МНЕ БОЛЬНО, И Я ЛЮБЛЮ (угро! наган и сердце в Стране Советов. 1931). - VIII серия
убитых бандитов оказалось семь человек. Четверых Мотя взял живыми. С нашей стороны погибло трое милиционеров. И ещё - Тася и Павел. В одном из бандитов Мотя опознал Босых и нашел у него наган Волкова и его же удостоверение.
- Надо найти тело и машину, - распорядился Левушкин. - Паша погнал за этой сволочью в Победню. По дороге тот, видно, и подкараулил…
Мотя вспомнил свои подозрения и поведал о них Семенцову.
- Да я этих гадов ночью выслеживал, дома приметил, где они прятались, теперь и с хозяев спросим… А конспирация, сам видишь, для чего нужна была… Но на Котина, честно говоря, не думал… Другого подозревал. И влип…
- Сколько было в засаде милиционеров? - перебил Мотя.
- Четверо, - проговорил Семенцов, опустив голову. - Разреши с тобой поехать, самолично взять этого гада Котина!
- Нет, - подумав, ответил Мотя. - Надо тут распорядиться, составить протокол, словом, приступай к исполнению своих обязанностей… А двоих мне надо…
- Возьмите меня, - попросил Машкевич, с уважением глядя на Мотю. - Я так и не поучаствовал!
- А стреляешь хорошо?
- Нормально! - кивнул он.
- Ну, поехали, - согласился Левушкин.
Дорогой он подробно выспрашивал бандита о той договоренности, какая существовала между ним и Ковенчуком. Выходило, что они запаздывали минут на пять. В засаде вместе со Степаном Ковенчуком сидели ещё четверо - остатки банды. Кроме того, у Степана повсюду люди. О них знает он и Косач. Но Косач никуда не ездит, он сидит на месте и разрабатывает планы. Перед последним нападением вышла размолвка. Косач требовал себе половину, но Ковенчук на это не пошел.
Кроме Машкевича, Левушкин взял ещё одного мужичка, глаз которого показался ему хитер и крепок. Засада: будочка из досок - стояла прямо у дороги, и Мотя решил действовать с ходу, с налета, применив излюбленный метод Ковенчука. Другого выхода не было. Ему живым нужен был только Ковенчук.
Трясясь в кабине грузовичка, Мотя вспомнил происшедшие события и похолодел. Ему показалось странным, что он, никогда не бывавший в таких переделках, смог выказать столь решительную отвагу, от каковой даже Семенцов, повидавший всякое, пришел в изумление. Мотя вспомнил его оторопелое лицо и то почтительное уважение, с каким Семенцов говорил с ним. А уж Машкевич…
Мотя вздохнул, посветлел лицом, испытывая гордость за такую свою невиданную смелость, но тут же нахмурился, вспомнив о Тасе, и лютая злость обожгла его сердце. Мотя взглянул на бандита, вцепившегося в баранку, и подумал, что стрелять в Тасю мог и он, этот сосунок с чубчиком, свисающим на лоб, и мутными, застывшими в испуге голубыми глазками. Бандит по всему ещё и не брился. Над тонкой верхней губой белел пушок.
«Ведь при Советской власти уже вырос, гад! - ожесточился Мотя. - Она его обула, одела, светлую дорогу указала, а он ту дорогу испоганил!..»
Мотя от злости даже скрипнул зубами, и бандитский выкормыш испуганно поглядел на него.
- Смотри вперед, сволоч-чь! - сжимая в руке наган, выдавил Мотя. - Родители-то есть?..
- Не, сирота я… - жалостливо прошептал парень.
- А как в банду попал?..
- Заставили…
- Умного не заставишь, а тебе ума, видно, не досталось! - зло усмехнулся Мотя.
- Били много, какой ум? - вздохнул парень.
Мотя вдруг подумал, что немало времени и сил ещё понадобится, дабы выкорчевать эти пережитки буржуазного наследства, и ему, Моте, выпала такая историческая роль. Потом, когда исчезнут с земли все бандиты, внуки вспомнят о нём и скажут: «Вот был настоящий боец революционного класса! Спасибо тебе, Мотя Левушкин!» Мотя даже закивал головой в знак благодарности, точно сейчас ему все эти слова и говорили. Минут через десять показалась будочка. Заметили и грузовичок. Навстречу ей выскочили двое в милицейской форме, замахали руками.
- Они? - спросил Мотя.
- Они, - пробормотал бандит.
Одного Мотя уложил наповал, второго ранил в ногу, и он скатился в кювет. Затрещали выстрелы из домика.
- Пригнись, зараза! - зло проговорил водителю Левушкин, но было уже поздно, шофер замертво упал на баранку. Мотя пригнулся, и холодок скользнул по спине: кто-то из тех двоих в шалаше стрелял отменно. Молчали, не отвечая на выстрелы, и ребята в кузове.
Неудобство будочки, точнее - Мотина удача заключалась в том, что она стояла на открытой местности и до леса выходило метров сто, не меньше.
- Жив кто? - спросил Мотя.
- Приятель Семенцова ранен, - ответил тот, кого Мотя выбрал за хитрецу во взгляде. - В плечо, не страшно…
- Пусть не высовывается, а то ведь жениться собрался… - усмехнулся Левушкин. - Тебя-то как зовут?
- Матвей, - послышался голос.
- Да ну?.. - удивился Мотя. - Меня тоже… Один из них бьет без промаха, - сообщил он. - Трудно будет подступиться…
- До вечера ещё далеко, - ответил Матвей-старший, как сразу же стал величать его про себя Мотя.
- Им-то высидеть легче, а вот я не высижу, - заметил Мотя. - Поэтому надо кончать, - прокручивая барабан и проверяя количество патронов, проговорил Мотя. - Как уж получится насчет того, чтобы живьем?.. Зараза!..
- Ты с кем там? - недоуменно спросил Матвей-старший.
- Да так, сам с собой…
Мотя набил барабан полностью (- семь патронов; но заряжать наган неоч.удобно. - germiones_muzh.).
- Ну вот что, Матвей-старшой, мне надо, чтобы они себя обнаружили. Понял?..
- Сделаем, - просто ответил Матвей. - Когда треба?..
- Давай сейчас… - Мотя отпустил дверцу, та со скрипом поползла в сторону, открыв щель, в которую Мотя и просунул дуло нагана. Блеснул огонек из будочки, и Мотя тотчас выстрелил. Из будочки послышался стон, прозвучало снова несколько выстрелов уже беспорядочно, наугад, Мотя снова ответил и выкатился из машины.
Но по нему уже не стреляли, это он почувствовал. Значит, попал и во второго. Только вот что с ними? Ранены, убиты? Первый, должно быть, убит А второй?..
Над кабиной всползла кепка Матвея-старшего.
- Лежать! - крикнул Мотя, но кепка по-прежнему маячила. Из будочки не стреляли. Мотя ползком обогнул её. Прислушался. Кто-то тяжело дышал внутри. Дышал совсем рядом, близко, значит, он лежит лицом к двери и ждет, когда кто-нибудь войдет. Он ранен. И тяжело. Мотя подполз к двери, распахнул её. Один за другим громыхнуло несколько выстрелов Потом у стрелявшего кончились патроны, и Мотя выбил наган из рук лежащего.
Не зная Ковенчука в лицо, Мотя сразу понял: это он. Длинное, неправильной формы лицо с тяжелым квадратным подбородком и холодные, уже стекленеющие в предсмертной агонии глаза. Они ещё продолжали гипнотизировать своей жестокой, властной силой. Степан, не таясь, с ненавистью смотрел на Мотю. На животе расползлось кровавое пятно, он прикрывал его рукой, но кровь сочилась сквозь пальцы.
- Где Косач, Ковенчук, и кто наводил тебя из наших? - в упор спросил Мотя.
- Убей! - присвистывая, прошептал Ковенчук. - Пристрели, сволочь! - с яростью проговорил он, и пена выступила на его губах.
- Слушай меня внимательно, Степан, внимательно слушай' - заговорил, стиснув зубы, Мотя. - Часы твои сочтены, мы тебя и до больницы довезти не сумеем, по дороге сдохнешь, поэтому сделай перед смертью доброе дело, скажи, где Косач и кто тебя наводил?
- Тьфу! - просвистел Степан, дохнув в лицо Моте горячим воздухом, и торжествующая улыбка осветила бандитское лицо. - Следом за мной придут другие, Косач найдет, воспитает, а ты сдохнешь, крыса красная!.. Всё!
Он повернул голову набок и замолчал. Мотя вышел из будки. У входа стоял Матвей-старший.
- До больницы и вправду не довезти, - согласился он, кивнув на Ковенчука. - А Котин, сволочь, убит. Жалко…
- Как Машкевич?..
- Да ничего, кость, говорит, не задета…
- Иди перевяжи! - приказал Левушкин. - Машину водить умеешь?..
- Нет… - вздохнул Матвей.
- Я тоже, - усмехнулся Мотя. - Может быть, Семенцов догадается…
- А с этим что?.. - Матвей кивнул на будку. - Час протянет, не больше, кровь идет сильно… Может быть, тоже перевязать?..
- Я ещё поговорю с ним, - перебил Матвея-старшего Левушкин.
Матвей ушел к машине. Сколько же времени? По солнцу судить: пять, шестой. Час протянет… Получается, что Ковенчук один и знает, где Косач и кто наводчик, А деньги у Косача. Тысячи рублей государственных денег, сбережений, заработанных потом и, кровью…
Мотя вернулся в будочку, сел рядом с Колекчукам.
- Последние просьбы есть?..
- Пристрели, - прошептал Ковенчук.
Лицо у него уже побелело, вытянулось, заострился нос.
- Что передать Путятину?..
На лице Ковенчука мелькнула брезгливая гримаса.
Мотя вдруг вспомнил. Собственно, это он и хотел вспомнить. И теперь улыбнулся, и Ковенчук заметил в нем перемену.
- Ну, зараза! - облегченно вздохнул Мотя. - Значит, просишь пристрелить?..
Не имея опыта, мало ещё что понимая в сыскном деле, Мотя шел к бандитской тайне ощупью, как и любой новичок, наблюдая теперь последние минуты жизни бандита, который причинил столько страданий и слез людям. Мотя сознавал, что должен вырвать из его груди эту тайну, что без неё он не мог возвратиться.
- А как с дочкой быть? - наконец проговорил Левушкин - Кто заботиться о ней будет?..
Степан вздрогнул, взглянул на Левушкина.
- О Нинке, Нинке твоей речь, не смотри на меня так, поздно, Степан… - Мотя достал папироску, закурил. - Нинка тебя принимала, укрывала, деньгами ты её ссужал, да, понимая, что век твой недолог, щедро, видно, одарил. Найти нам их ничего не стоит, у Нинки признание взять тоже труда не составит, да и старуха Суслова подтвердит… И что в итоге? Нинка по этапу, дочь в детдом, пропадет ведь, а Нинка вряд ли за ней воротится, сам знаешь, какие бабы из тюрем возвращаются… А тут, если поможешь, обещаю: о ребенке позабочусь!
- На воспитание, что ли, возьмешь? - как бы усмехнулся Ковенчук.
- А хоть и так! Только в нашем, советском, духе воспитаем! Надеюсь, и у тебя ума хватит, чтобы понять: всё, спета ваша бандитская песенка! Нет вам больше дороги, последние дни преступность доживает. Поэтому нормальной гражданкой своей страны будет! И ты, сделай милость, оставь надежду ей на эту новую жизнь, не тащи её за собой в могилу!
Мотя не жалел слов, чувствуя, с каким напряженным вниманием слушает его Степан.
- Поклянись, что дочь не бросишь?! - потребовал вдруг Степан.
- Клянусь! - выпалил Мотя.
- Нет, ты своим Лениным поклянись! - помолчав, потребовал Ковенчук.
- Что, так не веришь? - усмехнулся Мотя.
- Не верю! - отрезал Ковенчук.
Мотя задумался. Клясться именем вождя в таком деле Левушкину не хотелось. Но не было у него другого выхода.
- Клянусь памятью Ленина, что дочь твою не брошу! - ответил Мотя.
Сидя здесь, в будке, он хотел только одного: вернуться домой, разом покончив со всей бандой. Конечно, давая клятву, он ещё даже и не думал о том, что её надо будет выполнять. Ведь и «расстрел» бандита был просто-напросто сыгран. Мотя и сам не мог понять, как это всё у него получилось, вроде он ведь и себя не помнил от горя, а выходит, что и помнил, и даже контролировал свои поступки. Поступки, но не слова.
Ковенчук молчал
- Ну что молчишь? Я всё сказал! - заторопил его Мотя
- Дай курнуть, - прошептал Ковенчук.
Мотя прикурил папироску, передал Степану. Тот затянулся, закрыл глаза.
- Ну что ж, жаль, не договорились! - Мотя поднялся. - Я думал, ты умнее и жизнь дочери тебе дороже, чем этот чертов Косач!
- Сядь! - прошептал Ковенчук. - Я умру спокойно, если буду знать, что дочка моя… - Степан долго молчал. - Пусть она никогда не узнает обо мне. Пусть ничего не знает. Мы встретимся там…
Левушкин молча слушал.
- Я скажу, скажу, - заволновался Ковенчук, - Я скажу… А ты сдержишь слово?.. - Степан с такой поразительной силой взглянул на Мотю, что он вздрогнул.
- Я же сказал, Степан! - пожал плечами Левушкин.
- Косач живет… - Ковенчук запнулся. - Сейчас он здесь, неподалеку, версты четыре от Серовска. Село Казанка, Прохор Ильич Артемов, в его доме… ждет…
- Вооружен?..
- Пушка обычная…
Степан закрыл глаза.
- А наводчик?.. - нетерпеливо спросил Мотя.
- В исполкоме секретарь, бывший адвокат Княжин и с ним связан ваш… Вахнюк… - прошептал Ковенчук.
Это были его последние слова. Мотя выскочил из будки. Матвей-старший сидел на подножке грузовичка, курил, рядом на земле лежал Машкевич.
- Ну что, Тихон? - спросил Мотя у Машкевича.
- Всё в порядке, - вздохнул он. - Поучаствовать только опять не пришлось!..
- Это мне не пришлось, - усмехнулся Матвей-старший.
- А ты молодец, с кепкой хорошо сообразил, - кивнул Левушкин.
По шоссе запылила вдали машина.
Мотя бросился её останавливать. Шофер торопился домой, в село, но на него сильно подействовало Мотино удостоверение и особенно наган.
Оставив за старшего Матвея, Левушкин ринулся в Серовск. На полдороге он встретил на «форде» Семенцова.
Взяв его и Бедова, того самого дежурного, с кем Мотя разговаривал вчера, Левушкин погнал в Казанку за Косачом.
- Надо успеть до вечера! - торопил шофера Левушкин. - Иначе уйдет!..
В село решили не въезжать. Семенцова и шофера Мотя оставил в машине, они были в гимнастерках. Бедов же в день налета имел выходной, и Семенцов привлек его к работе прямо с огорода, где он копал картошку, поэтому вид имел вполне крестьянский.
- Косач вооружен, но стрелять запрещаю, он нужен живым, понятно?!
- Так точно, - оробев, кивнул Бедов.
- Да не робейте вы! Держитесь смелее. Пришли торговать корову, наверняка этот Артем зажиточный. Денег скопили, и вам указали этот дом.
- А какой он из себя, Косач?.. - спросил Бедов.
- Не знаю… Но вы только всё оглядите как следует…
- А от кого, кто послал?! - не унимался Николай Кузьмич.
- Ну, кто у вас хозяин зажиточный в Серовске?.. Вспомните!..
- Доброго здоровьичка, Николай Кузьмич! - Бедова остановил мужичок с палкой.
- А-а, Федор Егорыч, - заулыбался Бедов. - Сосед мой! - шепнул он Моте. - Какими судьбами здесь?.. - Николай Кузьмич остановился.
- Да кума вить здесь у дочери в приживалках, дак занемогла сильно, соборовали уж…
Мотя слушал, нервничал, злясь на себя за такую глупую затею: Косач хитрее Степана и просто так в руки не дастся, правильно сказал Ковенчук. Он тут же поймет, в чем дело, и улизнет, только его и видели. Что же делать?.. Бедов говорил, поглядывая на Мотю, не зная, как оборвать разговор со словоохотливым соседом. И тут Моте пришла в голову спасительная мысль.
- Федор Егорыч, помогите! - чуть не взмолился Мотя и вкратце объяснил, что нужно делать.
Выяснилось, что сам Федор Егорыч Артемова не знал, последний мало с кем водил интерес, а вот зять кумы какие-то дела с Артемовым имел. Пришлось идти к зятю и, несмотря на предпохоронную обстановку, призывать на помощь и его. Зять. Василий Терентьев, мужик лет сорока, работал на машине и частенько подвозил Артемову то муку, то овес, то свеклу, и старик Прохор Ильич его привечал. Жена Артемова гнала самогонку, и многие тем пользовались.
- Разве за этим сходить? - спросил Василий.
- А чево! Скажешь, вот брательник сестрин из города пригнал, надо угостить…
На удачу Прохор пригласил гостей к столу, налил по рюмочке, велел подать закусить, сказав несколько сочувственных слов о теще Василия. В горнице они были втроем, жена Прохора принесла остатки курятины в блюде, видно, кого-то угощали, смекнул Мотя, да и Прохор был уже навеселе.
- Я сам гостя нынче принимал, да вот только проводил, - вздохнул Артемов, - понимаю эту нужду, - он кивнул на принесенную женой бутыль самогона.
- Куда проводил?! - вырвалось у Моти. Он, поняв свою оплошность, тут же достал наган и показал удостоверение.
- Если не скажете - пойдете под суд как соучастник многих убийств и ограблений! Где гость?! Всю семью возьмем под стражу, дом опечатаем! Где бандит?! - разбушевался Мотя.
Артемова долго пугать не пришлось. Он рассказал, что Косач, чем-то напуганный, возможно долгим отсутствием банды, из предосторожности решил переждать ночь в соседней деревеньке, у родственницы Артемова, куда его и свел старик, утром же Косач собирался прийти за вещами. Однако в саквояже, который принес Прохор Ильич, особых вещей не оказалось: тряпье.
…Взяли Косача уже под утро в стоге сена неподалеку от деревеньки. Он лег было спать на печке у артемовской родственницы, но неожиданно поднялся, оделся и вышел, - сообщила старушка, когда Левушкин нагрянул к ней с Артемовым. Мотя был в отчаянии. Мысль о стоге сена подсказал Бедов. «Ночь, спать же хочется, а так тепло и безопасно!..» - проговорил он.
Пришлось прослушивать все стога. В пятом стогу на лужку близ деревеньки они и услышали негромкое сипение. Взяли Косача тепленьким, он и ахнуть не успел.
На следующий день, похоронив Тасю и Павла, отсалютовав в их память десятью залпами из винтовок, Мотя выехал домой. Город его встретил как героя. В тот же день по телефонограмме Моти были взяты под стражу Княжин и Вахнюк.
Путятин и Дружинин обняли его как сына. Семен Иваныч немедля составил рапорт в Москву о награждении бойца НКВД орденом Красной Звезды. Первый секретарь обкома Ефим Масленников этот рапорт подписал. В нем по настоянию Моти стояла и фамилия Павла Волкова.
Вскоре о подвиге Моти появилась большая статья в областной газете, а «Правда» напечатала целую колонку о разгроме банды, и в ней тоже говорилось о геройском подвиге Моти Левушкина.
Мотя стал знаменитостью Гриша Сивков, завидя Мотю, зеленел от ненависти. За первые две недели Мотиной славы Сивков даже похудел на три килограмма. Как-то в конце второй недели Мотю пригласил к себе Семен Иваныч.
Ужин проходил в сугубо семейном кругу: Путятин и две его дочери. Анфиса и Варя. Варя только что закончила десять классов, ездила в Москву поступать в университет, но не поступила и вернулась обратно. С интересом рассматривала она героя дня Матвея Левушкина. Анфисе это не нравилось, и она то и дело вспоминала о её неудаче с поступлением.
- А куда вы поступали, на какой факультет? - спросил Мотя.
- Я хотела на языки, у нас здесь такого факультета нет, - вздохнула Варя.
- И куда теперь? - улыбнулся Мотя.
- Пойду на фабрику, - ответила Варя.
- Предлагал к себе секретаршей, не хочет! - заметил Семен Иваныч. - Самостоятельная!
- Самостоятельная, борщ сварить не умеет, - ядовито заметила Анфиса, как бы напоминая Моте про борщ, которым он восхищался.
- Вот, Матвей Петрович, - опрокинув третью рюмку, неожиданно объявил Путятин. - Висел на мне позор неминучий с ограблениями этими, снял ты его, и вот лучшее, Матвей, чем я располагаю в жизни, - мои дочери! Бери любую - и вот тебе моя рука! Ежели, конечно, душа лежит к семейной жизни и глянется тебе кто-то из них. С ответом не тороплю, подумай, а я за честь почту с тобой родство завесть!.
Так сказал Путятин, обе дочери его покраснели, опустили головы: одна пухленькая, ретивая, с озлинкой - Анфиса, другая - мягкая, худенькая, с блестящими голубыми глазками, но тоже решительная, - Варвара. Одна другой краше. Но промолчал Мотя, попросил время подумать.
Уже в конце вечера подметил Семен Иваныч, что Мотя на Варю больше погляывает, хитро усмехнулся.
- В самое сердце мне метишь, стрелок зоркий! - вздохнул он. - Вижу, что Варька пуще глянется, да Анфиску обидеть не хочешь, - сказал Путятин ему наедине. - Что тебе сказать? Не знаю. Знаю только, что любая за тобой будет счастлива, а значит, и бери любую!.. Не мучай свою душу, герой!
Но не этим мучился Левушкин. Не выходила у него из головы клятва, данная Ковенчуку. Ведь каким именем поклялся!
Нинку Первухину Дружинин арестовал ещё в день отъезда Моти. Обыск дал и явные улики: обнаружили тысяч пятнадцать денег, шубы, шали, драгоценности, полученные Степаном бандитским путем. Нашли тайник с оружием. Нинка тут же повинилась, всё рассказала, но из тюрьмы её не выпустили.
Дочь поначалу была у старухи Сусловой, но как только та узнала, что Нинке грозит срок немалый за укрывательство и сокрытие, тут она от ребенка тотчас отказалась, и Гриша Сивков по приказу Дружинина свез девочку в детдом. Об этом Мотя узнал в первый же день после приезда.
Две недели он мучился таким своим положением. Потом рассказал всё Феде. Федя посоветовал сходить к Дружинину. Иван Петрович, выслушав Мотю, долго молчал, пуская колечки дыма, потом спросил Левушкина: а как он сам в душе думает?..
- Думаю, что коли поклялся таким именем, надо держать слово!.. - вздохнув, ответил Мотя.
- Я тоже так думаю, - кивнул Иван Петрович, однако предупредил Левушкина, что он и Семен Иваныч будут обязаны сообщить об этом куда следует, а значит, факт награждения может не состояться.
- А в рядах оставят? - спросил Мотя.
- Не знаю, - честно ответил Дружинин. - Лично я буду просить, чтобы оставили…
На следующий день Мотя поехал в детдом, забрал дочь Ковенчука и удочерил её, дав ей свою фамилию и отчество. Весь город, конечно, не узнал об этом из ряда вон выходящем поступке. Но те, кто узнал, были потрясены не меньше, чем в первый раз, когда взошла звезда героя Моти Левушкина. Сивков так всем и говорил: «Он чокнулся с подвига этого! А что ещё?! Бремени славы не сдюжил!» Говорил всерьез, уверенный в своей правоте. Не одобрял этого поступка и Семен Иваныч. Анфиса весь вечер проревела, а наутро прошла мимо и не поздоровалась.
Лишь два человека отнеслись с пониманием к неожиданному поступку Моти Левушкина: Федя Долгих и Варя Путятина. Варя даже согласилась выйти за Мотю замуж, но Семен Иваныч долго уговаривал Мотю не губить жизнь дочери, и Левушкин отказался от своего намерения. Через полгода Варя стала женой Феди Долгих. Орденом Красной Звезды Мотю, естественно, не наградили, а вскоре он ушел из рядов угрозыска, ибо поступок его приобрел нежелательную окраску у высокого начальства.
* * *
Подходил к концу 1931 год, а с ним и первая пятилетка. Через три года погиб в схватке с бандитами Путятин, изменив своему правилу и сам выехав на захват. Около года побыл в начальниках Дружинин, но в 1936 году его арестовали. Его место занял Гришка Сивков, который женился на Анфисе.
Мотю арестовали тогда же, в 36-м, но в сорок втором он попал на фронт и закончил войну майором. Погиб в сорок четвертом на фронте Федя Долгих. Дочь Моти Левушкина воспитывала Варя; к ней он и вернулся, будучи уже в звании майора, в 1946-м.
На этом история не кончается. В ней немало ещё заковыристых мест, порой и тяжелых, страшных, ибо с того, 46-го продолжилась боевая жизнь Матвея Петровича Левушкина в угрозыске. Но об этом в другой раз.
ВЛАДИСЛАВ РОМАНОВ
- Надо найти тело и машину, - распорядился Левушкин. - Паша погнал за этой сволочью в Победню. По дороге тот, видно, и подкараулил…
Мотя вспомнил свои подозрения и поведал о них Семенцову.
- Да я этих гадов ночью выслеживал, дома приметил, где они прятались, теперь и с хозяев спросим… А конспирация, сам видишь, для чего нужна была… Но на Котина, честно говоря, не думал… Другого подозревал. И влип…
- Сколько было в засаде милиционеров? - перебил Мотя.
- Четверо, - проговорил Семенцов, опустив голову. - Разреши с тобой поехать, самолично взять этого гада Котина!
- Нет, - подумав, ответил Мотя. - Надо тут распорядиться, составить протокол, словом, приступай к исполнению своих обязанностей… А двоих мне надо…
- Возьмите меня, - попросил Машкевич, с уважением глядя на Мотю. - Я так и не поучаствовал!
- А стреляешь хорошо?
- Нормально! - кивнул он.
- Ну, поехали, - согласился Левушкин.
Дорогой он подробно выспрашивал бандита о той договоренности, какая существовала между ним и Ковенчуком. Выходило, что они запаздывали минут на пять. В засаде вместе со Степаном Ковенчуком сидели ещё четверо - остатки банды. Кроме того, у Степана повсюду люди. О них знает он и Косач. Но Косач никуда не ездит, он сидит на месте и разрабатывает планы. Перед последним нападением вышла размолвка. Косач требовал себе половину, но Ковенчук на это не пошел.
Кроме Машкевича, Левушкин взял ещё одного мужичка, глаз которого показался ему хитер и крепок. Засада: будочка из досок - стояла прямо у дороги, и Мотя решил действовать с ходу, с налета, применив излюбленный метод Ковенчука. Другого выхода не было. Ему живым нужен был только Ковенчук.
Трясясь в кабине грузовичка, Мотя вспомнил происшедшие события и похолодел. Ему показалось странным, что он, никогда не бывавший в таких переделках, смог выказать столь решительную отвагу, от каковой даже Семенцов, повидавший всякое, пришел в изумление. Мотя вспомнил его оторопелое лицо и то почтительное уважение, с каким Семенцов говорил с ним. А уж Машкевич…
Мотя вздохнул, посветлел лицом, испытывая гордость за такую свою невиданную смелость, но тут же нахмурился, вспомнив о Тасе, и лютая злость обожгла его сердце. Мотя взглянул на бандита, вцепившегося в баранку, и подумал, что стрелять в Тасю мог и он, этот сосунок с чубчиком, свисающим на лоб, и мутными, застывшими в испуге голубыми глазками. Бандит по всему ещё и не брился. Над тонкой верхней губой белел пушок.
«Ведь при Советской власти уже вырос, гад! - ожесточился Мотя. - Она его обула, одела, светлую дорогу указала, а он ту дорогу испоганил!..»
Мотя от злости даже скрипнул зубами, и бандитский выкормыш испуганно поглядел на него.
- Смотри вперед, сволоч-чь! - сжимая в руке наган, выдавил Мотя. - Родители-то есть?..
- Не, сирота я… - жалостливо прошептал парень.
- А как в банду попал?..
- Заставили…
- Умного не заставишь, а тебе ума, видно, не досталось! - зло усмехнулся Мотя.
- Били много, какой ум? - вздохнул парень.
Мотя вдруг подумал, что немало времени и сил ещё понадобится, дабы выкорчевать эти пережитки буржуазного наследства, и ему, Моте, выпала такая историческая роль. Потом, когда исчезнут с земли все бандиты, внуки вспомнят о нём и скажут: «Вот был настоящий боец революционного класса! Спасибо тебе, Мотя Левушкин!» Мотя даже закивал головой в знак благодарности, точно сейчас ему все эти слова и говорили. Минут через десять показалась будочка. Заметили и грузовичок. Навстречу ей выскочили двое в милицейской форме, замахали руками.
- Они? - спросил Мотя.
- Они, - пробормотал бандит.
Одного Мотя уложил наповал, второго ранил в ногу, и он скатился в кювет. Затрещали выстрелы из домика.
- Пригнись, зараза! - зло проговорил водителю Левушкин, но было уже поздно, шофер замертво упал на баранку. Мотя пригнулся, и холодок скользнул по спине: кто-то из тех двоих в шалаше стрелял отменно. Молчали, не отвечая на выстрелы, и ребята в кузове.
Неудобство будочки, точнее - Мотина удача заключалась в том, что она стояла на открытой местности и до леса выходило метров сто, не меньше.
- Жив кто? - спросил Мотя.
- Приятель Семенцова ранен, - ответил тот, кого Мотя выбрал за хитрецу во взгляде. - В плечо, не страшно…
- Пусть не высовывается, а то ведь жениться собрался… - усмехнулся Левушкин. - Тебя-то как зовут?
- Матвей, - послышался голос.
- Да ну?.. - удивился Мотя. - Меня тоже… Один из них бьет без промаха, - сообщил он. - Трудно будет подступиться…
- До вечера ещё далеко, - ответил Матвей-старший, как сразу же стал величать его про себя Мотя.
- Им-то высидеть легче, а вот я не высижу, - заметил Мотя. - Поэтому надо кончать, - прокручивая барабан и проверяя количество патронов, проговорил Мотя. - Как уж получится насчет того, чтобы живьем?.. Зараза!..
- Ты с кем там? - недоуменно спросил Матвей-старший.
- Да так, сам с собой…
Мотя набил барабан полностью (- семь патронов; но заряжать наган неоч.удобно. - germiones_muzh.).
- Ну вот что, Матвей-старшой, мне надо, чтобы они себя обнаружили. Понял?..
- Сделаем, - просто ответил Матвей. - Когда треба?..
- Давай сейчас… - Мотя отпустил дверцу, та со скрипом поползла в сторону, открыв щель, в которую Мотя и просунул дуло нагана. Блеснул огонек из будочки, и Мотя тотчас выстрелил. Из будочки послышался стон, прозвучало снова несколько выстрелов уже беспорядочно, наугад, Мотя снова ответил и выкатился из машины.
Но по нему уже не стреляли, это он почувствовал. Значит, попал и во второго. Только вот что с ними? Ранены, убиты? Первый, должно быть, убит А второй?..
Над кабиной всползла кепка Матвея-старшего.
- Лежать! - крикнул Мотя, но кепка по-прежнему маячила. Из будочки не стреляли. Мотя ползком обогнул её. Прислушался. Кто-то тяжело дышал внутри. Дышал совсем рядом, близко, значит, он лежит лицом к двери и ждет, когда кто-нибудь войдет. Он ранен. И тяжело. Мотя подполз к двери, распахнул её. Один за другим громыхнуло несколько выстрелов Потом у стрелявшего кончились патроны, и Мотя выбил наган из рук лежащего.
Не зная Ковенчука в лицо, Мотя сразу понял: это он. Длинное, неправильной формы лицо с тяжелым квадратным подбородком и холодные, уже стекленеющие в предсмертной агонии глаза. Они ещё продолжали гипнотизировать своей жестокой, властной силой. Степан, не таясь, с ненавистью смотрел на Мотю. На животе расползлось кровавое пятно, он прикрывал его рукой, но кровь сочилась сквозь пальцы.
- Где Косач, Ковенчук, и кто наводил тебя из наших? - в упор спросил Мотя.
- Убей! - присвистывая, прошептал Ковенчук. - Пристрели, сволочь! - с яростью проговорил он, и пена выступила на его губах.
- Слушай меня внимательно, Степан, внимательно слушай' - заговорил, стиснув зубы, Мотя. - Часы твои сочтены, мы тебя и до больницы довезти не сумеем, по дороге сдохнешь, поэтому сделай перед смертью доброе дело, скажи, где Косач и кто тебя наводил?
- Тьфу! - просвистел Степан, дохнув в лицо Моте горячим воздухом, и торжествующая улыбка осветила бандитское лицо. - Следом за мной придут другие, Косач найдет, воспитает, а ты сдохнешь, крыса красная!.. Всё!
Он повернул голову набок и замолчал. Мотя вышел из будки. У входа стоял Матвей-старший.
- До больницы и вправду не довезти, - согласился он, кивнув на Ковенчука. - А Котин, сволочь, убит. Жалко…
- Как Машкевич?..
- Да ничего, кость, говорит, не задета…
- Иди перевяжи! - приказал Левушкин. - Машину водить умеешь?..
- Нет… - вздохнул Матвей.
- Я тоже, - усмехнулся Мотя. - Может быть, Семенцов догадается…
- А с этим что?.. - Матвей кивнул на будку. - Час протянет, не больше, кровь идет сильно… Может быть, тоже перевязать?..
- Я ещё поговорю с ним, - перебил Матвея-старшего Левушкин.
Матвей ушел к машине. Сколько же времени? По солнцу судить: пять, шестой. Час протянет… Получается, что Ковенчук один и знает, где Косач и кто наводчик, А деньги у Косача. Тысячи рублей государственных денег, сбережений, заработанных потом и, кровью…
Мотя вернулся в будочку, сел рядом с Колекчукам.
- Последние просьбы есть?..
- Пристрели, - прошептал Ковенчук.
Лицо у него уже побелело, вытянулось, заострился нос.
- Что передать Путятину?..
На лице Ковенчука мелькнула брезгливая гримаса.
Мотя вдруг вспомнил. Собственно, это он и хотел вспомнить. И теперь улыбнулся, и Ковенчук заметил в нем перемену.
- Ну, зараза! - облегченно вздохнул Мотя. - Значит, просишь пристрелить?..
Не имея опыта, мало ещё что понимая в сыскном деле, Мотя шел к бандитской тайне ощупью, как и любой новичок, наблюдая теперь последние минуты жизни бандита, который причинил столько страданий и слез людям. Мотя сознавал, что должен вырвать из его груди эту тайну, что без неё он не мог возвратиться.
- А как с дочкой быть? - наконец проговорил Левушкин - Кто заботиться о ней будет?..
Степан вздрогнул, взглянул на Левушкина.
- О Нинке, Нинке твоей речь, не смотри на меня так, поздно, Степан… - Мотя достал папироску, закурил. - Нинка тебя принимала, укрывала, деньгами ты её ссужал, да, понимая, что век твой недолог, щедро, видно, одарил. Найти нам их ничего не стоит, у Нинки признание взять тоже труда не составит, да и старуха Суслова подтвердит… И что в итоге? Нинка по этапу, дочь в детдом, пропадет ведь, а Нинка вряд ли за ней воротится, сам знаешь, какие бабы из тюрем возвращаются… А тут, если поможешь, обещаю: о ребенке позабочусь!
- На воспитание, что ли, возьмешь? - как бы усмехнулся Ковенчук.
- А хоть и так! Только в нашем, советском, духе воспитаем! Надеюсь, и у тебя ума хватит, чтобы понять: всё, спета ваша бандитская песенка! Нет вам больше дороги, последние дни преступность доживает. Поэтому нормальной гражданкой своей страны будет! И ты, сделай милость, оставь надежду ей на эту новую жизнь, не тащи её за собой в могилу!
Мотя не жалел слов, чувствуя, с каким напряженным вниманием слушает его Степан.
- Поклянись, что дочь не бросишь?! - потребовал вдруг Степан.
- Клянусь! - выпалил Мотя.
- Нет, ты своим Лениным поклянись! - помолчав, потребовал Ковенчук.
- Что, так не веришь? - усмехнулся Мотя.
- Не верю! - отрезал Ковенчук.
Мотя задумался. Клясться именем вождя в таком деле Левушкину не хотелось. Но не было у него другого выхода.
- Клянусь памятью Ленина, что дочь твою не брошу! - ответил Мотя.
Сидя здесь, в будке, он хотел только одного: вернуться домой, разом покончив со всей бандой. Конечно, давая клятву, он ещё даже и не думал о том, что её надо будет выполнять. Ведь и «расстрел» бандита был просто-напросто сыгран. Мотя и сам не мог понять, как это всё у него получилось, вроде он ведь и себя не помнил от горя, а выходит, что и помнил, и даже контролировал свои поступки. Поступки, но не слова.
Ковенчук молчал
- Ну что молчишь? Я всё сказал! - заторопил его Мотя
- Дай курнуть, - прошептал Ковенчук.
Мотя прикурил папироску, передал Степану. Тот затянулся, закрыл глаза.
- Ну что ж, жаль, не договорились! - Мотя поднялся. - Я думал, ты умнее и жизнь дочери тебе дороже, чем этот чертов Косач!
- Сядь! - прошептал Ковенчук. - Я умру спокойно, если буду знать, что дочка моя… - Степан долго молчал. - Пусть она никогда не узнает обо мне. Пусть ничего не знает. Мы встретимся там…
Левушкин молча слушал.
- Я скажу, скажу, - заволновался Ковенчук, - Я скажу… А ты сдержишь слово?.. - Степан с такой поразительной силой взглянул на Мотю, что он вздрогнул.
- Я же сказал, Степан! - пожал плечами Левушкин.
- Косач живет… - Ковенчук запнулся. - Сейчас он здесь, неподалеку, версты четыре от Серовска. Село Казанка, Прохор Ильич Артемов, в его доме… ждет…
- Вооружен?..
- Пушка обычная…
Степан закрыл глаза.
- А наводчик?.. - нетерпеливо спросил Мотя.
- В исполкоме секретарь, бывший адвокат Княжин и с ним связан ваш… Вахнюк… - прошептал Ковенчук.
Это были его последние слова. Мотя выскочил из будки. Матвей-старший сидел на подножке грузовичка, курил, рядом на земле лежал Машкевич.
- Ну что, Тихон? - спросил Мотя у Машкевича.
- Всё в порядке, - вздохнул он. - Поучаствовать только опять не пришлось!..
- Это мне не пришлось, - усмехнулся Матвей-старший.
- А ты молодец, с кепкой хорошо сообразил, - кивнул Левушкин.
По шоссе запылила вдали машина.
Мотя бросился её останавливать. Шофер торопился домой, в село, но на него сильно подействовало Мотино удостоверение и особенно наган.
Оставив за старшего Матвея, Левушкин ринулся в Серовск. На полдороге он встретил на «форде» Семенцова.
Взяв его и Бедова, того самого дежурного, с кем Мотя разговаривал вчера, Левушкин погнал в Казанку за Косачом.
- Надо успеть до вечера! - торопил шофера Левушкин. - Иначе уйдет!..
В село решили не въезжать. Семенцова и шофера Мотя оставил в машине, они были в гимнастерках. Бедов же в день налета имел выходной, и Семенцов привлек его к работе прямо с огорода, где он копал картошку, поэтому вид имел вполне крестьянский.
- Косач вооружен, но стрелять запрещаю, он нужен живым, понятно?!
- Так точно, - оробев, кивнул Бедов.
- Да не робейте вы! Держитесь смелее. Пришли торговать корову, наверняка этот Артем зажиточный. Денег скопили, и вам указали этот дом.
- А какой он из себя, Косач?.. - спросил Бедов.
- Не знаю… Но вы только всё оглядите как следует…
- А от кого, кто послал?! - не унимался Николай Кузьмич.
- Ну, кто у вас хозяин зажиточный в Серовске?.. Вспомните!..
- Доброго здоровьичка, Николай Кузьмич! - Бедова остановил мужичок с палкой.
- А-а, Федор Егорыч, - заулыбался Бедов. - Сосед мой! - шепнул он Моте. - Какими судьбами здесь?.. - Николай Кузьмич остановился.
- Да кума вить здесь у дочери в приживалках, дак занемогла сильно, соборовали уж…
Мотя слушал, нервничал, злясь на себя за такую глупую затею: Косач хитрее Степана и просто так в руки не дастся, правильно сказал Ковенчук. Он тут же поймет, в чем дело, и улизнет, только его и видели. Что же делать?.. Бедов говорил, поглядывая на Мотю, не зная, как оборвать разговор со словоохотливым соседом. И тут Моте пришла в голову спасительная мысль.
- Федор Егорыч, помогите! - чуть не взмолился Мотя и вкратце объяснил, что нужно делать.
Выяснилось, что сам Федор Егорыч Артемова не знал, последний мало с кем водил интерес, а вот зять кумы какие-то дела с Артемовым имел. Пришлось идти к зятю и, несмотря на предпохоронную обстановку, призывать на помощь и его. Зять. Василий Терентьев, мужик лет сорока, работал на машине и частенько подвозил Артемову то муку, то овес, то свеклу, и старик Прохор Ильич его привечал. Жена Артемова гнала самогонку, и многие тем пользовались.
- Разве за этим сходить? - спросил Василий.
- А чево! Скажешь, вот брательник сестрин из города пригнал, надо угостить…
На удачу Прохор пригласил гостей к столу, налил по рюмочке, велел подать закусить, сказав несколько сочувственных слов о теще Василия. В горнице они были втроем, жена Прохора принесла остатки курятины в блюде, видно, кого-то угощали, смекнул Мотя, да и Прохор был уже навеселе.
- Я сам гостя нынче принимал, да вот только проводил, - вздохнул Артемов, - понимаю эту нужду, - он кивнул на принесенную женой бутыль самогона.
- Куда проводил?! - вырвалось у Моти. Он, поняв свою оплошность, тут же достал наган и показал удостоверение.
- Если не скажете - пойдете под суд как соучастник многих убийств и ограблений! Где гость?! Всю семью возьмем под стражу, дом опечатаем! Где бандит?! - разбушевался Мотя.
Артемова долго пугать не пришлось. Он рассказал, что Косач, чем-то напуганный, возможно долгим отсутствием банды, из предосторожности решил переждать ночь в соседней деревеньке, у родственницы Артемова, куда его и свел старик, утром же Косач собирался прийти за вещами. Однако в саквояже, который принес Прохор Ильич, особых вещей не оказалось: тряпье.
…Взяли Косача уже под утро в стоге сена неподалеку от деревеньки. Он лег было спать на печке у артемовской родственницы, но неожиданно поднялся, оделся и вышел, - сообщила старушка, когда Левушкин нагрянул к ней с Артемовым. Мотя был в отчаянии. Мысль о стоге сена подсказал Бедов. «Ночь, спать же хочется, а так тепло и безопасно!..» - проговорил он.
Пришлось прослушивать все стога. В пятом стогу на лужку близ деревеньки они и услышали негромкое сипение. Взяли Косача тепленьким, он и ахнуть не успел.
На следующий день, похоронив Тасю и Павла, отсалютовав в их память десятью залпами из винтовок, Мотя выехал домой. Город его встретил как героя. В тот же день по телефонограмме Моти были взяты под стражу Княжин и Вахнюк.
Путятин и Дружинин обняли его как сына. Семен Иваныч немедля составил рапорт в Москву о награждении бойца НКВД орденом Красной Звезды. Первый секретарь обкома Ефим Масленников этот рапорт подписал. В нем по настоянию Моти стояла и фамилия Павла Волкова.
Вскоре о подвиге Моти появилась большая статья в областной газете, а «Правда» напечатала целую колонку о разгроме банды, и в ней тоже говорилось о геройском подвиге Моти Левушкина.
Мотя стал знаменитостью Гриша Сивков, завидя Мотю, зеленел от ненависти. За первые две недели Мотиной славы Сивков даже похудел на три килограмма. Как-то в конце второй недели Мотю пригласил к себе Семен Иваныч.
Ужин проходил в сугубо семейном кругу: Путятин и две его дочери. Анфиса и Варя. Варя только что закончила десять классов, ездила в Москву поступать в университет, но не поступила и вернулась обратно. С интересом рассматривала она героя дня Матвея Левушкина. Анфисе это не нравилось, и она то и дело вспоминала о её неудаче с поступлением.
- А куда вы поступали, на какой факультет? - спросил Мотя.
- Я хотела на языки, у нас здесь такого факультета нет, - вздохнула Варя.
- И куда теперь? - улыбнулся Мотя.
- Пойду на фабрику, - ответила Варя.
- Предлагал к себе секретаршей, не хочет! - заметил Семен Иваныч. - Самостоятельная!
- Самостоятельная, борщ сварить не умеет, - ядовито заметила Анфиса, как бы напоминая Моте про борщ, которым он восхищался.
- Вот, Матвей Петрович, - опрокинув третью рюмку, неожиданно объявил Путятин. - Висел на мне позор неминучий с ограблениями этими, снял ты его, и вот лучшее, Матвей, чем я располагаю в жизни, - мои дочери! Бери любую - и вот тебе моя рука! Ежели, конечно, душа лежит к семейной жизни и глянется тебе кто-то из них. С ответом не тороплю, подумай, а я за честь почту с тобой родство завесть!.
Так сказал Путятин, обе дочери его покраснели, опустили головы: одна пухленькая, ретивая, с озлинкой - Анфиса, другая - мягкая, худенькая, с блестящими голубыми глазками, но тоже решительная, - Варвара. Одна другой краше. Но промолчал Мотя, попросил время подумать.
Уже в конце вечера подметил Семен Иваныч, что Мотя на Варю больше погляывает, хитро усмехнулся.
- В самое сердце мне метишь, стрелок зоркий! - вздохнул он. - Вижу, что Варька пуще глянется, да Анфиску обидеть не хочешь, - сказал Путятин ему наедине. - Что тебе сказать? Не знаю. Знаю только, что любая за тобой будет счастлива, а значит, и бери любую!.. Не мучай свою душу, герой!
Но не этим мучился Левушкин. Не выходила у него из головы клятва, данная Ковенчуку. Ведь каким именем поклялся!
Нинку Первухину Дружинин арестовал ещё в день отъезда Моти. Обыск дал и явные улики: обнаружили тысяч пятнадцать денег, шубы, шали, драгоценности, полученные Степаном бандитским путем. Нашли тайник с оружием. Нинка тут же повинилась, всё рассказала, но из тюрьмы её не выпустили.
Дочь поначалу была у старухи Сусловой, но как только та узнала, что Нинке грозит срок немалый за укрывательство и сокрытие, тут она от ребенка тотчас отказалась, и Гриша Сивков по приказу Дружинина свез девочку в детдом. Об этом Мотя узнал в первый же день после приезда.
Две недели он мучился таким своим положением. Потом рассказал всё Феде. Федя посоветовал сходить к Дружинину. Иван Петрович, выслушав Мотю, долго молчал, пуская колечки дыма, потом спросил Левушкина: а как он сам в душе думает?..
- Думаю, что коли поклялся таким именем, надо держать слово!.. - вздохнув, ответил Мотя.
- Я тоже так думаю, - кивнул Иван Петрович, однако предупредил Левушкина, что он и Семен Иваныч будут обязаны сообщить об этом куда следует, а значит, факт награждения может не состояться.
- А в рядах оставят? - спросил Мотя.
- Не знаю, - честно ответил Дружинин. - Лично я буду просить, чтобы оставили…
На следующий день Мотя поехал в детдом, забрал дочь Ковенчука и удочерил её, дав ей свою фамилию и отчество. Весь город, конечно, не узнал об этом из ряда вон выходящем поступке. Но те, кто узнал, были потрясены не меньше, чем в первый раз, когда взошла звезда героя Моти Левушкина. Сивков так всем и говорил: «Он чокнулся с подвига этого! А что ещё?! Бремени славы не сдюжил!» Говорил всерьез, уверенный в своей правоте. Не одобрял этого поступка и Семен Иваныч. Анфиса весь вечер проревела, а наутро прошла мимо и не поздоровалась.
Лишь два человека отнеслись с пониманием к неожиданному поступку Моти Левушкина: Федя Долгих и Варя Путятина. Варя даже согласилась выйти за Мотю замуж, но Семен Иваныч долго уговаривал Мотю не губить жизнь дочери, и Левушкин отказался от своего намерения. Через полгода Варя стала женой Феди Долгих. Орденом Красной Звезды Мотю, естественно, не наградили, а вскоре он ушел из рядов угрозыска, ибо поступок его приобрел нежелательную окраску у высокого начальства.
* * *
Подходил к концу 1931 год, а с ним и первая пятилетка. Через три года погиб в схватке с бандитами Путятин, изменив своему правилу и сам выехав на захват. Около года побыл в начальниках Дружинин, но в 1936 году его арестовали. Его место занял Гришка Сивков, который женился на Анфисе.
Мотю арестовали тогда же, в 36-м, но в сорок втором он попал на фронт и закончил войну майором. Погиб в сорок четвертом на фронте Федя Долгих. Дочь Моти Левушкина воспитывала Варя; к ней он и вернулся, будучи уже в звании майора, в 1946-м.
На этом история не кончается. В ней немало ещё заковыристых мест, порой и тяжелых, страшных, ибо с того, 46-го продолжилась боевая жизнь Матвея Петровича Левушкина в угрозыске. Но об этом в другой раз.
ВЛАДИСЛАВ РОМАНОВ