Суровые испытания, через которые он прошёл в лагерях, придали ему не только неимоверную моральную храбрость и способствовали созданию репутации как писателя, но и сделали из него твёрдого, несгибаемого, прочного, как алмаз автократа. Он не поверил, когда я сказал, что «Нью-Йорк Таймс» сможет взять лишь примерно половину приготовленного им текста в 7500 слов с условием, что мы вставим несколько дополнительных ответов на наши вопросы, и никак не мог на это согласиться. «Мы не гарантируем даже американскому президенту, что напечатаем каждое его слово». - напомнил я ему. Кайзера тоже беспокоили требования Солженицына. «Он думает, что мир должен уцепиться за каждое сказанное им слово» - прошептал мне Боб, а Солженицыну заявил, что «Вашингтон Пост» даст чуть больше половины. Мы оба считали, что рассказ автора о своей семье вызовет лишь слабый интерес в Америке, а именно это он хотел больше всего увидеть напечатанным. Он вышел из комнаты, а мы постарались объяснить нашу позицию Наталье, рассказав ей, как функционирует у нас журнализм. Когда Солженицын появился снова, он предложил нам взять то, что мы хотим с условием пристроить всё остальное в какое-нибудь другое западное издательство. Мы объяснили, что не уполномочены ему это обещать. Он вышел снова, и появился с компромиссным предложением, заявив, что, допустим, какой-то шведский журналист возьмёт ненужные нам части, а шведы согласятся напечатать то, что мы опустим. «Но нет же никакого шведского журналиста». - возразил Кайзер. Тогда Солженицын снова исчез, и явился уже с худощавым, с песочного цвета волосами молодым человеком, которого представил нам как Стига Фредериксона, журналиста агентства «Скандинавия ньюс» в Москве. «Вот, - провозгласил он, - шведский журналист, который обещал опубликовать весь текст, но через день, как вы опубликуете статьи у себя». Я ещё раз удивился высокомерному своеволию Солженицына. Никогда до этого мы не встречали Фредериксона, и даже не знали, что всё это время он находился в квартире. Но было очевидно, что этот журналист был причиной того, что Солженицын то и дело шнырял туда и обратно. Понятно было, что он явился, не рассчитывая на интервью, возможно просто с новостями из Стокгольма, потому что сразу же согласился на условия Солженицына, и был спрятан в другой комнате, где и просидел часа два, пока мы были с писателем и его женой. Мы нашли несколько абзацев, где материал писателя совпадал с нашими вопросами. Наталья, казалось, поняла, как неестественно его текст звучит для западного уха, и он, в конце концов, согласился изменить формулировку нескольких вопросов на нашу. Мы долго спорили по поводу наших расширенных вопросов, которые он счёл слишком радикальными, слишком политически насыщенными и явно слишком для него щекотливыми, поскольку он осторожничал и выбирал каждое слово с тем, чтобы содержание его ответов не было использовано против него каким-нибудь неожиданным образом. В итоге он сдался и расплывчато ответил на четыре наших вопроса, записав свои ответы на магнитофон. Я, без особенного энтузиазма, сказал несколько слов о том, что хорошо, что мы, наконец, пришли к приемлемому компромиссу, но потом мне рассказали, что наша с ним встреча разочаровала и сильно рассердила Солженицына. Потому что после того, как «интервью» появилось в печати, он написал мне личное письмо, в котором упрекал меня в том, что я пустился в ненужные литературные описания того, как он открывал нам дверь, что я нарушил логику его материала, поставив в начало «интервью» наши с Бобом вопросы. (Свой текст он потом опубликовал целиком на русском, поскольку швед тоже не смог напечатать у себя всё, к разочарованию писателя). Но в тот день Солженицын расслабился и позволил нам сфотографировать его с Натальей и Ермолаем. Когда я делал его портрет отдельно, он принял торжественное выражение лица и никак не соглашался улыбнуться. «Нечему радоваться». - сказал он.
Спустя четыре часа, мы с Кайзером, совершенно измотанные, покинули его квартиру. Оглядываясь по сторонам прошли к моей машине. Уже ближе к дому я пропустил поворот и, когда остановился, чтобы развернуться в обратном направлении, чья-то машина стукнула меня сзади. Мы оба сразу же подумали об инсценированной КГБ для того, чтобы поймать нас с магнитофонами, фотоаппаратами и текстами на русском, аварии. Кайзер живо собрал всё, под шумок вышел из машины и ушёл прочь, пока я объяснялся с милиционером, который появился далеко не сразу. К моему облегчению и даже, в конечном итоге, эпизод меня позабавил, оказалось, что просто один неосторожный таксист въехал своим радиатором в мой багажник, а его пассажиры, совсем как Кайзер, сбежали от греха подальше, чтобы не иметь дела с властями. Милиционер был очень вежлив и предупредителен, и ничего не знал о нашей встрече с Солженицыным. Наши статьи появились в печати пару дней спустя, как было запланировано.
Прошло почти два года, когда я снова встретил Солженицына наедине. Это случилось накануне его депортации в феврале 1974 года. Он позвонил мне, чтобы я посодействовал ускорению публикации отрывка из «Архипелага Гулаг», где он яростно утверждал, что законы, имеющие обратную силу, судебные процессы с известным исходом и судьи, которым их политические хозяева дают тайные предписания, делают в ходе политических судилищ посмешище из советской юстиции, и говорил о том, что всё это не только происходило в сталинские времена, но имеет место и сейчас. В те дни судьба Солженицына висела на волоске. На него навесили столько обвинений в предательстве и ренегатстве, как ни на кого со времён чисток 1930-х годов. Переулки близ улицы Горького кишели сотрудниками КГБ, прогуливающимися по тротуарам или сидящими вчетвером в чёрных «Волгах». В конце августа приходилось буквально проходить сквозь их строй. Солженицын демонстративно проигнорировал два вызова в суд. Он уже приготовил всё необходимое для неизбежного ареста, включая овчинный жакет, который носил в первую сибирскую ссылку. Сейчас он намеренно бил в западные колокола, выпуская заявления одно за другим. Проявляемая им в эпицентре собирающегося шторма храбрость была замечательной. Мы немного поговорили о трудных для понимания тюремных жаргонных выражениях, присутствовавших в тех фрагментах «Гулага», что он дал мне. «Никаких интервью». - настаивал Солженицын, с улыбкой намекая на нашу первую встречу и решительно не внимая слёзным просьбам Мюррея Сигера из «Лос-Анджелес таймс» и Эрика де Мони из Би Би Си, пришедших со мной, сказать им хоть что-нибудь. Де Мони однако удалось раскрутить его на чтение вслух под магнитофонную запись отрывка из «Архипелага Гулаг». Наталья стояла за ним, положив обе руки ему на плечи, волосы писателя всё время ниспадали на его лицо, а сам он сидел за своим письменным столом. Его настроение изменилось. Речь, до этого быстрая и неровная, порой срывавшаяся на фальцет, как только он стал читать, представляя публику перед собой, зазвучала басом. В его речитативе рокотало богатство русского языка, пересыпаемое его собственными колкими замечаниями. Он обращался к Западу с неявным призывом не перенимать уроков полицейского государства до того момента, пока сами западные либералы не подпадут под крик вохры ruki nazad. Произнося слово «руки», он растягивал звук «р», словно вытягивая из глубин памяти нестираемые воспоминания о тех годах, когда вынужден был повиноваться этой команде.
День спустя он ушёл. Его вели семеро агентов КГБ, которые до этого тщательно его обшмонали, он подвергся допросам, не имел ни с кем связи, ему угрожали расстрелом, а потом, как персонажа его же романа, отправили в ссылку. Вся эта драма была словно повторением спектакля «казни» Достоевского в XIX веке, помилованного царём перед самым расстрелом, когда он уже был взят на мушку расстрельной командой, а потом отправленным в Сибирь. За исключением того факта, что Солженицына сослали на Запад, то есть сделали с ним то, что он некогда описывал как «умственную катастрофу». Когда я встретился с ним в Цюрихе в декабре1974 года, он прошёл этап того, что сам называл в разговоре с друзьями «первой иссушающей агонией человека, с корнями вырванного из почвы любимой России и оторванного от семьи», не уверенного в том, следует ли ему продолжать писать и боящегося, что буквально сгинет без семьи и работы. К тому времени он выпустил «письмо Верховным Правителям» , личный манифест, поразивший Запад. До этого письма наружу прорывались лишь намёки на русофильство нобелевского лауреата - теперь его философия вырвалась наружу. В резчайшей антикоммунистической отповеди крупнейшая со времен революции русская личность повернулась спиной к ХХ веку. Подобно графу Льву Толстому, Солженицын заговорил голосом мистического апостола Святой Руси, пропагандирующего религиозный фундаментализм и патриотический возврат к неиспорченной деревенской России. Его видение апокалипсиса включало заранее проигранную войну с Китаем, вызванную дурацким идеологическим соперничеством. Он говорил о том, что России грозит вымирание, потому что городское, ориентированное на технологию общество пожирает природные ресурсы и уродует бесценные русские пейзажи. Запад он изобразил в качестве источника вредного импорта, в виде фальшивого божка современных технологий и «тёмного, нерусского вихря марксистской идеологии». Америка им описывается как «бунт под руководством демократии», а культура, по его мнению, загибается потому, что под ней нет моральной основы. Россия, не Советский Союз, а именно Россия, может спастись, отбросив марксизм, отпустив из империи восточно-европейские страны и нерусские республики СССР, и развернувшись внутрь себя, оставив Европу извне, развиваясь на Северо-Восток. Пусть она остаётся авторитарной, коль скоро будет лишена марксистской идеологии, а государственность и православие станут моральной основой нового порядка. Солженицын упоминал умиротворяющее душу, человеческих размеров добропорядочное спокойствие русской деревни. Он призывал руководство отказаться от массовой индустрии и свести экономику к продукции ручного труда и производству товара внутри малых предприятий, забросить двигатели внутреннего сгорания в пользу электродвигателей и гужевых повозок, вспомнить славные дни двухэтажных домов («самые приятные для жилища человека размеры») и перестать рушить русское архитектурное наследие. «Стройте новые города старого типа, - приказывал он. - Сделайте Северо-Восток центром заселённости и активности страны, сосредоточьтесь на устремлениях молодых людей. Признайте, как это сделал Сталин в войну, что Россия должна сплотиться под знаменем русского, а не советского патриотизма и под эгидой православной церкви. Он напомнил всем, что, когда Сталин воззвал к этому во время войны «мы победили».
Как бы причудливо не звучали мысли Солженицына в ушах людей с Запада, его голос не был гласом вопиющего в пустыне, как полагали многие иностранцы. Он поместил себя внутри течения классических русских славянофилов, то есть той части русской нации, которая наделена ментальностью людей, отвергающих пассивное подражание Западу и преклонение перед иностранщиной и провозгласивших себя частицей священной и уникальной миссии России, сторонящейся Европы и превозносящей духовное превосходство России перед другими народами. Триединство церкви, почвы и Матери-Родины, водружаемое Солженицыным на пьедестал уже было провозглашено до него Достоевским. Его деревенский популизм перекликался с движением XIX века под названием «Народная воля». Сторонников этого движения назвали narodniki. Даже сегодня, спустя полвека, проведённых под властью коммунистического промывания мозгов, некоторые славянофилы высказывают похожие взгляды. (На самом деле Солженицын относится скорее к русофилам, чем к славянофилам, потому что славянофильство включает и другие славянские народы, отводя России роль главы империи). Возможно, ещё важнее то, что Солженицын явился выразителем более широкой скрытой тенденции ностальгии о русском прошлом, возрождения интереса к православию, деревенского романтизма, и поднимающего голову великого русского национализма - всех этих попутчиков современной идеологической апатии. Это письмо практически предлагало обоснование военного переворота и поставляло для него патриотическую идеологию. В нём также содержался намёк на то, что среди сегодняшних вождей СССР имеется хотя бы один сочувствующий изложенным Солженицыным взглядам. Программа стоимостью в 35 миллиардов рублей, направленная на развитие депрессивных регионов Севера и освоение земель Центральной России была, на самом деле заявлена Брежневым в апреле 1974 году . Отдельные её элементы были созвучны тому, к чему взывал Солженицын и, как предполагалось, застрельщиками программы были представители фракции «Россия - на первом месте» в кремлёвском руководстве. Когда Кремль решил на несколько лет отсрочить предложение о продаже на долгосрочной основе большого количества сибирской нефти Японии, я слышал глухие разговоры о том, что среди официального руководства имело место выражение экономического национализма на манер того, что выдвигал Солженицын. Несмотря на разрядку, изоляционистские настроения, присущие писателю, находят сильный отзвук среди русских живущих в глубинке, где народ куда более склонен к провинциализму и восприятию идеи изоляции страны, чем так называемый американский средний класс. Романтизация Солженицыным деревенской России и её патриархальной жизни перекликается с потоком официальных публикаций, идеализирующих моральную чистоту и «подлинную Россию». Найти всё это, мол, можно лишь на селе. То, что Солженицын и диссидентствующие славянофилы типа Владимира Осипова заявляли открыто, признанный кинорежиссёр Василий Шукшин исподволь проводил в своём фильме «Калина красная»: русская нация не может быть спасена без моральной силы крестьянства; только оно может остановить распад Руси, к которому ведёт современная городская жизнь. Схожим образом, целая школа официально публикуемых русских писателей типа Фёдора Абрамова, Василия Белова и Виктора Астафьева, пишут на деревенские темы и высказывают косвенное осуждение насильного слома уклада сельской Руси, вызванного коллективизацией и грубым вторжением в этот уклад современного советского государства. Режиссёр авангардного театра на Таганке Юрий Любимов поставил пьесу «Деревянные кони» по мотивам двух повестей Абрамова, где в положительном ключе подаётся высокоморальная доброта старого крестьянства, жившего до того, как коллективизация и «прогресс» трансформировали их существование. Показ этого спектакля нашёл живой отклик в среде городской интеллигенции.
«В нас смешалась азиатская психология и культура Европы, и сейчас мы понемногу возвращаемся к своим русским истокам». - говорил мне Владимир Максимов, писатель - славянофил до того, как власти начали его преследовать и вынудили уехать в Париж. - Если бы не китайская проблема, то мы бы шли к ним решительнее. Китайцы вынуждают наших руководителей становиться на защиту нашей идеологии». Инстинктивный порыв Солженицына встать на защиту матушки-России от чуждого влияния находит резонанс и внутри официоза. Почти одновременно с его депортацией никто иной, как заметная в мировом масштабе фигура в лице Николая Федоренко, бывшего советского представителя в ООН и главного редактора журнала «Иностранная литература», опубликовала статью с жалобой на неправомерные массовые заимствования иностранных слов, загрязняющих великий и чистый русский язык. Вторя славянофилам XIX века, Федоренко был расстроен нашествием таких терминов, как «нонконформизм, популизм, академизм, детант, масс-медиа, секуляризация, истеблишмент и хеппенинг» . «Слово «эскалация», - возмущался Федоренко, - вошло в язык с лёгкой руки стратегов Пентагона, использовавших его в связи с американской агрессией во Вьетнаме. Потом появились новые выражения с этим словом. От эскалации войны и эскалации агрессии был сделан переход к словесной эскалации, идеологической эскалации, интеллектуальной эскалации, эмоциональной эскалации, потом появились также деэскалация, антиэскалация и контрэскалация».
«Неужели русский язык настолько беден или внезапно так обеднел?» - взывал к читателю Федоренко. Хотя и настаивая на том, что ни в коем случае не хочет возводить китайскую стену вокруг русского языка, он призвал начать срочную кампанию популяризации чистого русского и сократить «бесконтрольное заимствование» из западных языков. Для многих современно мыслящих русских такое действо представляется безнадёжно ретроградским, так как русский уже давно насыщен словами типа «пресс-релиз, кредит, транзистор, хоккей, кризис, джаз и джинсы», если даже не упоминать целые словари по отраслям естественных и общественных наук или вокабулярии литературной критики. Да и тенденция заимствования не так уж нова. Пётр Первый и Екатерина Великая привнесли в русский массу голландских и немецких слов. В XIX веке в Россию хлынул поток галлицизмов, пропитавший искусство, литературу, военное дело. Только пуристы типа Федоренко и Солженицына хотели бы, чтобы часы пошли назад, и ростки того, что Федоренко насмешливо называет «сорняками варварства», были вырваны из российской почвы. Но они не одиноки. Даже такой видный орган советской идеологии, как газета «Комсомольская правда», возмущалась тем, что русские дети не умеют играть в лапту, но наслышаны о бейсболе, «который, по сути дела, не что иное, как lapta, привезённая в Калифорнию русскими поселенцами». Газета призывала возрождать старые русские игры точно так же, «как мы с любовью восстанавливаем памятники зодчества».
5 Речь идёт о В.Н.Осипове, отсидевшем 7 лет на строгом лагерном режиме за организацию «антисоветских сборищ» на площади Маяковского в Москве в 1960-1961 гг. и поселившийся в 1970 г. в Александрове, издававшим либерально-патриотический журнал «Вече». 6 У автора все эти слова здесь и далее даются по-русски латинскими буквами (nonkonformizm, populizm, akedemizm (орфография автора) и т.д., я решил, в отличие от обычая, не давать их все в латинской транскрипции, так как это перегружает перевод. (прим. перев.)
Спасибо ещё раз! Автор, судя по всему, очень глубоко проник в суть такого явления, как Солженицын. И Россию он, похоже, знал очень хорошо. И много интересных деталей.
>> Мы столкнулись с Солженицыным, бескомпромиссным противником советской системы, использовавшим советские методы, потому что не знал никаких других.
Я с этим сталкивался в 90-х у многих бывших «мэтров». Они вообще не понимали, что интервью - это неожиданный вопрос и неподготовленный ответ и всегда норовили написать от своего имени статью, которая была «как бы интервью». Советскиая стайл - не выбить ничем.
Солженицын конечно очень хотел быть эдаким оракулом Руси, который своим Словом даст новый вектор развития. И этим обусловлено многое в его позиции и его поведении. И эта поездка на поезде от Владивостока в Москву, словно царь осматривает свои владения. И многое другое. Но он заслужил моральное право на эту позу.
Безусловно, автор очень глубоко узнал СССР - он ездил и в Грузию и в Прибалтику и в другие республики и даже в Мурманске побывал - за четыре года, что был шефом бюро Нью-Йорк Таймс в Москве. Выучил прилично русский. Книга очень точна по наблюдениям, полна интересных деталей, выводов, обобщений, сравнений с Западом. Меня просто сразило, что её не перевели в своё время на русский. Я вот сел и перевёл, все 600+ страниц, как вышел на пенсион.
В сентябре я с Хедриком говорил по телефону минут 15. Первыми его словами были на русском: Добрый день! Очень простой парень, 85 лет ему стукнуло, хоть и лауреат Пулитцеровской премии. Беседовали о возможности издания книги в Росии, я предпринял пару демаршей - пока глухо как в танке. Похоже, время упущено. Я-то не жалею, мне стало ясно, что навыки переводческого ремесла я не утратил. Люблю это дело.
Видимо считают, что читателю уже будет неинтересно. Но, если честно сказать, то и со стороны автора особого интереса не было. Он меня попросил в том разговоре дать ему список издательств и сказал, что у него есть специальный представитель в Нью-Йорке (сам Хедрик живёт в Вашингтоне), которому он платит за представительство интересов автора по всему миру - книга-то переведена, наверное, на много языков, как и его другой бестселлер: "Что случилось с американской мечтой". Сказал, что этот представитель сам выйдет на издательства. Эту идею я горячо поддержал, потому что весовые категории наши несравнимы, да и иностранцев, особенно американцев, в России по-прежнему уважают больше. Но пока никаких телодвижений не было. А сам я только Прохоровой предложил. Ответом не удостоила с сентября. Думаю и не удостоит.
А может автор много гонораров хочет? Вам за перевод опять же. Российские издательства сейчас издавать готовы много чего, но вот в плане гонорарной политики, думаю, жмут каждую копейку.
Не исключено, конечно, он же - плод нормального общества, где всякий труд оплачивается достойно, но мы объяснились с ним насчёт моего гонорара, по крайней мере. Уже по мейлу. Да, было недоразумение, он вначале понял, что я хочу втюхать ему этот перевод. Когда я разъяснил свои некорыстные мотивы, то рассыпался в благодарностях, но дальше дело не пошло. Я не почувствовал большого интереса с его стороны, если честно. Хотя бы потому, что для начала он мог бы затребовать пару-тройку глав моего перевода и, если сам уже подзабыл русский, то мог бы дать кому-нибудь оценить верность перевода. Но он и этого не сделал. Ну да ладно. У меня уже вагон других планов.
"Хедрик Смит посвятил ему целую статью, с симпатией написал, но и о заблуждениях не забыл. XVII - я глава так и называется Солженицын и русская сущность России..."
Вопрос по авторскому праву, если ваш перевод будет цитироваться, возражения будут? Один отрывок уже стащил, но можно его удалить.
Он вышел из комнаты, а мы постарались объяснить нашу позицию Наталье, рассказав ей, как функционирует у нас журнализм. Когда Солженицын появился снова, он предложил нам взять то, что мы хотим с условием пристроить всё остальное в какое-нибудь другое западное издательство. Мы объяснили, что не уполномочены ему это обещать. Он вышел снова, и появился с компромиссным предложением, заявив, что, допустим, какой-то шведский журналист возьмёт ненужные нам части, а шведы согласятся напечатать то, что мы опустим.
«Но нет же никакого шведского журналиста». - возразил Кайзер.
Тогда Солженицын снова исчез, и явился уже с худощавым, с песочного цвета волосами молодым человеком, которого представил нам как Стига Фредериксона, журналиста агентства «Скандинавия ньюс» в Москве.
«Вот, - провозгласил он, - шведский журналист, который обещал опубликовать весь текст, но через день, как вы опубликуете статьи у себя». Я ещё раз удивился высокомерному своеволию Солженицына. Никогда до этого мы не встречали Фредериксона, и даже не знали, что всё это время он находился в квартире. Но было очевидно, что этот журналист был причиной того, что Солженицын то и дело шнырял туда и обратно. Понятно было, что он явился, не рассчитывая на интервью, возможно просто с новостями из Стокгольма, потому что сразу же согласился на условия Солженицына, и был спрятан в другой комнате, где и просидел часа два, пока мы были с писателем и его женой.
Мы нашли несколько абзацев, где материал писателя совпадал с нашими вопросами. Наталья, казалось, поняла, как неестественно его текст звучит для западного уха, и он, в конце концов, согласился изменить формулировку нескольких вопросов на нашу. Мы долго спорили по поводу наших расширенных вопросов, которые он счёл слишком радикальными, слишком политически насыщенными и явно слишком для него щекотливыми, поскольку он осторожничал и выбирал каждое слово с тем, чтобы содержание его ответов не было использовано против него каким-нибудь неожиданным образом. В итоге он сдался и расплывчато ответил на четыре наших вопроса, записав свои ответы на магнитофон. Я, без особенного энтузиазма, сказал несколько слов о том, что хорошо, что мы, наконец, пришли к приемлемому компромиссу, но потом мне рассказали, что наша с ним встреча разочаровала и сильно рассердила Солженицына. Потому что после того, как «интервью» появилось в печати, он написал мне личное письмо, в котором упрекал меня в том, что я пустился в ненужные литературные описания того, как он открывал нам дверь, что я нарушил логику его материала, поставив в начало «интервью» наши с Бобом вопросы. (Свой текст он потом опубликовал целиком на русском, поскольку швед тоже не смог напечатать у себя всё, к разочарованию писателя). Но в тот день Солженицын расслабился и позволил нам сфотографировать его с Натальей и Ермолаем. Когда я делал его портрет отдельно, он принял торжественное выражение лица и никак не соглашался улыбнуться. «Нечему радоваться». - сказал он.
Reply
Прошло почти два года, когда я снова встретил Солженицына наедине. Это случилось накануне его депортации в феврале 1974 года. Он позвонил мне, чтобы я посодействовал ускорению публикации отрывка из «Архипелага Гулаг», где он яростно утверждал, что законы, имеющие обратную силу, судебные процессы с известным исходом и судьи, которым их политические хозяева дают тайные предписания, делают в ходе политических судилищ посмешище из советской юстиции, и говорил о том, что всё это не только происходило в сталинские времена, но имеет место и сейчас. В те дни судьба Солженицына висела на волоске. На него навесили столько обвинений в предательстве и ренегатстве, как ни на кого со времён чисток 1930-х годов. Переулки близ улицы Горького кишели сотрудниками КГБ, прогуливающимися по тротуарам или сидящими вчетвером в чёрных «Волгах». В конце августа приходилось буквально проходить сквозь их строй. Солженицын демонстративно проигнорировал два вызова в суд. Он уже приготовил всё необходимое для неизбежного ареста, включая овчинный жакет, который носил в первую сибирскую ссылку. Сейчас он намеренно бил в западные колокола, выпуская заявления одно за другим. Проявляемая им в эпицентре собирающегося шторма храбрость была замечательной.
Мы немного поговорили о трудных для понимания тюремных жаргонных выражениях, присутствовавших в тех фрагментах «Гулага», что он дал мне. «Никаких интервью». - настаивал Солженицын, с улыбкой намекая на нашу первую встречу и решительно не внимая слёзным просьбам Мюррея Сигера из «Лос-Анджелес таймс» и Эрика де Мони из Би Би Си, пришедших со мной, сказать им хоть что-нибудь. Де Мони однако удалось раскрутить его на чтение вслух под магнитофонную запись отрывка из «Архипелага Гулаг». Наталья стояла за ним, положив обе руки ему на плечи, волосы писателя всё время ниспадали на его лицо, а сам он сидел за своим письменным столом. Его настроение изменилось. Речь, до этого быстрая и неровная, порой срывавшаяся на фальцет, как только он стал читать, представляя публику перед собой, зазвучала басом. В его речитативе рокотало богатство русского языка, пересыпаемое его собственными колкими замечаниями. Он обращался к Западу с неявным призывом не перенимать уроков полицейского государства до того момента, пока сами западные либералы не подпадут под крик вохры ruki nazad. Произнося слово «руки», он растягивал звук «р», словно вытягивая из глубин памяти нестираемые воспоминания о тех годах, когда вынужден был повиноваться этой команде.
Reply
До этого письма наружу прорывались лишь намёки на русофильство нобелевского лауреата - теперь его философия вырвалась наружу. В резчайшей антикоммунистической отповеди крупнейшая со времен революции русская личность повернулась спиной к ХХ веку. Подобно графу Льву Толстому, Солженицын заговорил голосом мистического апостола Святой Руси, пропагандирующего религиозный фундаментализм и патриотический возврат к неиспорченной деревенской России. Его видение апокалипсиса включало заранее проигранную войну с Китаем, вызванную дурацким идеологическим соперничеством. Он говорил о том, что России грозит вымирание, потому что городское, ориентированное на технологию общество пожирает природные ресурсы и уродует бесценные русские пейзажи.
Запад он изобразил в качестве источника вредного импорта, в виде фальшивого божка современных технологий и «тёмного, нерусского вихря марксистской идеологии». Америка им описывается как «бунт под руководством демократии», а культура, по его мнению, загибается потому, что под ней нет моральной основы. Россия, не Советский Союз, а именно Россия, может спастись, отбросив марксизм, отпустив из империи восточно-европейские страны и нерусские республики СССР, и развернувшись внутрь себя, оставив Европу извне, развиваясь на Северо-Восток. Пусть она остаётся авторитарной, коль скоро будет лишена марксистской идеологии, а государственность и православие станут моральной основой нового порядка.
Солженицын упоминал умиротворяющее душу, человеческих размеров добропорядочное спокойствие русской деревни. Он призывал руководство отказаться от массовой индустрии и свести экономику к продукции ручного труда и производству товара внутри малых предприятий, забросить двигатели внутреннего сгорания в пользу электродвигателей и гужевых повозок, вспомнить славные дни двухэтажных домов («самые приятные для жилища человека размеры») и перестать рушить русское архитектурное наследие. «Стройте новые города старого типа, - приказывал он. - Сделайте Северо-Восток центром заселённости и активности страны, сосредоточьтесь на устремлениях молодых людей. Признайте, как это сделал Сталин в войну, что Россия должна сплотиться под знаменем русского, а не советского патриотизма и под эгидой православной церкви. Он напомнил всем, что, когда Сталин воззвал к этому во время войны «мы победили».
Reply
Программа стоимостью в 35 миллиардов рублей, направленная на развитие депрессивных регионов Севера и освоение земель Центральной России была, на самом деле заявлена Брежневым в апреле 1974 году . Отдельные её элементы были созвучны тому, к чему взывал Солженицын и, как предполагалось, застрельщиками программы были представители фракции «Россия - на первом месте» в кремлёвском руководстве. Когда Кремль решил на несколько лет отсрочить предложение о продаже на долгосрочной основе большого количества сибирской нефти Японии, я слышал глухие разговоры о том, что среди официального руководства имело место выражение экономического национализма на манер того, что выдвигал Солженицын. Несмотря на разрядку, изоляционистские настроения, присущие писателю, находят сильный отзвук среди русских живущих в глубинке, где народ куда более склонен к провинциализму и восприятию идеи изоляции страны, чем так называемый американский средний класс.
Романтизация Солженицыным деревенской России и её патриархальной жизни перекликается с потоком официальных публикаций, идеализирующих моральную чистоту и «подлинную Россию». Найти всё это, мол, можно лишь на селе. То, что Солженицын и диссидентствующие славянофилы типа Владимира Осипова заявляли открыто, признанный кинорежиссёр Василий Шукшин исподволь проводил в своём фильме «Калина красная»: русская нация не может быть спасена без моральной силы крестьянства; только оно может остановить распад Руси, к которому ведёт современная городская жизнь. Схожим образом, целая школа официально публикуемых русских писателей типа Фёдора Абрамова, Василия Белова и Виктора Астафьева, пишут на деревенские темы и высказывают косвенное осуждение насильного слома уклада сельской Руси, вызванного коллективизацией и грубым вторжением в этот уклад современного советского государства. Режиссёр авангардного театра на Таганке Юрий Любимов поставил пьесу «Деревянные кони» по мотивам двух повестей Абрамова, где в положительном ключе подаётся высокоморальная доброта старого крестьянства, жившего до того, как коллективизация и «прогресс» трансформировали их существование. Показ этого спектакля нашёл живой отклик в среде городской интеллигенции.
Reply
Инстинктивный порыв Солженицына встать на защиту матушки-России от чуждого влияния находит резонанс и внутри официоза. Почти одновременно с его депортацией никто иной, как заметная в мировом масштабе фигура в лице Николая Федоренко, бывшего советского представителя в ООН и главного редактора журнала «Иностранная литература», опубликовала статью с жалобой на неправомерные массовые заимствования иностранных слов, загрязняющих великий и чистый русский язык. Вторя славянофилам XIX века, Федоренко был расстроен нашествием таких терминов, как «нонконформизм, популизм, академизм, детант, масс-медиа, секуляризация, истеблишмент и хеппенинг» . «Слово «эскалация», - возмущался Федоренко, - вошло в язык с лёгкой руки стратегов Пентагона, использовавших его в связи с американской агрессией во Вьетнаме. Потом появились новые выражения с этим словом. От эскалации войны и эскалации агрессии был сделан переход к словесной эскалации, идеологической эскалации, интеллектуальной эскалации, эмоциональной эскалации, потом появились также деэскалация, антиэскалация и контрэскалация».
«Неужели русский язык настолько беден или внезапно так обеднел?» - взывал к читателю Федоренко. Хотя и настаивая на том, что ни в коем случае не хочет возводить китайскую стену вокруг русского языка, он призвал начать срочную кампанию популяризации чистого русского и сократить «бесконтрольное заимствование» из западных языков.
Для многих современно мыслящих русских такое действо представляется безнадёжно ретроградским, так как русский уже давно насыщен словами типа «пресс-релиз, кредит, транзистор, хоккей, кризис, джаз и джинсы», если даже не упоминать целые словари по отраслям естественных и общественных наук или вокабулярии литературной критики. Да и тенденция заимствования не так уж нова. Пётр Первый и Екатерина Великая привнесли в русский массу голландских и немецких слов. В XIX веке в Россию хлынул поток галлицизмов, пропитавший искусство, литературу, военное дело. Только пуристы типа Федоренко и Солженицына хотели бы, чтобы часы пошли назад, и ростки того, что Федоренко насмешливо называет «сорняками варварства», были вырваны из российской почвы.
Но они не одиноки. Даже такой видный орган советской идеологии, как газета «Комсомольская правда», возмущалась тем, что русские дети не умеют играть в лапту, но наслышаны о бейсболе, «который, по сути дела, не что иное, как lapta, привезённая в Калифорнию русскими поселенцами». Газета призывала возрождать старые русские игры точно так же, «как мы с любовью восстанавливаем памятники зодчества».
5 Речь идёт о В.Н.Осипове, отсидевшем 7 лет на строгом лагерном режиме за организацию «антисоветских сборищ» на площади Маяковского в Москве в 1960-1961 гг. и поселившийся в 1970 г. в Александрове, издававшим либерально-патриотический журнал «Вече».
6 У автора все эти слова здесь и далее даются по-русски латинскими буквами (nonkonformizm, populizm, akedemizm (орфография автора) и т.д., я решил, в отличие от обычая, не давать их все в латинской транскрипции, так как это перегружает перевод. (прим. перев.)
Reply
>> Мы столкнулись с Солженицыным, бескомпромиссным противником советской системы, использовавшим советские методы, потому что не знал никаких других.
Я с этим сталкивался в 90-х у многих бывших «мэтров». Они вообще не понимали, что интервью - это неожиданный вопрос и неподготовленный ответ и всегда норовили написать от своего имени статью, которая была «как бы интервью». Советскиая стайл - не выбить ничем.
Солженицын конечно очень хотел быть эдаким оракулом Руси, который своим Словом даст новый вектор развития. И этим обусловлено многое в его позиции и его поведении. И эта поездка на поезде от Владивостока в Москву, словно царь осматривает свои владения. И многое другое. Но он заслужил моральное право на эту позу.
Reply
Меня просто сразило, что её не перевели в своё время на русский.
Я вот сел и перевёл, все 600+ страниц, как вышел на пенсион.
В сентябре я с Хедриком говорил по телефону минут 15. Первыми его словами были на русском: Добрый день! Очень простой парень, 85 лет ему стукнуло, хоть и лауреат Пулитцеровской премии. Беседовали о возможности издания книги в Росии, я предпринял пару демаршей - пока глухо как в танке. Похоже, время упущено. Я-то не жалею, мне стало ясно, что навыки переводческого ремесла я не утратил. Люблю это дело.
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
XVII - я глава так и называется
Солженицын и русская сущность России..."
Вопрос по авторскому праву, если ваш перевод будет цитироваться, возражения будут? Один отрывок уже стащил, но можно его удалить.
Reply
Reply
Reply
Leave a comment