Две философии
- Вы, я вижу, любите наблюдать жизнь. - вдруг раздалось слева.
Я обернулся на чистейшую русскую речь хорошо поставленным голосом без тени акцента - самое неожиданное что тут можно было себе представить.
Слева от меня сидел бомж.
Самый настоящий, классический, открыточный. Пыльная куртка непонятного цвета, в тон ей такие же штаны с надорванным правым карманом. Из кармана выглядывал нарядный мандариновый бок, единственное яркое пятно на всем его костюме. Гораздо менее нарядно, но столь же вызывающе, выглядывал и палец из дырки в ботинке, бабочкой на смокинге подчеркивавший статус владельца.
Владелец тем временем раскинулся на лавочке около высокой стеллы с грузинским флагом, жмурясь как и я на яркое мартовское солнце.
Я разглядывал его несколько минут, пока сосед, с которым мы доехали до Ланчхути, ушел выбирать из пяти мешков с цементом самый красивый на вид, вероятно полагая, что внешность определяет суть содержимого. Я не стал его разуверять в этой максиме - торопиться было некуда, солнце припекало с каждой минутой, а вокруг действительно было на что посмотреть.
Главная грузинская дорога - не та, которая Военная, а та что вполне мирно пролегает от Тбилиси до самого черного моря, и давно наречена мною просто Шоссе - бежит через долины и перевалы, несется широченной магистралью мимо завидующей осетии, перепрыгивает через тысячи рек и сотни железных дорог, петляет узкой двухрядкой меж отрогов и ущелий, спускается всё ниже и ниже к малосольной черноморской воде, и наконец, утомившись, допетляв и допрыгав, упирается в новенький с иголочки пропускной пункт на турецкой границе.
На всём протяжении на нее бусинками нанизаны деревни, села и городки, перетекая друг в друга и гранича соседскими заборами. Так что корни сливы-ткемали вполне могут расти еще в одном селе, а сами сливы падают с ветвей на землю другого.
В одном месте, примерно на середине между Самтредиа и Кобулети, дорога делает двойной поворот, скорей всего устроенный по хитрости местными лавочниками - чтобы никто не проехал мимо их товара: со стороны Тбилиси разогнавшаяся до первой грузинской скорости маршрутка упирается в лавку со свежайшим парным мясом, а если ехать со стороны моря, то приезжаешь ровно в ее конкурента - обширейший рыбный ряд.
Говорят, что еще прежние власти хотели выпрямить хитрый участок, но под натиском общего врага объединились издревле заклятые конкуренты - рыба и мясо, лёд и пламень, огненный шашлык и ледяное карпаччо, сплотились в едином порыве и отстояли заветный изгиб, дойдя чуть ли не до президента.
Тем временем асфальтовый зигзаг оброс цивилизацией - лавками поменьше, закусочными, хинкальными. На хруст денежных бумажек прибежали вездесущие турки со своей шаурмой, через дорогу засияла фиолетыми стеклами армянская гостиница. Люд из окрестных сел потянулся с мандаринами, помидорами, зеленью и пряностями. Закипела жизнь.
Снова приехав со своими экскаваторами и бульдозерами, новая власть увидела на месте двух лавочек уже целый городишко. Махнула рукой на дорожные планы и, раз уж выросло что выросло - нарекла его девичьей фамилией жены кутаисского мэра - Ланчхути. Поставила рядом с самой первой мясной лавкой здоровенную стеллу с государственным флагом, а у рыбного ряда напротив - стеклянный и зеленый как аквариум полицейский участок с сияющими синими буквами на крыше. Развернула бульдозеры и укатила обратно в столицу. А городок остался.
- Вот такая история. - закончил сидевший рядом бомж свою краеведческую лекцию, заметив мой интерес к окружающей местности и незаметно рассказав всю ее историю.
А я с смотрел на него, на весь его нищенский наряд и снова в глаза, как смотрят в глаза покупателю редкой пластинки ценой в их зарплату продавцы на Горбушке - с восторгом и одновременно с боязнью увидеть искру затаенного безумия на дне зрачков.
- Вы, я вижу, удивлены резкой диссоциацией моего облика и стилем изложения мысли? - решил он добить меня. - И хотели бы узнать ее причину?
И не дожидаясь моего кивка, продолжил, почесав торчавший из ботинка палец:
- Дело в том, юноша, что я такой же как вы наблюдатель за жизнью. Только в отличие от вас я встал на следующую ступень, на позицию полной отстраненнности и отречения от самой наблюдаемой жизни для наиболее полного, всеобемлющего ее познания. Я давно пришел к мысли, что только отрицание всего суетного и сиюминутного способно открыть разуму настоящие вершины познания, хоть окружающего мира, хоть самого себя как микромодели этого мира, если хотите - его отражения в сознании наблюдающего. Или если совсем быть точным - преломления в этом осознавании. Ведь вы же согласитесь, что картина мира субъективна и неотрывна от самоощущения того, кто хочет ее если не познать, то хотя бы наметить контуры этого познания?
Я снова кивнул.
- И из всех форм сосуществования с обществом мне ближе всего стал кинизм, вернее - автаркия кинизма. Вы же знаете о Диогене?
- Знаю! - воскликнул я, услышав наконец знакомое слово. - Он в бочке жил?
- А вы знаете, что на самом деле он был никакой не грек, а напротив - вовсе даже грузин? И что жил он не в приписываемой ему банальной винной бочке, а в самом настоящем квеври, в кувшине для вина? Вы что, не смотрели гениальнейший фильм Ираклия Квирикадзе, в котором он как раз и изобразил ученика Антисфена? Пусть иносказательно, пусть через юмор и советским эзоповым языком, но - какова стройность сюжета! какова глубина метафоры!
- Нет, почему же, смотрел конечно... - обиделся было я, но собеседник, видимо наконец отыскав благодарные уши, не унимался:
- Именно кинизм! Непосредственный источник стоицизма, предтеча христианского аскетизма, таких его форм как юродство - не кривитесь! - и странничество есть выдающийся пример человеческой свободы и моральной независимости. Именно пренебрежение соблазнами чувственной жизни и социальных условностей, тщеславными иллюзиями власти, богатства. Великий Шопенгауэр впоследствии это развил и углубил... хотите мандаринку?
Пальцы с траурной каемкой ногтей нырнули в надорванный карман и извлекли оранжевый плод.
- Вот, извольте взглянуть на это чудо! Вот совершенство и в то же время контраст! Контраст между серостью, обыденностью, суетой и ярким насыщенным цветом, сочной жизнью, которая рождается исключительно! - вы слышите? - в условиях подлинной свободы и отрицания всего мимолетного и якобы ценного в косной социальной среде!
Громады слов, половины из которых я никогда не слышал, бились в мой мозг, напирая друг на друга и не давая сосредоточиться на каком-нибудь одном термине, чтобы уже уцепиться за него и понемногу выкарабкаться на привычную поверхность обыденной суеты.
Собеседник заваливал ими меня, накидывал очередную бетонную плиту с выбитыми буквами - Экзистенциализм! Индетерминизм! Апедевсия! - сыпал греческими и латинскими фамилиями, добивал пояснениями "ну это же очевидно" и "само собой разумеется".
Я слушал эти тирады и вспоминал своих соседей по деревне, простых грузинских крестьян, с которыми общался из месяца в месяц. Их беседы за столом между тостами, незамысловатые и плоские как кукурузное поле - о завтрашней погоде, о видах на урожай, о том что опять лопнула полуось у трактора, а к осени надо бы перекрыть крышу сарая.
В них не было и крупицы того потока мысли, отточенных фраз и формулировок, что сейчас лились на меня бурным потоком. Наверное за весь год я не услышал и десятой доли того, что слышал в эти невероятные полчаса, проведенные на скамейке под стеллой с флагом.
Я с печалью думал о том, что быт снова накрывает меня и здесь, на новом месте и в новой жизни. Всё то, от чего я стремился уехать и в итоге уехал, снова настигало меня, незаметно прокрадываясь в жизнь суетой и мелочными заботами с домом, огородом, садом, уже планировавшимися собственными курами, петухами, возможной женой и вероятными детьми. Что снова и снова накрывала меня эта бытовая мелкая сущность жизни, отнимая самое дорогое - время, от того, чтобы наконец остановиться, попытаться осмыслить сущность событий, мира, себя в этом мире. И со все большим восторгом я смотрел на человека, который нашел в себе силы сделать шаг вперед, навстречу чистому познанию.
В разгар очередной тирады собеседника длиной в главу войны и мира, перед нами наконец вырос мой сосед, плюхнул вожделенный и наверняка самый красивый в мире мешок цемента на асфальт и хлопнул философа по плечу:
- Здорово, Диоген! Что, нашел свободные уши, философ?
- Добрый день. И всего вам хорошего. - поджал губы философ и аккуратно свернул остаток начатой было фразы, раскланялся со мной - я с сомнением но все же пожал его холодную руку с загнутыми ногтями.
- Слушай! Какой мощный старик! - воскликнул я, глядя в его удаляющуюся пыльную спину. - Он тут мне такое наговорил! Я половины не понял, со всеми своими образованиями!
Сосед поднял мешок, и молча потащил его к машине. Забросил в багажник, все так же молча сел за руль, кивнул мне и распахнул заедавшую мерседесову дверцу.
- Нет, ну каков! Ты его давно знаешь?? Он правда Диоген? В бочке, то есть в квеври живет? - не унимался я.
- Философ... - процедил он в ответ, обгоняя одной рукой длинную турецкую фуру, - Это что, повод не мыться, по-твоему?
- Но.. но он же стоик! Он этот... киник! Аскет! С ним говорить одно удовольствие, это же бездна смысла, ущелье откровения!
- И кто с ним будет разговаривать? От него же псиной несет за километр. Смотреть противно, не то что слушать. - сосед закурил, одновременно держа руль, сигарету, зажигалку, втыкая передачу и опуская стекло своей двери. - Псих он. И алкаш к тому же.
И не давая мне возразить, продолжил:
- Ты что думаешь, мы тут все дураки, да? Поговорить не с кем, все в поле, в саду возятся, в огороде заняты, бабы-дети-пеленки-распашонки? Со стороны конечно может так показаться. За столом говорим о погоде и урожае, о ремонте трактора и о том, чем перекрыть крышу осенью. Думаешь это всё от.... - он пощелкал пальцами, - ... от узости мышления и примитивности сознания?
Я изумленно смотрел на соседа, первый раз за многие месяцы слыша от него подобные русские слова:
- Да мы тут по молодости спорили так, что у нас куры неслись три раза за день! Ираклий, вон что ниже живет у речки, маршрутку водит - он экзистенциалист почище твоего Диогена. А Гия, знаешь же Гию? Позавчера у него сидели. Так он из армии когда пришел, вообще в такое картезианство ударился, Декарта страницами наизусть читал, чуть жена из дому не выгнала. У меня самого библиотека была - четыре шкафа - сейчас детям в Батуми отдал.
Просто мы тут всё давно отспорили, давно всё переговорили и обсудили, поссорились и помирились. Пойми, не в этом главное. Нельзя подчинять живую настоящую полнокровную жизнь асбтрактному познанию, метанию духа и мысли. Дружба, взаимовыручка, любовь, забота - вот банальные, но настоящие ценности! Скотина, подрезал, гад... - он выругался вслед новому сверкающему мерседесу, втопил педаль до пола, увернулся от встречной фуры, обогнал нахала и довольный показал ему язык, на что в ответ получил грозящий кулак. - Полнота и радость повседневной жизни! Дом, жена, дети, работа наконец. Настоящее честное любимое дело. А не словесные понты и рассуждения.
Всему свое время. В двадцать лет - пожалуйста! Кричи, спорь до посинения, ищи истину, ходи с фонарем, живи в бомжатнике, проповедуй и исповедуй. Но в сорок? В пятьдесят? Ни дома, ни семьи, ни друзей? Ради чего? Ради словесных упражнений? выспренной риторики? споров ни о чем?
Я смотрел на своего соседа, еще с утра ругавшего свою старенькую машинку, потом натиравшего ее же до блеска, в тон своим же идеально без пылинки начищенным туфлям, на его темные грубые деревенские руки с ровным маникюром, вспоминал его дом - где каждая вещь на своем месте, где всегда чисто, светло и умопомрачительно пахнет едой из кухни. Где носится стая детей обоих полов, уменьшенных и гротескных копий папы с мамой. А их бабушка, довольная жизнью и своим веселым дружным семейством, неизменно сидит у печки, в любимом с молодости кресле, недавно снова перетянутом заботливой рукой сына, и вяжет бесконечный шерстяной шарф.
Вспоминал всё это и думал о двух философиях жизни, взвешивал их на мысленных весах и пытался сделать осознанный, вдумчивый, правильный выбор.
И примерно через час пути, перепачкавшись в цементе из прохудившегося по дороге мешка, затащив его с соседом в сарай, я первым делом полез под холодный летний душ. Стоически дрожал под его ледяной струей, аскетически оттирал мочалкой с кожи и души накопленный за день пот и пыль, слова и мысли, метания и сомнения.
Если уж переселяться навеки в винный кувшин, чтобы стать учеником диогена, философом, созерцателем и аскетом, хорошо бы сделать это в чистом и умытом виде)))
Я обернулся на чистейшую русскую речь хорошо поставленным голосом без тени акцента - самое неожиданное что тут можно было себе представить.
Слева от меня сидел бомж.
Самый настоящий, классический, открыточный. Пыльная куртка непонятного цвета, в тон ей такие же штаны с надорванным правым карманом. Из кармана выглядывал нарядный мандариновый бок, единственное яркое пятно на всем его костюме. Гораздо менее нарядно, но столь же вызывающе, выглядывал и палец из дырки в ботинке, бабочкой на смокинге подчеркивавший статус владельца.
Владелец тем временем раскинулся на лавочке около высокой стеллы с грузинским флагом, жмурясь как и я на яркое мартовское солнце.
Я разглядывал его несколько минут, пока сосед, с которым мы доехали до Ланчхути, ушел выбирать из пяти мешков с цементом самый красивый на вид, вероятно полагая, что внешность определяет суть содержимого. Я не стал его разуверять в этой максиме - торопиться было некуда, солнце припекало с каждой минутой, а вокруг действительно было на что посмотреть.
Главная грузинская дорога - не та, которая Военная, а та что вполне мирно пролегает от Тбилиси до самого черного моря, и давно наречена мною просто Шоссе - бежит через долины и перевалы, несется широченной магистралью мимо завидующей осетии, перепрыгивает через тысячи рек и сотни железных дорог, петляет узкой двухрядкой меж отрогов и ущелий, спускается всё ниже и ниже к малосольной черноморской воде, и наконец, утомившись, допетляв и допрыгав, упирается в новенький с иголочки пропускной пункт на турецкой границе.
На всём протяжении на нее бусинками нанизаны деревни, села и городки, перетекая друг в друга и гранича соседскими заборами. Так что корни сливы-ткемали вполне могут расти еще в одном селе, а сами сливы падают с ветвей на землю другого.
В одном месте, примерно на середине между Самтредиа и Кобулети, дорога делает двойной поворот, скорей всего устроенный по хитрости местными лавочниками - чтобы никто не проехал мимо их товара: со стороны Тбилиси разогнавшаяся до первой грузинской скорости маршрутка упирается в лавку со свежайшим парным мясом, а если ехать со стороны моря, то приезжаешь ровно в ее конкурента - обширейший рыбный ряд.
Говорят, что еще прежние власти хотели выпрямить хитрый участок, но под натиском общего врага объединились издревле заклятые конкуренты - рыба и мясо, лёд и пламень, огненный шашлык и ледяное карпаччо, сплотились в едином порыве и отстояли заветный изгиб, дойдя чуть ли не до президента.
Тем временем асфальтовый зигзаг оброс цивилизацией - лавками поменьше, закусочными, хинкальными. На хруст денежных бумажек прибежали вездесущие турки со своей шаурмой, через дорогу засияла фиолетыми стеклами армянская гостиница. Люд из окрестных сел потянулся с мандаринами, помидорами, зеленью и пряностями. Закипела жизнь.
Снова приехав со своими экскаваторами и бульдозерами, новая власть увидела на месте двух лавочек уже целый городишко. Махнула рукой на дорожные планы и, раз уж выросло что выросло - нарекла его девичьей фамилией жены кутаисского мэра - Ланчхути. Поставила рядом с самой первой мясной лавкой здоровенную стеллу с государственным флагом, а у рыбного ряда напротив - стеклянный и зеленый как аквариум полицейский участок с сияющими синими буквами на крыше. Развернула бульдозеры и укатила обратно в столицу. А городок остался.
- Вот такая история. - закончил сидевший рядом бомж свою краеведческую лекцию, заметив мой интерес к окружающей местности и незаметно рассказав всю ее историю.
А я с смотрел на него, на весь его нищенский наряд и снова в глаза, как смотрят в глаза покупателю редкой пластинки ценой в их зарплату продавцы на Горбушке - с восторгом и одновременно с боязнью увидеть искру затаенного безумия на дне зрачков.
- Вы, я вижу, удивлены резкой диссоциацией моего облика и стилем изложения мысли? - решил он добить меня. - И хотели бы узнать ее причину?
И не дожидаясь моего кивка, продолжил, почесав торчавший из ботинка палец:
- Дело в том, юноша, что я такой же как вы наблюдатель за жизнью. Только в отличие от вас я встал на следующую ступень, на позицию полной отстраненнности и отречения от самой наблюдаемой жизни для наиболее полного, всеобемлющего ее познания. Я давно пришел к мысли, что только отрицание всего суетного и сиюминутного способно открыть разуму настоящие вершины познания, хоть окружающего мира, хоть самого себя как микромодели этого мира, если хотите - его отражения в сознании наблюдающего. Или если совсем быть точным - преломления в этом осознавании. Ведь вы же согласитесь, что картина мира субъективна и неотрывна от самоощущения того, кто хочет ее если не познать, то хотя бы наметить контуры этого познания?
Я снова кивнул.
- И из всех форм сосуществования с обществом мне ближе всего стал кинизм, вернее - автаркия кинизма. Вы же знаете о Диогене?
- Знаю! - воскликнул я, услышав наконец знакомое слово. - Он в бочке жил?
- А вы знаете, что на самом деле он был никакой не грек, а напротив - вовсе даже грузин? И что жил он не в приписываемой ему банальной винной бочке, а в самом настоящем квеври, в кувшине для вина? Вы что, не смотрели гениальнейший фильм Ираклия Квирикадзе, в котором он как раз и изобразил ученика Антисфена? Пусть иносказательно, пусть через юмор и советским эзоповым языком, но - какова стройность сюжета! какова глубина метафоры!
- Нет, почему же, смотрел конечно... - обиделся было я, но собеседник, видимо наконец отыскав благодарные уши, не унимался:
- Именно кинизм! Непосредственный источник стоицизма, предтеча христианского аскетизма, таких его форм как юродство - не кривитесь! - и странничество есть выдающийся пример человеческой свободы и моральной независимости. Именно пренебрежение соблазнами чувственной жизни и социальных условностей, тщеславными иллюзиями власти, богатства. Великий Шопенгауэр впоследствии это развил и углубил... хотите мандаринку?
Пальцы с траурной каемкой ногтей нырнули в надорванный карман и извлекли оранжевый плод.
- Вот, извольте взглянуть на это чудо! Вот совершенство и в то же время контраст! Контраст между серостью, обыденностью, суетой и ярким насыщенным цветом, сочной жизнью, которая рождается исключительно! - вы слышите? - в условиях подлинной свободы и отрицания всего мимолетного и якобы ценного в косной социальной среде!
Громады слов, половины из которых я никогда не слышал, бились в мой мозг, напирая друг на друга и не давая сосредоточиться на каком-нибудь одном термине, чтобы уже уцепиться за него и понемногу выкарабкаться на привычную поверхность обыденной суеты.
Собеседник заваливал ими меня, накидывал очередную бетонную плиту с выбитыми буквами - Экзистенциализм! Индетерминизм! Апедевсия! - сыпал греческими и латинскими фамилиями, добивал пояснениями "ну это же очевидно" и "само собой разумеется".
Я слушал эти тирады и вспоминал своих соседей по деревне, простых грузинских крестьян, с которыми общался из месяца в месяц. Их беседы за столом между тостами, незамысловатые и плоские как кукурузное поле - о завтрашней погоде, о видах на урожай, о том что опять лопнула полуось у трактора, а к осени надо бы перекрыть крышу сарая.
В них не было и крупицы того потока мысли, отточенных фраз и формулировок, что сейчас лились на меня бурным потоком. Наверное за весь год я не услышал и десятой доли того, что слышал в эти невероятные полчаса, проведенные на скамейке под стеллой с флагом.
Я с печалью думал о том, что быт снова накрывает меня и здесь, на новом месте и в новой жизни. Всё то, от чего я стремился уехать и в итоге уехал, снова настигало меня, незаметно прокрадываясь в жизнь суетой и мелочными заботами с домом, огородом, садом, уже планировавшимися собственными курами, петухами, возможной женой и вероятными детьми. Что снова и снова накрывала меня эта бытовая мелкая сущность жизни, отнимая самое дорогое - время, от того, чтобы наконец остановиться, попытаться осмыслить сущность событий, мира, себя в этом мире. И со все большим восторгом я смотрел на человека, который нашел в себе силы сделать шаг вперед, навстречу чистому познанию.
В разгар очередной тирады собеседника длиной в главу войны и мира, перед нами наконец вырос мой сосед, плюхнул вожделенный и наверняка самый красивый в мире мешок цемента на асфальт и хлопнул философа по плечу:
- Здорово, Диоген! Что, нашел свободные уши, философ?
- Добрый день. И всего вам хорошего. - поджал губы философ и аккуратно свернул остаток начатой было фразы, раскланялся со мной - я с сомнением но все же пожал его холодную руку с загнутыми ногтями.
- Слушай! Какой мощный старик! - воскликнул я, глядя в его удаляющуюся пыльную спину. - Он тут мне такое наговорил! Я половины не понял, со всеми своими образованиями!
Сосед поднял мешок, и молча потащил его к машине. Забросил в багажник, все так же молча сел за руль, кивнул мне и распахнул заедавшую мерседесову дверцу.
- Нет, ну каков! Ты его давно знаешь?? Он правда Диоген? В бочке, то есть в квеври живет? - не унимался я.
- Философ... - процедил он в ответ, обгоняя одной рукой длинную турецкую фуру, - Это что, повод не мыться, по-твоему?
- Но.. но он же стоик! Он этот... киник! Аскет! С ним говорить одно удовольствие, это же бездна смысла, ущелье откровения!
- И кто с ним будет разговаривать? От него же псиной несет за километр. Смотреть противно, не то что слушать. - сосед закурил, одновременно держа руль, сигарету, зажигалку, втыкая передачу и опуская стекло своей двери. - Псих он. И алкаш к тому же.
И не давая мне возразить, продолжил:
- Ты что думаешь, мы тут все дураки, да? Поговорить не с кем, все в поле, в саду возятся, в огороде заняты, бабы-дети-пеленки-распашонки? Со стороны конечно может так показаться. За столом говорим о погоде и урожае, о ремонте трактора и о том, чем перекрыть крышу осенью. Думаешь это всё от.... - он пощелкал пальцами, - ... от узости мышления и примитивности сознания?
Я изумленно смотрел на соседа, первый раз за многие месяцы слыша от него подобные русские слова:
- Да мы тут по молодости спорили так, что у нас куры неслись три раза за день! Ираклий, вон что ниже живет у речки, маршрутку водит - он экзистенциалист почище твоего Диогена. А Гия, знаешь же Гию? Позавчера у него сидели. Так он из армии когда пришел, вообще в такое картезианство ударился, Декарта страницами наизусть читал, чуть жена из дому не выгнала. У меня самого библиотека была - четыре шкафа - сейчас детям в Батуми отдал.
Просто мы тут всё давно отспорили, давно всё переговорили и обсудили, поссорились и помирились. Пойми, не в этом главное. Нельзя подчинять живую настоящую полнокровную жизнь асбтрактному познанию, метанию духа и мысли. Дружба, взаимовыручка, любовь, забота - вот банальные, но настоящие ценности! Скотина, подрезал, гад... - он выругался вслед новому сверкающему мерседесу, втопил педаль до пола, увернулся от встречной фуры, обогнал нахала и довольный показал ему язык, на что в ответ получил грозящий кулак. - Полнота и радость повседневной жизни! Дом, жена, дети, работа наконец. Настоящее честное любимое дело. А не словесные понты и рассуждения.
Всему свое время. В двадцать лет - пожалуйста! Кричи, спорь до посинения, ищи истину, ходи с фонарем, живи в бомжатнике, проповедуй и исповедуй. Но в сорок? В пятьдесят? Ни дома, ни семьи, ни друзей? Ради чего? Ради словесных упражнений? выспренной риторики? споров ни о чем?
Я смотрел на своего соседа, еще с утра ругавшего свою старенькую машинку, потом натиравшего ее же до блеска, в тон своим же идеально без пылинки начищенным туфлям, на его темные грубые деревенские руки с ровным маникюром, вспоминал его дом - где каждая вещь на своем месте, где всегда чисто, светло и умопомрачительно пахнет едой из кухни. Где носится стая детей обоих полов, уменьшенных и гротескных копий папы с мамой. А их бабушка, довольная жизнью и своим веселым дружным семейством, неизменно сидит у печки, в любимом с молодости кресле, недавно снова перетянутом заботливой рукой сына, и вяжет бесконечный шерстяной шарф.
Вспоминал всё это и думал о двух философиях жизни, взвешивал их на мысленных весах и пытался сделать осознанный, вдумчивый, правильный выбор.
И примерно через час пути, перепачкавшись в цементе из прохудившегося по дороге мешка, затащив его с соседом в сарай, я первым делом полез под холодный летний душ. Стоически дрожал под его ледяной струей, аскетически оттирал мочалкой с кожи и души накопленный за день пот и пыль, слова и мысли, метания и сомнения.
Если уж переселяться навеки в винный кувшин, чтобы стать учеником диогена, философом, созерцателем и аскетом, хорошо бы сделать это в чистом и умытом виде)))