажется красивее; мне кажется -- право, не знаю -- что в ней что-то новое, невыразимое... Может быть говорю дурно, говоря новое. Она как бы стала глубже, сохраняя весь свой характер красоты; словом, если так выразиться, она более Елена, чем Елена два или три года тому назад: -- "квинтэссенция". Может быть, следствие второй весны; потому что, думаю, ей должно быть без малого тридцать. Ты не находишь?
Андреа почувствовал укол при этих словах, вспыхнул снова. Ничто так не оживляет и не раздражает желания мужчины, как чужая похвала женщине, которою он слишком долго обладал, за которою он слишком долго и тщетно ухаживал. Бывает умирающая любовь, которая все еще тянется, благодаря одной лишь зависти других, чужому восхищению; так как охладевший или усталый любовник боится отказаться от своего обладания или от своей осады в пользу счастия своего возможного наследника.
-- Тебе не кажется? К тому же сделать Менелаем этого Хисфилда, должно быть, необыкновенное наслаждение.
-- Я тоже думаю, -- сказал Андреа, стараясь придерживаться легкомысленного тона друга. -- Посмотрим.
ГАБРИЭЛЕ Д'АННУНЦИО (1863 - 1938. итальянец, поэт, фашист, эротоман и военный летчик)