Сергей Голлербах. Мюнхенские годы (II)
Als die Preussen noch an den Knochen nagten, war München schon eine Kulturstadt (“Когда пруссаки еще кости грызли, Мюнхен был уже городом культуры”), - так говорили баварцы, люто ненавидевшие своих северных собратьев.
Сергей Голлербах за работой в своей студии в Нью Йорке. Фото из архива художника
Со своей 800-летней историей столица бывшего баварского королевства была и осталась даже после разрушительной войны одним из культурных центров Европы. Конечно, живя перед войной в Ленинграде, я ходил в Эрмитаж и в Русский Музей, но мне было тогда 16-17 лет, и я только начинал разбираться в искусстве. В Мюнхене мне уже перевалило за двадцать, и я увидел сокровища мирового искусства в Старой и Новой Пинакотеках, в Баварском музее, на виллах Ленбаха и Штука и в Доме Искусства (Haus der Kunst), построенном Гитлером. В нем после войны проходили выставки современного искусства, и именно там я приобщился к западной живописи XIX-XX веков. Профессора мюнхенской Академии Художеств, люди старой немецкой культуры, не имели права преподавать во время Гитлера за свои экспрессионистские (а не национал-социалистические взгляды на искусство) учили нас ценить искусство в себе, а не себя в искусстве. Помимо выработки у нас чисто технических навыков, они занимались Charakterbildung - воспитанием нашего характера. Их критика была сурова и даже жестока, но целью было научить нас не быть слишком чувствительными к негативной оценке. Скромность и самокритика считались необходимыми для художника качествами. Помню, как наш профессор брал самый слабый рисунок какого-гибудь талантливого студента и провозглашал: “Всякий может сделать хороший рисунок, но важно то, как низко вы можете упасть”. Эти “низы”, а не “верхи” запомнилось мне на всю жизнь.
Никакой богемной атмосферы не существовало в те суровые послевоенные годы. С понедельника до пятницы включительно я учился в Академии, в субботу и воскресенье работал в клубе. Летний семестр 1947 года мы провели в маленьком пригороде Мюнхена под названием Heimhausen. Там находился замок с тем же названием, собственно говоря, большой особняк, владелец которого граф, а, может быть, барон, будучи нацистским генералом, сидел тогда в плену у американцев. Его супругу выселили, отдав замок студентам Академии на летнее время, когда шел ремонт мастерских в городе. С четырьмя студентами я ночевал в спальне графини. Помню, мы выстукивали стены, стараясь найти потайную дверь, через которую проникали в спальню любовники графини. Такой двери не оказалось.
Heimhausen , был на самом деле уютной баварской деревушкой. По утрам пастух гнал там стадо коров, слышался мелодичный звук их колокольчиков. Встречаясь с пастухом, надо было дотронуться до шапки и сказать ему “Грюсс Готт” (“С Богом”), на что он отвечал тем же приветствием. Так ли это сейчас?
Живя в Мюнхене, я запомнил три праздника. Во-первых, немецкое Рождество с прекрасными песнопениями “Stille nacht, Heilige Nacht” и “O, Tannenbaum”.
Второй праздник - немецкая масленица. Во всем городе останавливалась тогда работа, и шел карнавал. Устраивались балы и маскарады, и сдержанные баварцы давали себе волю “валять дурака”.
Третий праздник - “Октоберфест” был довольно примитивным и отличался питьем пива и пожиранием жареных кур и колбас. Все же все три выгодно отличались от знакомой мне новогодней елки, первомайских и ноябрьских торжеств в Советском Союзе.
Несколько слов о моей жизни в лагере на Кноррштрассе. Всего нас было там человек сто, главным образом судетские и и силезские немцы, беженцы из Северной Германии (“заупройсен”, как называли их баварцы), несколько семей из Прибалтики и несколько бывших “остарбайтеров”. Один из них, Вася, запомнился мне своими выражениями. Простой парень, он американцев называл “американе”, а англичан “англичанцы”. Про местное население говорил:”У немцев - глупость умственных способностей”. Велик и могуч наш русский язык!
Жила там также довольно молодая немка из Берлина, муж которой, генерал войск СС сидел в плену. У нее было шестеро детей, старший из которых работал на американском складе. Другие, с такими германскими именами, как Хассо, Бодо, Рюдигер, Дитер, были еще детьми. Немка эта любила рассказывать, как еще до войны муж и она были приняты… самим фюрером. “Ах, какие у него были глаза!” - со вздохом произносила она. Жил в лагере и пожилой русский немец из Эстонии по имени Эльмар Васильевич. По убежденияи и по религии он был антропософом, и от него я узнал об учении Рудольфа Штейнера. Эльмар Васильевич надеялся, что и я увлекусь антропософией, но этого не произошло.
Я уже упоминал примитивные условия нашей лагерной жизни. Бани у нас не было, и мы ходили мыться в одно заведение под звучным названием Insektenvertilgungsanstalt, то есть заведение по истреблению насекомых, или же попросту вошебойка. Вшей у нас не было, но клопы водились, и управление лагеря решило устроить Entwanzung, по-русски клопоистребление. В бараках поставили плошки с серой, сказали нам взять с собой только самое ценное (одежду оставить). Бараки герметически закрыли и плошки подожгли. Мне надо было ехать в американский клуб и, когда под вечер вернулся, от моего барака остались только головешки. Почему-то сгорел только он, а с ним и моя одежда. К счастью, Баварский Красный Якрест получил от американского Красного Креста поношенную американскую одежду, а она была прекрасного качества и совсем не поношенная, а только несколько раз надеванная. В результате я оказался обладателем шикарного пиджака, брюк и рубашек. Нет худа без добра.
Приблизительно в часе ходьбы от нашего лагеря находился большой русский лагерь Schleissheim, в котором собралось много русской интеллигенции обеих волн эмиграции, старой и новой, “подсоветской”, как тогда говорилось. Именно там я познакомился с моими будущими друзьями - поэтом Иваном Елагиным, поэтессой Ольгой Анстей, писателем и издателем Борисом Филипповым, художниками Владимиром Кривским и Константином Ченкашениновым. В лагере была церковь, работала гимназия, устраивались лекции и театральные представления. Как всегда, в такой массе людей находились и чудаки. Жил там, например, человек, именовавший себя графом Ивановским. У него были жена и петух, которого он за лапку привязывал к колышку перед окном барака. Граф утверждал, что ему триста лет и что большевиков он держит в своем кулаке, что он прикажет, то они и делают. Человеком он был совершенно безобидным.
Воспоминания Сергея Голлербаха:
Русская газета в Германии Германия Плюс - русская газета в Германии.
Сергей Голлербах за работой в своей студии в Нью Йорке. Фото из архива художника
Со своей 800-летней историей столица бывшего баварского королевства была и осталась даже после разрушительной войны одним из культурных центров Европы. Конечно, живя перед войной в Ленинграде, я ходил в Эрмитаж и в Русский Музей, но мне было тогда 16-17 лет, и я только начинал разбираться в искусстве. В Мюнхене мне уже перевалило за двадцать, и я увидел сокровища мирового искусства в Старой и Новой Пинакотеках, в Баварском музее, на виллах Ленбаха и Штука и в Доме Искусства (Haus der Kunst), построенном Гитлером. В нем после войны проходили выставки современного искусства, и именно там я приобщился к западной живописи XIX-XX веков. Профессора мюнхенской Академии Художеств, люди старой немецкой культуры, не имели права преподавать во время Гитлера за свои экспрессионистские (а не национал-социалистические взгляды на искусство) учили нас ценить искусство в себе, а не себя в искусстве. Помимо выработки у нас чисто технических навыков, они занимались Charakterbildung - воспитанием нашего характера. Их критика была сурова и даже жестока, но целью было научить нас не быть слишком чувствительными к негативной оценке. Скромность и самокритика считались необходимыми для художника качествами. Помню, как наш профессор брал самый слабый рисунок какого-гибудь талантливого студента и провозглашал: “Всякий может сделать хороший рисунок, но важно то, как низко вы можете упасть”. Эти “низы”, а не “верхи” запомнилось мне на всю жизнь.
Никакой богемной атмосферы не существовало в те суровые послевоенные годы. С понедельника до пятницы включительно я учился в Академии, в субботу и воскресенье работал в клубе. Летний семестр 1947 года мы провели в маленьком пригороде Мюнхена под названием Heimhausen. Там находился замок с тем же названием, собственно говоря, большой особняк, владелец которого граф, а, может быть, барон, будучи нацистским генералом, сидел тогда в плену у американцев. Его супругу выселили, отдав замок студентам Академии на летнее время, когда шел ремонт мастерских в городе. С четырьмя студентами я ночевал в спальне графини. Помню, мы выстукивали стены, стараясь найти потайную дверь, через которую проникали в спальню любовники графини. Такой двери не оказалось.
Heimhausen , был на самом деле уютной баварской деревушкой. По утрам пастух гнал там стадо коров, слышался мелодичный звук их колокольчиков. Встречаясь с пастухом, надо было дотронуться до шапки и сказать ему “Грюсс Готт” (“С Богом”), на что он отвечал тем же приветствием. Так ли это сейчас?
Живя в Мюнхене, я запомнил три праздника. Во-первых, немецкое Рождество с прекрасными песнопениями “Stille nacht, Heilige Nacht” и “O, Tannenbaum”.
Второй праздник - немецкая масленица. Во всем городе останавливалась тогда работа, и шел карнавал. Устраивались балы и маскарады, и сдержанные баварцы давали себе волю “валять дурака”.
Третий праздник - “Октоберфест” был довольно примитивным и отличался питьем пива и пожиранием жареных кур и колбас. Все же все три выгодно отличались от знакомой мне новогодней елки, первомайских и ноябрьских торжеств в Советском Союзе.
Несколько слов о моей жизни в лагере на Кноррштрассе. Всего нас было там человек сто, главным образом судетские и и силезские немцы, беженцы из Северной Германии (“заупройсен”, как называли их баварцы), несколько семей из Прибалтики и несколько бывших “остарбайтеров”. Один из них, Вася, запомнился мне своими выражениями. Простой парень, он американцев называл “американе”, а англичан “англичанцы”. Про местное население говорил:”У немцев - глупость умственных способностей”. Велик и могуч наш русский язык!
Жила там также довольно молодая немка из Берлина, муж которой, генерал войск СС сидел в плену. У нее было шестеро детей, старший из которых работал на американском складе. Другие, с такими германскими именами, как Хассо, Бодо, Рюдигер, Дитер, были еще детьми. Немка эта любила рассказывать, как еще до войны муж и она были приняты… самим фюрером. “Ах, какие у него были глаза!” - со вздохом произносила она. Жил в лагере и пожилой русский немец из Эстонии по имени Эльмар Васильевич. По убежденияи и по религии он был антропософом, и от него я узнал об учении Рудольфа Штейнера. Эльмар Васильевич надеялся, что и я увлекусь антропософией, но этого не произошло.
Я уже упоминал примитивные условия нашей лагерной жизни. Бани у нас не было, и мы ходили мыться в одно заведение под звучным названием Insektenvertilgungsanstalt, то есть заведение по истреблению насекомых, или же попросту вошебойка. Вшей у нас не было, но клопы водились, и управление лагеря решило устроить Entwanzung, по-русски клопоистребление. В бараках поставили плошки с серой, сказали нам взять с собой только самое ценное (одежду оставить). Бараки герметически закрыли и плошки подожгли. Мне надо было ехать в американский клуб и, когда под вечер вернулся, от моего барака остались только головешки. Почему-то сгорел только он, а с ним и моя одежда. К счастью, Баварский Красный Якрест получил от американского Красного Креста поношенную американскую одежду, а она была прекрасного качества и совсем не поношенная, а только несколько раз надеванная. В результате я оказался обладателем шикарного пиджака, брюк и рубашек. Нет худа без добра.
Приблизительно в часе ходьбы от нашего лагеря находился большой русский лагерь Schleissheim, в котором собралось много русской интеллигенции обеих волн эмиграции, старой и новой, “подсоветской”, как тогда говорилось. Именно там я познакомился с моими будущими друзьями - поэтом Иваном Елагиным, поэтессой Ольгой Анстей, писателем и издателем Борисом Филипповым, художниками Владимиром Кривским и Константином Ченкашениновым. В лагере была церковь, работала гимназия, устраивались лекции и театральные представления. Как всегда, в такой массе людей находились и чудаки. Жил там, например, человек, именовавший себя графом Ивановским. У него были жена и петух, которого он за лапку привязывал к колышку перед окном барака. Граф утверждал, что ему триста лет и что большевиков он держит в своем кулаке, что он прикажет, то они и делают. Человеком он был совершенно безобидным.
Воспоминания Сергея Голлербаха:
Русская газета в Германии Германия Плюс - русская газета в Германии.