НА ЗАРЕ ЦАРСТВА. - XIII серия
Глава XIII ДОРОГОЙ ГОСТЬ
прошло несколько дней после памятного Матвею Парменычу разговора с боярином Цыплятевым в день похорон жены. Он не переставал тревожиться за свою участь и Наташи, ожидая каверзных действий со стороны Равулы Спиридоныча. Ходили к тому же слухи о загадочном ночном нападении, которому подверглись во время отъезда Дмитрия приспешники Цыплятева -- Паук и "отцы-молодцы". Время стычки совпало с отъездом Дмитрия, и Матвей Парменыч нисколько не усомнился в истинном ее значении. Он понял, что это была засада, устроенная Цыплятевым, чтобы поймать или убить Дмитрия. Как узнал Мойсей, Паук и "отцы" сильно пострадали. О судьбе, постигшей Дмитрия, сведений пока не было, но в силу того, что нападавшие потерпели поражение, можно было предположить, что он отделался счастливо. И Матвей Парменыч решил, что неудачно устроенная Цыплятевым засада ускорит с его стороны месть. Поэтому, находясь в тревожном ожидании, он днем и ночью был начеку. Однако прошла неделя, и, к великому удивлению Матвея Парменыча, недруг ничем себя не проявлял, и старый боярин немного успокоился.
Тем временем домашняя жизнь стала после смерти Феодосии Панкратьевны входить в обычную колею. Наташа, примирившись с горем, принялась за домоправительство. Ободрился и сам Матвей Парменыч. С новой силой одолели его мысли и заботы о делах государственных, поглощенные за время болезни и кончины жены переживаниями личного горя. Запершись у себя в "комнате", старый боярин занялся усердным писанием таинственных грамот, иногда принимал немногих друзей-единомышленников или сам выезжал на короткое время повидаться с ними. В голове Матвея Парменыча зрели решения, и пока Цыплятев не схватил его, он торопился принять меры к их осуществлению.
Однажды поутру, запершись по обыкновению в "комнате", Матвей Парменыч занимался делами. После первой ночи спокойного крепкого сна он чувствовал себя особенно бодро. Сквозь слюду окна смотрело яркое зимнее солнце, играя на ледяных узорах и заливая комнату веселым светом. И так же светло было на душе у него. Он как бы предчувствовал какую-то радость. И под влиянием этого настроения работа спорилась.
Неожиданный оклик Мойсея за дверью прервал его мысли.
-- Матвей Парменыч, выходи скорее! Гость дорогой пожаловал.
-- Кто такой? -- удивленно спросил он, отрываясь от работы.
-- Отец Авраам, келарь Троицкий.
-- Господь с тобой, Мойсей! -- быстро поднимаясь из-за стола, недоверчиво возразил Матвей Парменыч. -- Не опознался ли? Отец Авраамий в посольстве под Смоленском.
-- Не опознался, Матвей Парменыч. Отец Авраам у ворот в санях ждет. Спросить послал холопа -- дома ли ты, боярин?
-- Проси ж, проси отца келаря скорей! -- заволновался Матвей Парменыч. -- Ларивону скажи, к воротам бежал бы. Сейчас сам я выйду.
Матвей Парменыч торопливо вошел в соседнюю каморку, скинул там домашнее "холодильное" платье, надел темного цвета сарафанец и направился встречать гостя. Приезд его взволновал боярина. Радость была неожиданной: отец Авраам Палицын три месяца назад уехал в составе многочисленного посольства под Смоленск к королю Сигизмунду. Основная цель поездки представителей земли Русской во главе с митрополитом Филаретом заключалась в том, чтобы упросить Сигизмунда скорее отпустить на царство королевича Владислава, которому Москва целовала крест в августе. Им было поручено добиться от Сигизмунда согласия, чтобы королевич до венчания крестился в греческую веру, вступил в супружество с православной и в течение своего царствования не допускал в Московское государство учителей и проповедников латинской веры. Те, кто входил в состав посольства и отрицательно относился к избранию Владислава, сочли, однако, своей обязанностью отправиться для переговоров с Сигизмундом, чтобы по крайней мере добиться обращения королевича в православную веру. В числе тех, кто не хотел королевича, но поехал защищать интересы православия, был и друг Матвея Парменыча отец Авраамий, келарь Троицкой лавры, человек весьма образованный, выдающийся общественный деятель, прославившийся недавно во время защиты лавры (он оставил об этом блестящее по тому времени написанное сказание). Неожиданное возвращение Палицына в Москву, несомненно, было вызвано какими-либо знаменательными причинами. Радость свидания с ним увеличивалась для Матвея Парменыча уверенностью, что отец Авраамий, вероятно, хочет сообщить вести о его сыне Петре.
Встреченный дворецким Ларивоном у ворот, почетный гость подъехал к крыльцу. В то время как он, поддерживаемый под руки Ларивоном и Мойсеем, поднимался по ступеням, в сени вышел встречать его Матвей Парменыч.
Оставив из уважения к хозяину посох в сенях, сняв шапку и держа ее в руке вместе с платком, которым он только что обтер заиндевевшую бороду, гость вошел в сопровождении хозяина в "горницу". Там он перекрестился на иконы, отвесил в их сторону, касаясь пальцами земли, три поясных поклона и обменялся поклонами с хозяином. После этого Матвей Парменыч благословился у отца Авраамия, затем они сердечно обнялись и поцеловали друг друга.
-- Вот уж порадовал, отец Авраамий, -- светясь улыбкой, сказал Матвей Парменыч, -- и слов не найду! В добром ли здоровье пожил под Смоленском, в благополучии ли путь свой многотрудный совершил?
-- Спасибо, боярин. Что говорить -- тяжеленько, тяжеленько пришлось!
-- Милости прошу, гость дорогой, сюда пожалуй, -- указал ему хозяин на лавку в почетном углу под образами. -- Потчевать с дороги чем не прикажешь ли?
-- Благодарствуй, Матвей Парменыч, -- отказался отец Авраамий, -- некогда. На короткое время я к тебе заглянул. Патриарх святой ждет.
Он опустился на лавку и острыми живыми глазами, проницательно глядевшими из-под густых сросшихся седеющих бровей на худощавом бледном лице, зорко оглядел Матвея Парменыча, который сел на лавку по правую сторону от гостя.
-- Воля Господня, друг! -- тепло и сочувственно молвил отец Авраамий. -- Не думал я, отъезжая, что не доведется мне более свидеться с подругой твоей, досточтимой Феодосией Панкратьевной... Царство ей небесное и вечный покой!
-- Воля Господня, отче святый, -- тихо откликнулся Матвей Парменыч. -- Тяжко мне одиночество на старости лет, особенно тяжко в эти смутные и страшные времена, да не ропщу я: что наше горе супротив горя всего народа русского! О себе, о своих бедах забыть надобно. Не время о них думать.
-- Утешу я тебя в печали, Матвей Парменыч, доброй вестью о сыне, который в тебя пошел. Отважно и честно стоит он за московское дело. Ему прямить, Жигимонта же, подобно тебе, терпеть не может. Да вот, постой: грамотку я тебе от Петра привез.
Отец Авраамий расстегнул подбитую мехом рясу, достал из внутреннего кармана небольшой свиток и подал его Матвею Парменычу.
-- Прочти, Матвей Парменыч. Не терпится ведь, чай.
-- После, отче святый, успею, -- отложил Матвей Парменыч в сторону свиток. -- Рад был услыхать доброе слово твое о Петре. Коли пишет -- стало быть, жив и здоров. Не терпится мне узнать, по каким важным делам в Москву ты столь неожиданно пожаловал? Добрые ли вести из лагеря привез? Что делается там у вас? Здрав ли святой митрополит Филарет?
-- Телом здрав, душой болеет, -- удрученно ответил Палицын. -- Все мы там, в посольстве, душой изболелись. За делом поехали, а до дела дойти покуда не довелось. Злоумышленный Жигимонт на своем стоит: от Смоленска не отступает, хочет его сдачи и присяги на королевского величества имя со всей Смоленской землей. Сколько разговоров с панами было, а толку не видно. Канцлер Лев Иванович Сапега только и знает, что хитрит и дело в протяжку ведет.
-- А что же хваленный Москвой гетман Станислав Станиславович? Как отъехал он из Москвы под Смоленск, умники наши надеждой тешились: приедет-де гетман Жолкевский к Жигимонгу и дело государево пойдет успешно. Станислав Станиславович крест, мол, целовал Московскому государству.
-- И у нас подобное думали. Да что! -- махнул Палицын рукой. -- Человек он, вправду сказать, незлой. Стал было выговаривать королю, зачем над Смоленском промышляет. Не дело, мол, отцу дорогу сыну переступать. А Жигимонт осерчал -- зачем Станислав Станиславович согласился отдать Владислава в цари Московскому государству: попросту следовало бы, мол, Москву с Польшей связать, а не вести речь об особенном московском царе. Вот к чему у нас уже речь клонится! Ну, Станислав Станиславович, опасаясь гнева королевского величества, понятно, спелся с ним. Мы было начали ему говорить: "Сам знаешь, пан гетман, нет того не только что в статьях, айв помине ни от кого не бывало, чтобы отдать Смоленск королю и крест ему целовать". А гетман на это: его величество, мол, справедливо от вас, послов, требует, чтоб смольняне отца с сыном не разделяли и крест бы целовали и отцу, и сыну: вы, мол, не упрямьтесь; после-де, как Смоленск сдастся да король отойдет, мы договор новый составим.
-- Хитро! -- нахмурился Матвей Парменыч. -- Жигимонт-то небось пришел в Московское государство не для взятия городов, а для унятия крови христианской. А это разве унятие крови, чтобы Смоленск взять да вопреки договору на свое государство смольнян ко крестному целованию приводить?
-- То же и мы панам сколько раз толковали! -- возразил Палицын. -- Да разве с ними столкуешься! Если, говорят, не принудите смольнян послушать крест королю вместе с королевичем целовать и войско королевское пустить, мы Смоленску не станем терпеть: камня на камне не оставим и будет с ним то же, что с Иерусалимом было. Ну, мы стали советоваться с митрополитом. А владыко говорит: "Нельзя пустить королевских людей в Смоленск. Если впустим их -- нам Смоленска не видать более. Пусть, если так, король берет Смоленск взятием, мимо договора и своего крестного целования, -- на то судьба Божия!.. Лишь бы нам слабостью своей не отдать Смоленска".
-- Верно рассудил митрополит, -- сочувственно отозвался Матвей Парменыч.
-- И смольняне в один голос подобное же ответили: "Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть погибнут они, а сюда не пускать ни одного польского человека!" Приезжали к гетману смоленские дворяне, посадские и ратные люди Иван Бестужев с товарищи. Твой сын Петр с ними был. Тут он мне и грамотку для тебя дал. Твердо отказали они панам: "Хоть бы нам всем помереть, а не пустим в Смоленск королевских людей".
-- Так, так! -- радостно заметил Матвей Парменыч.
-- Ну, паны снова к ним пристали. Тут владыко митрополит говорить начал: "Помилуйте, панове-рада, бейте челом королю Жигимонту, донесите ему наше челобитье -- дозволил бы нам связаться с Москвою, с патриархом да с боярами. Какой получим указ, так и сделаем. А до той поры порадейте, чтобы государь-король помиловал, не велел промышлять над Смоленском". Паны же слов владыки и слушать не стали, крик подняли: "Коли не сделаете по-нашему, не вынудите смольнян -- часу одного ждать король не станет и над Смоленском промышлять начнет".
-- Слыхать, так оно и случилось? -- спросил Матвей Парменыч.
-- Так и случилось, -- подтвердил, вздохнув, Палицын. -- Ноября двадцать первого дня пошли поляки с немцами да черкасами на приступ. Подкоп под Грановитую башню подвели, которая распалась от взрыва. Сажен десять в стене городской вырвало. А все же смольняне приступ тот отбили и вынудили поляков отступить. Бились-то как! Слов в похвалу не найти. А мы, послы земли Русской, смотреть только могли да в мыслях сокрушаться.
-- Господи, до чего дожили! -- всплеснул Матвей Парменыч руками. -- Сына царем выбрали, а отец царство сыново грабит, города боем берет. Ну-ну!
-- Ну, отступили поляки, -- продолжал Палицын. -- Видит Жигимонт -- твердо стоит Смоленск;, покуда взятием возьмет, зря войско погубит, и надумал сам сослаться с Москвой. Прислал листы свои в посольство. Ну, вот я, да думный дьяк Сыдавной-Васильев, да дворянин Василий Сукин с двадцати семью прочими дворянами, да протопоп Кирилл с попами диаконами с теми листами и приехали. А что из того дальше выйдет, про то не знаю.
-- А что же митрополит Филарет? -- спросил Матвей Парменыч. -- Почему он в Москву не вернулся?
-- Как можно! Его бы и Жигимонт не отпустил, да и сам митрополит посольства не оставит: дело то, ради которого поехали, еще и не началось. И на меня осерчал было владыко, зачем еду, от посольства отбиваюсь. Да что ж зря сидеть под Смоленском! У меня здесь работа великая. Помощь Москве оказать могу. А там что? Сгинешь зря, без пользы. Вот попомни мое слово: быть митрополиту Филарету с прочими послами в плену.
-- Да, куда ни глянешь, отовсюду беда грозит, -- вздохнул Матвей Парменыч.
-- Ну, а у вас, в Москве, что тут делается? -- спросил Палицын. -- Я ведь только ночью приехал, узнать толком обо всем не успел. К тебе первому поспешил словом перекинуться.
-- У нас дела тоже, не приведи Бог, какие творятся! -- ответил Матвей Парменыч. -- Что день, то хуже. Жигимонт под Смоленском над Русским государством измывается, а тут правитель Гонсевский в бараний рог нас гнет. Да кабы он один! Изменники руку его держат. Сам Мстиславский князь Федор Иванович честь боярскую забыл, первым другом ему стал вместе с верховодчиком нашим Федькой Андроновым. Называть-то их обоих -- боярина родовитого и разбойника грязного -- вместе не пристало. А они дружбу между собой завели.
-- А что же патриарх Гермоген?
-- Без него бы конец. Кабы не патриарх, никто бы из правителей наших, страшась польских людей, не осмелел молвить слова единого в защиту веры православной и земли Русской, хоть бы шла речь не только о том, чтобы веру попрать, но чтобы всех нас заставить хохлы польские носить. Он один из правителей московских крепок душой. Поляки притеснения великие чинят, а владыка все крепче за русское дело стоит. Вот послушай-ка, что на днях приключилось. Приехал гонец с отпиской вашей посольской, где вы, послы, указа спрашивали, как быть с королем Жигимонтом. С грамотой той пошли к патриарху Мстиславский Федор Иванович да Салтыков-предатель Михайло Глебович, ну и Федька Андронов, понятно, с ними. Понесли ему и свою грамоту в ответ на польскую и боярами уже подписанную. Написано было в той грамоте: что предаются, мол, бояре на королевскую волю и будут поступать, как королевскому величеству угодно. Видит патриарх, ведут правители наши дело в угоду Жигимонту и уж не Владислава, а самого короля на престол московский метят. Говорят бояре патриарху: "Подпиши грамоту". Осерчал он. "Пусть, -- говорит, -- король даст сына на Московское государство да выведет своих людей из Москвы, да пусть королевич греческую веру примет. Если напишете такую грамоту, то и сам руку приложу, и вас благословлю на то же. А писать полякам, чтобы отдались на королевскую волю, -- я и сам того не сделаю, и вам повелеваю не делать. Если не послушаете меня -- клятву на вас наложу. Городам сам писать буду, благословлю в Москву идти и страдать, если по вашему попущению нечестивый Жигимонт воцарится либо королевич веры единой с нами не примет". Ну, пошел спор; Михайло Салтыков патриарха бранными словами ругать начал. До чего дошел: ножом на святителя замахнулся!.. А патриарх спокойно рукой нож отвел и отвечает: "Не боюсь тебя, вооружен я против ножа твоего силой неодолимого креста святого". После посмотрел с укоризной на Мстиславского Федора Ивановича: "Это твое начало, господин, -- говорит. -- Опомнись. Ты больше всех честию, тебе первому следует подвизаться за православную веру. А ты прельщаешься и другим злой пример подаешь". Ну, бояре ни с чем и отъехали. На другой день велел патриарх сзывать народ в соборную церковь. Поляки проведали, церковь окружили. Однако многие -- и я с ними -- успели в церковь пройти. Обличал смелой речью патриарх поляков да московских изменников русского дела. Приказывал за православную веру стоять и городам о том же писать. Ну, вышел я из церкви и пошел было в патриаршие покои святителя повидать: наказал он мне прийти насчет воеводы рязанского Прокопия Ляпунова словом перемолвиться. С Прокопием-то Петровичем я ведь давно знаюсь, грамотами потаенными обмениваемся. Дело большое надумали. Прокопий, сам знаешь, надежный человек, веры крепкой, душой за русское дело горит.
-- Да... А брат-то его Захар! -- заметил Палицын. -- Полякам под Смоленском предался, с панами пирует, над послами издевается. Злой, опасный человек.
-- Слыхал, -- ответил Матвей Парменыч. -- Прокопию о нем писал. Обещал Прокопий сладить с Захаром... Ну вот, говорю, пошел я в патриаршие покои, а меня уж и не допустили, поставили к патриарху стражу. Дворовых людей и тех пускать перестали. Напугались, видишь ли, что не отписал бы патриарх городам, что правитель Гонсевский с боярами затевает.
-- Постой, как же мне-то быть? -- встревожился Палицын. -- С патриархом мне нужда великая свидеться. Сам он нынче поутру за мной прислал. Что ж, стража, пожалуй, не пустит?
-- Свидишься, -- успокоил его Матвей Парменыч. -- Гонсевский пока одумался, освободил патриарха из-под стражи. Доглядывать поляки доглядывают, высматривают, кто за чем приходит, доносят Гонсевскому. Ну, а свидеться еще можно. Сам я нынче собираюсь. Вести важные эту ночь от Прокопия получил. Да мешать тебе не стану. Поезжай с Богом. Я тем временем грамоту Прокопию отпишу, свезу патриарху показать.
-- О многом бы мне с тобой перетолковать надобно, -- поднялся Палицын. -- Ну да авось, Бог даст, скоро свидимся... коли живы будем да к полякам под стражу не угодим.
-- Именно, -- вздохнул Матвей Парменыч, провожая гостя. -- По нынешним временам утром не знаешь, убережешься ли до ночи от поляков. Кому-кому, а уж мне подавно беречься от них нужно.
-- Скажи, Матвей Парменыч, -- спохватился Палицын, -- Наталья-то Матвеевна в добром ли здоровье? За делами и спросить тебя забыл.
-- Благодарствуй на доброй памяти, отец Авраамий. Теперь ничего, маленько оправилась. Хозяйством занялась. Меня утешает. Молодец она у меня!
-- Оженить бы тебе ее скорее. Все бы покойнее.
-- Что говорить!
-- А названый сын твой, Дмитрий Аленин? О том что слышно?
-- Да что! Под Калугой пропадает. Грех, а, право, иной раз думаешь: хоть бы помер уж лучше. Все бы легче.
-- Не грусти, Матвей Парменыч. Одумается малый. Молод и волей некрепок. Оттого вся беда. Не он один. Ну, Господь с тобой!
НИКОЛАЙ СЕРГИЕВСКИЙ (1875 - 1955. изгнанник первой волны)
прошло несколько дней после памятного Матвею Парменычу разговора с боярином Цыплятевым в день похорон жены. Он не переставал тревожиться за свою участь и Наташи, ожидая каверзных действий со стороны Равулы Спиридоныча. Ходили к тому же слухи о загадочном ночном нападении, которому подверглись во время отъезда Дмитрия приспешники Цыплятева -- Паук и "отцы-молодцы". Время стычки совпало с отъездом Дмитрия, и Матвей Парменыч нисколько не усомнился в истинном ее значении. Он понял, что это была засада, устроенная Цыплятевым, чтобы поймать или убить Дмитрия. Как узнал Мойсей, Паук и "отцы" сильно пострадали. О судьбе, постигшей Дмитрия, сведений пока не было, но в силу того, что нападавшие потерпели поражение, можно было предположить, что он отделался счастливо. И Матвей Парменыч решил, что неудачно устроенная Цыплятевым засада ускорит с его стороны месть. Поэтому, находясь в тревожном ожидании, он днем и ночью был начеку. Однако прошла неделя, и, к великому удивлению Матвея Парменыча, недруг ничем себя не проявлял, и старый боярин немного успокоился.
Тем временем домашняя жизнь стала после смерти Феодосии Панкратьевны входить в обычную колею. Наташа, примирившись с горем, принялась за домоправительство. Ободрился и сам Матвей Парменыч. С новой силой одолели его мысли и заботы о делах государственных, поглощенные за время болезни и кончины жены переживаниями личного горя. Запершись у себя в "комнате", старый боярин занялся усердным писанием таинственных грамот, иногда принимал немногих друзей-единомышленников или сам выезжал на короткое время повидаться с ними. В голове Матвея Парменыча зрели решения, и пока Цыплятев не схватил его, он торопился принять меры к их осуществлению.
Однажды поутру, запершись по обыкновению в "комнате", Матвей Парменыч занимался делами. После первой ночи спокойного крепкого сна он чувствовал себя особенно бодро. Сквозь слюду окна смотрело яркое зимнее солнце, играя на ледяных узорах и заливая комнату веселым светом. И так же светло было на душе у него. Он как бы предчувствовал какую-то радость. И под влиянием этого настроения работа спорилась.
Неожиданный оклик Мойсея за дверью прервал его мысли.
-- Матвей Парменыч, выходи скорее! Гость дорогой пожаловал.
-- Кто такой? -- удивленно спросил он, отрываясь от работы.
-- Отец Авраам, келарь Троицкий.
-- Господь с тобой, Мойсей! -- быстро поднимаясь из-за стола, недоверчиво возразил Матвей Парменыч. -- Не опознался ли? Отец Авраамий в посольстве под Смоленском.
-- Не опознался, Матвей Парменыч. Отец Авраам у ворот в санях ждет. Спросить послал холопа -- дома ли ты, боярин?
-- Проси ж, проси отца келаря скорей! -- заволновался Матвей Парменыч. -- Ларивону скажи, к воротам бежал бы. Сейчас сам я выйду.
Матвей Парменыч торопливо вошел в соседнюю каморку, скинул там домашнее "холодильное" платье, надел темного цвета сарафанец и направился встречать гостя. Приезд его взволновал боярина. Радость была неожиданной: отец Авраам Палицын три месяца назад уехал в составе многочисленного посольства под Смоленск к королю Сигизмунду. Основная цель поездки представителей земли Русской во главе с митрополитом Филаретом заключалась в том, чтобы упросить Сигизмунда скорее отпустить на царство королевича Владислава, которому Москва целовала крест в августе. Им было поручено добиться от Сигизмунда согласия, чтобы королевич до венчания крестился в греческую веру, вступил в супружество с православной и в течение своего царствования не допускал в Московское государство учителей и проповедников латинской веры. Те, кто входил в состав посольства и отрицательно относился к избранию Владислава, сочли, однако, своей обязанностью отправиться для переговоров с Сигизмундом, чтобы по крайней мере добиться обращения королевича в православную веру. В числе тех, кто не хотел королевича, но поехал защищать интересы православия, был и друг Матвея Парменыча отец Авраамий, келарь Троицкой лавры, человек весьма образованный, выдающийся общественный деятель, прославившийся недавно во время защиты лавры (он оставил об этом блестящее по тому времени написанное сказание). Неожиданное возвращение Палицына в Москву, несомненно, было вызвано какими-либо знаменательными причинами. Радость свидания с ним увеличивалась для Матвея Парменыча уверенностью, что отец Авраамий, вероятно, хочет сообщить вести о его сыне Петре.
Встреченный дворецким Ларивоном у ворот, почетный гость подъехал к крыльцу. В то время как он, поддерживаемый под руки Ларивоном и Мойсеем, поднимался по ступеням, в сени вышел встречать его Матвей Парменыч.
Оставив из уважения к хозяину посох в сенях, сняв шапку и держа ее в руке вместе с платком, которым он только что обтер заиндевевшую бороду, гость вошел в сопровождении хозяина в "горницу". Там он перекрестился на иконы, отвесил в их сторону, касаясь пальцами земли, три поясных поклона и обменялся поклонами с хозяином. После этого Матвей Парменыч благословился у отца Авраамия, затем они сердечно обнялись и поцеловали друг друга.
-- Вот уж порадовал, отец Авраамий, -- светясь улыбкой, сказал Матвей Парменыч, -- и слов не найду! В добром ли здоровье пожил под Смоленском, в благополучии ли путь свой многотрудный совершил?
-- Спасибо, боярин. Что говорить -- тяжеленько, тяжеленько пришлось!
-- Милости прошу, гость дорогой, сюда пожалуй, -- указал ему хозяин на лавку в почетном углу под образами. -- Потчевать с дороги чем не прикажешь ли?
-- Благодарствуй, Матвей Парменыч, -- отказался отец Авраамий, -- некогда. На короткое время я к тебе заглянул. Патриарх святой ждет.
Он опустился на лавку и острыми живыми глазами, проницательно глядевшими из-под густых сросшихся седеющих бровей на худощавом бледном лице, зорко оглядел Матвея Парменыча, который сел на лавку по правую сторону от гостя.
-- Воля Господня, друг! -- тепло и сочувственно молвил отец Авраамий. -- Не думал я, отъезжая, что не доведется мне более свидеться с подругой твоей, досточтимой Феодосией Панкратьевной... Царство ей небесное и вечный покой!
-- Воля Господня, отче святый, -- тихо откликнулся Матвей Парменыч. -- Тяжко мне одиночество на старости лет, особенно тяжко в эти смутные и страшные времена, да не ропщу я: что наше горе супротив горя всего народа русского! О себе, о своих бедах забыть надобно. Не время о них думать.
-- Утешу я тебя в печали, Матвей Парменыч, доброй вестью о сыне, который в тебя пошел. Отважно и честно стоит он за московское дело. Ему прямить, Жигимонта же, подобно тебе, терпеть не может. Да вот, постой: грамотку я тебе от Петра привез.
Отец Авраамий расстегнул подбитую мехом рясу, достал из внутреннего кармана небольшой свиток и подал его Матвею Парменычу.
-- Прочти, Матвей Парменыч. Не терпится ведь, чай.
-- После, отче святый, успею, -- отложил Матвей Парменыч в сторону свиток. -- Рад был услыхать доброе слово твое о Петре. Коли пишет -- стало быть, жив и здоров. Не терпится мне узнать, по каким важным делам в Москву ты столь неожиданно пожаловал? Добрые ли вести из лагеря привез? Что делается там у вас? Здрав ли святой митрополит Филарет?
-- Телом здрав, душой болеет, -- удрученно ответил Палицын. -- Все мы там, в посольстве, душой изболелись. За делом поехали, а до дела дойти покуда не довелось. Злоумышленный Жигимонт на своем стоит: от Смоленска не отступает, хочет его сдачи и присяги на королевского величества имя со всей Смоленской землей. Сколько разговоров с панами было, а толку не видно. Канцлер Лев Иванович Сапега только и знает, что хитрит и дело в протяжку ведет.
-- А что же хваленный Москвой гетман Станислав Станиславович? Как отъехал он из Москвы под Смоленск, умники наши надеждой тешились: приедет-де гетман Жолкевский к Жигимонгу и дело государево пойдет успешно. Станислав Станиславович крест, мол, целовал Московскому государству.
-- И у нас подобное думали. Да что! -- махнул Палицын рукой. -- Человек он, вправду сказать, незлой. Стал было выговаривать королю, зачем над Смоленском промышляет. Не дело, мол, отцу дорогу сыну переступать. А Жигимонт осерчал -- зачем Станислав Станиславович согласился отдать Владислава в цари Московскому государству: попросту следовало бы, мол, Москву с Польшей связать, а не вести речь об особенном московском царе. Вот к чему у нас уже речь клонится! Ну, Станислав Станиславович, опасаясь гнева королевского величества, понятно, спелся с ним. Мы было начали ему говорить: "Сам знаешь, пан гетман, нет того не только что в статьях, айв помине ни от кого не бывало, чтобы отдать Смоленск королю и крест ему целовать". А гетман на это: его величество, мол, справедливо от вас, послов, требует, чтоб смольняне отца с сыном не разделяли и крест бы целовали и отцу, и сыну: вы, мол, не упрямьтесь; после-де, как Смоленск сдастся да король отойдет, мы договор новый составим.
-- Хитро! -- нахмурился Матвей Парменыч. -- Жигимонт-то небось пришел в Московское государство не для взятия городов, а для унятия крови христианской. А это разве унятие крови, чтобы Смоленск взять да вопреки договору на свое государство смольнян ко крестному целованию приводить?
-- То же и мы панам сколько раз толковали! -- возразил Палицын. -- Да разве с ними столкуешься! Если, говорят, не принудите смольнян послушать крест королю вместе с королевичем целовать и войско королевское пустить, мы Смоленску не станем терпеть: камня на камне не оставим и будет с ним то же, что с Иерусалимом было. Ну, мы стали советоваться с митрополитом. А владыко говорит: "Нельзя пустить королевских людей в Смоленск. Если впустим их -- нам Смоленска не видать более. Пусть, если так, король берет Смоленск взятием, мимо договора и своего крестного целования, -- на то судьба Божия!.. Лишь бы нам слабостью своей не отдать Смоленска".
-- Верно рассудил митрополит, -- сочувственно отозвался Матвей Парменыч.
-- И смольняне в один голос подобное же ответили: "Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть погибнут они, а сюда не пускать ни одного польского человека!" Приезжали к гетману смоленские дворяне, посадские и ратные люди Иван Бестужев с товарищи. Твой сын Петр с ними был. Тут он мне и грамотку для тебя дал. Твердо отказали они панам: "Хоть бы нам всем помереть, а не пустим в Смоленск королевских людей".
-- Так, так! -- радостно заметил Матвей Парменыч.
-- Ну, паны снова к ним пристали. Тут владыко митрополит говорить начал: "Помилуйте, панове-рада, бейте челом королю Жигимонту, донесите ему наше челобитье -- дозволил бы нам связаться с Москвою, с патриархом да с боярами. Какой получим указ, так и сделаем. А до той поры порадейте, чтобы государь-король помиловал, не велел промышлять над Смоленском". Паны же слов владыки и слушать не стали, крик подняли: "Коли не сделаете по-нашему, не вынудите смольнян -- часу одного ждать король не станет и над Смоленском промышлять начнет".
-- Слыхать, так оно и случилось? -- спросил Матвей Парменыч.
-- Так и случилось, -- подтвердил, вздохнув, Палицын. -- Ноября двадцать первого дня пошли поляки с немцами да черкасами на приступ. Подкоп под Грановитую башню подвели, которая распалась от взрыва. Сажен десять в стене городской вырвало. А все же смольняне приступ тот отбили и вынудили поляков отступить. Бились-то как! Слов в похвалу не найти. А мы, послы земли Русской, смотреть только могли да в мыслях сокрушаться.
-- Господи, до чего дожили! -- всплеснул Матвей Парменыч руками. -- Сына царем выбрали, а отец царство сыново грабит, города боем берет. Ну-ну!
-- Ну, отступили поляки, -- продолжал Палицын. -- Видит Жигимонт -- твердо стоит Смоленск;, покуда взятием возьмет, зря войско погубит, и надумал сам сослаться с Москвой. Прислал листы свои в посольство. Ну, вот я, да думный дьяк Сыдавной-Васильев, да дворянин Василий Сукин с двадцати семью прочими дворянами, да протопоп Кирилл с попами диаконами с теми листами и приехали. А что из того дальше выйдет, про то не знаю.
-- А что же митрополит Филарет? -- спросил Матвей Парменыч. -- Почему он в Москву не вернулся?
-- Как можно! Его бы и Жигимонт не отпустил, да и сам митрополит посольства не оставит: дело то, ради которого поехали, еще и не началось. И на меня осерчал было владыко, зачем еду, от посольства отбиваюсь. Да что ж зря сидеть под Смоленском! У меня здесь работа великая. Помощь Москве оказать могу. А там что? Сгинешь зря, без пользы. Вот попомни мое слово: быть митрополиту Филарету с прочими послами в плену.
-- Да, куда ни глянешь, отовсюду беда грозит, -- вздохнул Матвей Парменыч.
-- Ну, а у вас, в Москве, что тут делается? -- спросил Палицын. -- Я ведь только ночью приехал, узнать толком обо всем не успел. К тебе первому поспешил словом перекинуться.
-- У нас дела тоже, не приведи Бог, какие творятся! -- ответил Матвей Парменыч. -- Что день, то хуже. Жигимонт под Смоленском над Русским государством измывается, а тут правитель Гонсевский в бараний рог нас гнет. Да кабы он один! Изменники руку его держат. Сам Мстиславский князь Федор Иванович честь боярскую забыл, первым другом ему стал вместе с верховодчиком нашим Федькой Андроновым. Называть-то их обоих -- боярина родовитого и разбойника грязного -- вместе не пристало. А они дружбу между собой завели.
-- А что же патриарх Гермоген?
-- Без него бы конец. Кабы не патриарх, никто бы из правителей наших, страшась польских людей, не осмелел молвить слова единого в защиту веры православной и земли Русской, хоть бы шла речь не только о том, чтобы веру попрать, но чтобы всех нас заставить хохлы польские носить. Он один из правителей московских крепок душой. Поляки притеснения великие чинят, а владыка все крепче за русское дело стоит. Вот послушай-ка, что на днях приключилось. Приехал гонец с отпиской вашей посольской, где вы, послы, указа спрашивали, как быть с королем Жигимонтом. С грамотой той пошли к патриарху Мстиславский Федор Иванович да Салтыков-предатель Михайло Глебович, ну и Федька Андронов, понятно, с ними. Понесли ему и свою грамоту в ответ на польскую и боярами уже подписанную. Написано было в той грамоте: что предаются, мол, бояре на королевскую волю и будут поступать, как королевскому величеству угодно. Видит патриарх, ведут правители наши дело в угоду Жигимонту и уж не Владислава, а самого короля на престол московский метят. Говорят бояре патриарху: "Подпиши грамоту". Осерчал он. "Пусть, -- говорит, -- король даст сына на Московское государство да выведет своих людей из Москвы, да пусть королевич греческую веру примет. Если напишете такую грамоту, то и сам руку приложу, и вас благословлю на то же. А писать полякам, чтобы отдались на королевскую волю, -- я и сам того не сделаю, и вам повелеваю не делать. Если не послушаете меня -- клятву на вас наложу. Городам сам писать буду, благословлю в Москву идти и страдать, если по вашему попущению нечестивый Жигимонт воцарится либо королевич веры единой с нами не примет". Ну, пошел спор; Михайло Салтыков патриарха бранными словами ругать начал. До чего дошел: ножом на святителя замахнулся!.. А патриарх спокойно рукой нож отвел и отвечает: "Не боюсь тебя, вооружен я против ножа твоего силой неодолимого креста святого". После посмотрел с укоризной на Мстиславского Федора Ивановича: "Это твое начало, господин, -- говорит. -- Опомнись. Ты больше всех честию, тебе первому следует подвизаться за православную веру. А ты прельщаешься и другим злой пример подаешь". Ну, бояре ни с чем и отъехали. На другой день велел патриарх сзывать народ в соборную церковь. Поляки проведали, церковь окружили. Однако многие -- и я с ними -- успели в церковь пройти. Обличал смелой речью патриарх поляков да московских изменников русского дела. Приказывал за православную веру стоять и городам о том же писать. Ну, вышел я из церкви и пошел было в патриаршие покои святителя повидать: наказал он мне прийти насчет воеводы рязанского Прокопия Ляпунова словом перемолвиться. С Прокопием-то Петровичем я ведь давно знаюсь, грамотами потаенными обмениваемся. Дело большое надумали. Прокопий, сам знаешь, надежный человек, веры крепкой, душой за русское дело горит.
-- Да... А брат-то его Захар! -- заметил Палицын. -- Полякам под Смоленском предался, с панами пирует, над послами издевается. Злой, опасный человек.
-- Слыхал, -- ответил Матвей Парменыч. -- Прокопию о нем писал. Обещал Прокопий сладить с Захаром... Ну вот, говорю, пошел я в патриаршие покои, а меня уж и не допустили, поставили к патриарху стражу. Дворовых людей и тех пускать перестали. Напугались, видишь ли, что не отписал бы патриарх городам, что правитель Гонсевский с боярами затевает.
-- Постой, как же мне-то быть? -- встревожился Палицын. -- С патриархом мне нужда великая свидеться. Сам он нынче поутру за мной прислал. Что ж, стража, пожалуй, не пустит?
-- Свидишься, -- успокоил его Матвей Парменыч. -- Гонсевский пока одумался, освободил патриарха из-под стражи. Доглядывать поляки доглядывают, высматривают, кто за чем приходит, доносят Гонсевскому. Ну, а свидеться еще можно. Сам я нынче собираюсь. Вести важные эту ночь от Прокопия получил. Да мешать тебе не стану. Поезжай с Богом. Я тем временем грамоту Прокопию отпишу, свезу патриарху показать.
-- О многом бы мне с тобой перетолковать надобно, -- поднялся Палицын. -- Ну да авось, Бог даст, скоро свидимся... коли живы будем да к полякам под стражу не угодим.
-- Именно, -- вздохнул Матвей Парменыч, провожая гостя. -- По нынешним временам утром не знаешь, убережешься ли до ночи от поляков. Кому-кому, а уж мне подавно беречься от них нужно.
-- Скажи, Матвей Парменыч, -- спохватился Палицын, -- Наталья-то Матвеевна в добром ли здоровье? За делами и спросить тебя забыл.
-- Благодарствуй на доброй памяти, отец Авраамий. Теперь ничего, маленько оправилась. Хозяйством занялась. Меня утешает. Молодец она у меня!
-- Оженить бы тебе ее скорее. Все бы покойнее.
-- Что говорить!
-- А названый сын твой, Дмитрий Аленин? О том что слышно?
-- Да что! Под Калугой пропадает. Грех, а, право, иной раз думаешь: хоть бы помер уж лучше. Все бы легче.
-- Не грусти, Матвей Парменыч. Одумается малый. Молод и волей некрепок. Оттого вся беда. Не он один. Ну, Господь с тобой!
НИКОЛАЙ СЕРГИЕВСКИЙ (1875 - 1955. изгнанник первой волны)