...И еще юбилей
Сегодня отмечает юбилей Наталья Евгеньевна Голованова.
Отмечает на родине, в Екатеринбурге, где живет уже много лет.
Наталья Евгеньевна - не только интереснейший режиссер, мастер монтажа, автор как минимум двух выдающихся фильмов («Мальчик как мальчик» и «Кот и клоун»). Помимо этого, она еще и активный общественный деятель, замечательный аналитик, человек с системным мышлением, знающий изнутри режиссерскую проблематику и умеющий структурировать явление или ситуацию, разработать стратегию преодоления кризиса. Эти качества стали редкостью в анимационной творческой среде в последние годы. Именно поэтому Головановой очень не хватает в Москве.
Но кроме этого, Н.Е. - еще и прекрасный прозаик и эссеист. К сожалению, до сих пор не изданы ее рассказы и повести («Ванечка», «Настасья», «Ванечка-2» и другие), поэтому в ипостаси прозаика ее почти никто не знает.
Размышляя, как отметить этот юбилей, я решил вывесить не свою биографическую справку о Наталии Евгеньевне (хотя ее биография - тоже не на слуху), а один из лучших ее текстов, опубликованный в «Киноведческих Записках». К сожалению, на сайте журнала он вывешен не целиком, с оторванным концом. Читать его в таком виде невозможно, ибо этот текст написан как стихи в прозе. Именно поэтому я и обнародую его сейчас таким, каким он и был создан - впервые в Сети. Думаю, это будет замечательным подарком не только автору, но и всем, кому интересна анимационная тематика.
Наталья Голованова
ДРЕВНИЙ РИМ. OPUS 1
О, Рим!
Плиний Старший.
Был Древний Рим, и - пал.
Как Блистательная Порта, как многоязыкий Вавилон, как древние царства, - так же блиставшие некогда в сиянии славы и силы, и так же ставшие ничем.
Еще он стоял, еще был, но уже где-то вдалеке закипали народы, и вот - двинулись на Рим: кельты, гунны, галлы, готы - и многие прочие, и даже изнутри.
В плоских холмах Равенны по велению короля готов Теодориха уже начали строить небывалые стрельчатые храмы, непохожие на римские строения.
Надвигалась новая цивилизация, а старая - рушилась. Новые ценности, новые кислотные цвета, новое звучание, ритмы, новая техника, конечно.
Компьютеры были - из области науки.
Как время-то летит!
Иногда возникают миражи, память конструирует то, чего нет; говорят, миражи возникают не только в пространстве, но и во времени.
Интересно, что человеку свойственно монтажное мышление.
Он смотрит кино, отдельные сцены, кусочки жизни, снятые вразброс, неважно - взятые из жизни или сочиненные. И он уже в самом себе соединяет их в единую историю.
А ведь живет он - подряд!
В реальной жизни же нет пропусков!
А вот как-то он научился, изобрел.
Римский театр - крошечный просмотровый зал.
Подрагивает свет из узкого окошка в стене, отражается на квадратном экранчике в маленьком, в три ряда кресел, просмотровом зале, и вспоминаю:
вот это был Жора.
Жил один, потихоньку попивал в крохотном чуланчике при проекционной, - но в самую меру, пьяным его никто не видал, выпивши - всегда.
Дальше, чем на два шага, от проекционной не уходил. Бежишь, бывало, с пленкой, - время - не время, - всегда покажет, быстро. Виртуоз, нигде подобного не видела, прямо цирк.
Мы пленку смотрим, склеивая ее в кольца: два-три колечка - изображение, реплика, музыка.
Колечки всегда разные и не всегда точно укладывались на турель проекционного аппарата, так что всегда оставались петли, «хвосты».
А это же пленка, сухая! Сколько ее крутят: на монтажном столе, и в проекции, и на «мовиоле» - был такой опасный аппарат, на котором на скорости шифровали музыку и реплики, писали на пленке.
И она, пленка, от этого вся в лохмотьях, скручивается и рвется.
Так он на какие-то крючки, катушки для ниток, бобины, перекинутые через стулья, - надевал все эти петли, и вот: катушки крутятся, подрагивают, пленка трещит, а посреди - Жора великолепный, как паук в паутине.
Он добрый был, Жора, его все любили. Потом уж таких не было.
При просмотре рабочего матерьяла по цифре определяли метр, на котором нужно делать поправку.
Отточенный глаз профессионала вылавливал цифру на одном кадрике, отмечающем метры.
Глаз, натренированный видеть один кадр в кино, - он, как оказалось, способен уловить манипуляции наперсточника и проследить шарик, - когда настали новые времена, и ловкие молодые люди наводнили улицы.
Уходили целыми, если хватало ума не ввязываться.
А какие здесь бывали ссоры: с огнем и молнией, с громом, вырванными деревьями - восхитительные ссоры, замысловатые розыгрыши.
А прозвища-то!
Какие, правду сказать, злые языки!.. А карикатуры!
Неугомонный творческий дух витал здесь и не знал покоя.
…Меланхоличный Лева Мильчин, похожий на Винни-Пуха; громадный громкоголосый Светозар; и умный Лелик, отец персонажей и сам персонаж; и вдохновенный Зуйков…
Где еще прихотливая судьба собрала в одном месте в одно время столько талантов, столько личностей, которые создавали вокруг себя как бы поле, которое вынуждало людей более ординарных напрягаться и являть по необходимости самые свои заветные таланты, которые в другой среде никогда бы не вспомнились и не проявились?
А кому это там нашили пуговицы на весь новый плащ? Так, что в конце дня счастливый владелец пришел в ужас, торопясь домой?
Кому помыли вечно немытые галоши до полной неузнаваемости?
А кто это тут у нас обиделся?
Раскатали бумагу во всю стену, во всю длину коридора, и точно гром грянул: все в стихах, в картинках, вся студия вертится у стены, герои дня разносят по этажам новые шутки.
Ай да Саша! Ай да Раечка, Маечка, Аркаша, Наташа!
А драгоценные капустники, смонтированные из игрового кино и мультипликации, озвученные, с музыкой и репризами! Авторы месяц сидели в монтажной и хохотали, придумывая на ходу, горящими глазами уставясь в подслеповатый экранчик.
Жаль, что не сохранилось.
А, кстати, монтажный стол.
Привыкаешь и сидишь: правой рукой на трех бобинах, левой - на трех; два синхронизатора и экран.
Только бы пленка не порвалась - одна из трех, только бы звук не пропал, только бы склейки проскочили, только бы синхронизатор не открылся, - правая нога на педали, левая - на педали; вправо-влево, вперед-назад, - вот оно, кино, еще не сведенное воедино, пока еще можно передвинуть, переставить, переозвучить, переснять, все попробовать, все, что хочешь.
Полная власть, драйв, сидишь, как в космосе, меняешь на лету.
Что такое компьютер - никто не знает, не слышали, а к столу надо только привыкнуть.
Помню два дня счастья.
Заканчиваем кино, а музыка не нравится. С самого начала не нравилась, еще с записи. Сама виновата - вцепилась в композитора, он и сделал - по дружбе, а сам в это время нетленку творил, - и ведь получилась нетленка - вся империя цитировала, напевала, - а тут, видно, не лежала душа.
Но что интересно: отказаться сразу от музыки - на это духу у меня не хватило. Неудобно, вот именно: неудобно.
Однако картину пора кончать, все уж даже и снято на цвет, а музыка - увы! То есть - караул.
И вот нашелся молодой неизвестный композитор, реактивный и не утративший интереса к авантюрам.
Договорились.
Синтезатор «Ямаха», поющий на все голоса, в подвале театра Моссовета, и у меня - маленькая кассета, на которую на нужную длину записаны образцы: кусочек Дюка Эллингтона, и Ганелина, и Тищенко, и каких-то индийских распевов, и что-то еще…
И вот этот молодой реактивный прослушивает образец, ходит по коридору, курит, сочиняет музыку.
Затем прибегает и играет на этой волшебной машине очередной нужный кусочек: хочешь - на трубе, хочешь - на скрипке.
И перед самой перезаписью, всю ночь накануне, мы с Бэлкой, Беллой Борисовной, эту совершенно незнакомую музыку ставили под изображение, а изображение, следовательно, подгоняли под музыку: подрезали, подклеивали.
Мы же работали не так, как в игровом кино, там монтажный план - 50 метров, у нас два метра - уже солидно. Так что и звук - кружево, и цвет - кружево, сплошные склейки.
Мы и негатив подбираем не по метражу и по склейкам - по футажам.
Все кино - десять минут.
Древний Рим занимался строительством миров, удивительных и разнообразных, слава об этих строителях достигала самых дальних уголков империи и уходила далеко за ее пределы.
Только начав перед Великой войной свое коллективное строительство, после нее он стремительно двинулся к своим блистательным победам.
Сначала была юность, сила и могущество.
Затем пришла молодость, игра в разнообразие, чего опасались, но это было неостановимо, как сама жизнь.
Миры, построенные в эти времена, были велики по размеру и прекрасны, они прокатились по всем землям, заявляя и умножая славу Рима.
Сенаторы, патриции, трибуны и консулы: монументальный Хитрук, патриций; Ефим Гамбург, народный трибун; и дорогой Лев Константинович, похожий на Оле-Лукойе; и Слава, любимец народа, со своей знаменитой фразой: почему мы такие счастливые? - потому что талантливые…
Сенаторы ездили похваляться в чужие земли - чьи миры лучше, - там, естественно, тоже были свои миры, отличные от наших, - и возвращались с триумфом. Говорили, что наши миры очень хороши, да и их тоже не плохи.
Наглядевшись заграничных диковин, строители миров иногда начинали чудить, тогда их мягко вразумляли, и жизнь опять текла своим чередом.
Два древних храма приютили строителей миров, два некогда прекрасных храма. Возможно, в этом был некий замысел, судьба, непонятная человеческому уму в его короткой жизни.
Там, наверху, в комнате мультипликаторов, все стены до потолка были оклеены рисунками - ни одного по службе, все о жизни: карикатуры, раскадровки, розыгрыши, пожелания - вся буйная фантазия не просто художников: художников-актеров, художников-юмористов, сочинителей историй, - трудно даже определить, что входит в требование к этой профессии.
Ну, пьют. Живут компанией, ревниво посматривают друг на друга, кто в чем отличился, кто в чем преуспел.
Волнуются перед тем, как увидеть свою работу в зале, при всех, в первый раз.
И правда, бумага и пленка - разные вещи. Некоторые прибегают в монтажную - поглядеть заранее.
Во время производства возникало некое единство всей группы, родство, и ревнивая любовь к своему детищу, - и горе тому, кто косо поглядит либо отзовется.
А «кнопки»! - кнопку съемочного станка мочили водкой или шампанским - так отмечали первый снятый кадр.
А концы картины, сдача фильма, - главные праздники, конец работы.
А мои дорогие, мои бесконечно дорогие Саша и Юрик, и Юрочка, и Лешка, и Толя, и Сашка, и еще Сашка!
С дынями - из Туркмении, с виноградным вином - из Грузии, с тортом «Киевский» - из Киева, - они возвращались из разных мест империи, где были местные фактории, куда с удовольствием приглашали и вознаграждали посланцев имперской столицы.
Их вообще было мало - носителей гармонии, на всю империю - много меньше сотни.
Олежка Комаров, Володя Крумин, начинавший рисовать с любой точки листа.
Витя Лихачев примостился на краешке стола, эти смешные человечки невероятной походкой бегут прямо из-под руки - такие живые, веселые, - нет слов, нет слов…
А римские матроны!
Статные, рыжие, белокурые, черноволосые - красавицы!
Смешливые и нарядные, они перелетали с этажа на этаж, радуя и восхищая гостей столицы и местных жителей.
Помню, в конце дня Натан Лернер и Макс Жеребчевский, - он тогда еще не помышлял отбыть в далекие края, - стоят, а мимо бегут, разговаривают, шубки накидывают на ходу, шляпки - все, все красавицы, - прошипели оба в один голос, вдруг как бы взглянув со стороны, - ты подумай - все до одной!
Конечно, это была молодость, но ведь и правда - одна другой краше!
Царственная Фира, Эсфирь, и пышная Люба, Любовь, и вдохновенная Ветка, и Лиза, как с картины, и Наташа - Абрамова, Таннер, Степанцева, Орлова, - это имя отчего-то было популярно в империи; соберутся больше трех - непременно одна Наташа окажется, а нынче имя вышло из моды.
Широко раскинулась империя. Казалось, пока стоит Рим, имперские связи со строителями миров на далеких окраинах - сохранятся и будут вечно.
Казалось, римский дух и римская культурная традиция сохранят и удержат эти связи.
Но - увы.
Еще Рим стоял, сверкал, праздновал триумфы, но, точно щупальцы огромного раненого спрута, отпадали от него - одна за другой - цветущие провинции, и начинали жить своей жизнью.
Со своими садами и парками, педагогами и чиновниками, и сборщиками налогов, и своими строителями миров, которые отныне были у каждого свои.
Краски назывались по номерам.
Красная была - третья. Белая - отчего-то девятая. Зеленая - пятьдесят шестая.
Звуки резали на мелкие, многократно отобранные кусочки и тщательно склеивали в мелкую мозаику -
черные квадратики оптической пленки, звук на которой был виден сбоку по всей длине,
или рыжая, магнитная, паузы на месте вдоха и выдоха.
Знаменитые имперские актеры и музыканты заглядывали на бегу, оставляли здесь свои голоса, не переставая удивляться, что голос являлся раньше воплощенного образа.
Необходимость строения миров никем не оспаривалась. В империи любили строителей, знакомые миры выучивались наизусть, цитировались, и длинное слово «мультипликация», - тогда еще говорили так старомодно: мультипликация, - вызывало сияние на лице.
А что вы хотите? Жизнь в древности была простой, а развлечений - мало.
Редкость этой профессии историки обычно связывали с тем, что, помимо инструментов, строитель использовал, некоторым образом, самого себя, в качестве, так сказать, изначального чертежа, без которого все построение отчего-то не держалось, либо держалось совсем недолго и было некрепко.
Строители постоянно изобретали новые инструменты.
Иногда оказывалось, что старые сносились и устарели, а иногда какой-нибудь новый мир требовал что-нибудь выдумать.
Ящички для инструментов были у каждого свои.
Каждый вытачивал свой ящик и, со временем постоянно улучшая его, устраивал тайные замочки и всякие добавочные улучшения.
Здесь хранились разноцветные кадрики, краски, мелки и кисточки, истончившиеся до двух-трех волосков, подарочные точилки для карандашей,
обрезки слов и паузы, усмешки, подмигиванья и косые взгляды,
обрывки воспоминаний, упакованные в маленькие целлофановые пакетики.
Некоторые составляли каталог.
Опыт, как правило, не помещался ни в один ящик - в силу большого объема и исключительной тяжести, - и хранился на виду, чаще всего на столе, иногда под столом, то есть на виду, но на него никто не посягал, чужой опыт унести было нельзя.
Не то что, к примеру, идеи. Эти маленькие штучки легко было спрятать в карман, но носить их было тяжело, как чужие туфли.
От долгого разнашивания они, наконец, становились совершенно своими, но при этом, к несчастью, утрачивали первоначальный вид.
Особенностью строителей миров было то, что их было мало, и когда Рим пал, они тотчас понадобились всюду.
Оказалось, что потребность в строителях миров гораздо выше, чем нам это казалось при нашей упорядоченной жизни, где строительство миров было поставлено на промышленную основу.
Так что малое количество строителей миров, то есть все, имевшие отношение к этому секретному промыслу империи, - все они, решительно все, сделались предметом охоты.
Все они вдруг стали нужны, особенно за пределами империи.
Ставили капканы и ловушки, заманивали и тайно везли в кожаных кофрах с дырочками и товарными бирками, - туда, по подложным паспортам, скрытно, как драгоценный груз, везли в знакомую заграницу, либо совсем далеко, в заграницу незнакомую, за океан.
Первое время, как водится, тосковали по русским березкам и творчеству Пушкина, но постепенно при хорошей жизни осваивались, выучивали местные языки, да и оставались - кто временно, кто - навсегда.
Меж тем на бывших просторах родной империи никто и ухом не вел, словно и не нужны им были строители, словно и без них можно обойтись, прожить, занимаясь вовсе другими делами.
О, Рим, даже и само название, ассоциировавшееся с его былой славой, было разодрано на куски, на клочья, и многократно присвоено, и распродавалось на публичных торгах с целью нажиться на слабых отблесках былых побед, согреть руки над грудою некогда величественных развалин - sic transit gloria mundi.
Один век, всего один век, совместимый с длиною человеческой жизни, вместившей детство, и юность, и зрелость, - и вот Рим уже катится к закату, и вот уже нет его.
Прикатили турусы на колесах, и Рим пал.
Гуси не спасли.
Отмечает на родине, в Екатеринбурге, где живет уже много лет.
Наталья Евгеньевна - не только интереснейший режиссер, мастер монтажа, автор как минимум двух выдающихся фильмов («Мальчик как мальчик» и «Кот и клоун»). Помимо этого, она еще и активный общественный деятель, замечательный аналитик, человек с системным мышлением, знающий изнутри режиссерскую проблематику и умеющий структурировать явление или ситуацию, разработать стратегию преодоления кризиса. Эти качества стали редкостью в анимационной творческой среде в последние годы. Именно поэтому Головановой очень не хватает в Москве.
Но кроме этого, Н.Е. - еще и прекрасный прозаик и эссеист. К сожалению, до сих пор не изданы ее рассказы и повести («Ванечка», «Настасья», «Ванечка-2» и другие), поэтому в ипостаси прозаика ее почти никто не знает.
Размышляя, как отметить этот юбилей, я решил вывесить не свою биографическую справку о Наталии Евгеньевне (хотя ее биография - тоже не на слуху), а один из лучших ее текстов, опубликованный в «Киноведческих Записках». К сожалению, на сайте журнала он вывешен не целиком, с оторванным концом. Читать его в таком виде невозможно, ибо этот текст написан как стихи в прозе. Именно поэтому я и обнародую его сейчас таким, каким он и был создан - впервые в Сети. Думаю, это будет замечательным подарком не только автору, но и всем, кому интересна анимационная тематика.
Наталья Голованова
ДРЕВНИЙ РИМ. OPUS 1
О, Рим!
Плиний Старший.
Был Древний Рим, и - пал.
Как Блистательная Порта, как многоязыкий Вавилон, как древние царства, - так же блиставшие некогда в сиянии славы и силы, и так же ставшие ничем.
Еще он стоял, еще был, но уже где-то вдалеке закипали народы, и вот - двинулись на Рим: кельты, гунны, галлы, готы - и многие прочие, и даже изнутри.
В плоских холмах Равенны по велению короля готов Теодориха уже начали строить небывалые стрельчатые храмы, непохожие на римские строения.
Надвигалась новая цивилизация, а старая - рушилась. Новые ценности, новые кислотные цвета, новое звучание, ритмы, новая техника, конечно.
Компьютеры были - из области науки.
Как время-то летит!
Иногда возникают миражи, память конструирует то, чего нет; говорят, миражи возникают не только в пространстве, но и во времени.
Интересно, что человеку свойственно монтажное мышление.
Он смотрит кино, отдельные сцены, кусочки жизни, снятые вразброс, неважно - взятые из жизни или сочиненные. И он уже в самом себе соединяет их в единую историю.
А ведь живет он - подряд!
В реальной жизни же нет пропусков!
А вот как-то он научился, изобрел.
Римский театр - крошечный просмотровый зал.
Подрагивает свет из узкого окошка в стене, отражается на квадратном экранчике в маленьком, в три ряда кресел, просмотровом зале, и вспоминаю:
вот это был Жора.
Жил один, потихоньку попивал в крохотном чуланчике при проекционной, - но в самую меру, пьяным его никто не видал, выпивши - всегда.
Дальше, чем на два шага, от проекционной не уходил. Бежишь, бывало, с пленкой, - время - не время, - всегда покажет, быстро. Виртуоз, нигде подобного не видела, прямо цирк.
Мы пленку смотрим, склеивая ее в кольца: два-три колечка - изображение, реплика, музыка.
Колечки всегда разные и не всегда точно укладывались на турель проекционного аппарата, так что всегда оставались петли, «хвосты».
А это же пленка, сухая! Сколько ее крутят: на монтажном столе, и в проекции, и на «мовиоле» - был такой опасный аппарат, на котором на скорости шифровали музыку и реплики, писали на пленке.
И она, пленка, от этого вся в лохмотьях, скручивается и рвется.
Так он на какие-то крючки, катушки для ниток, бобины, перекинутые через стулья, - надевал все эти петли, и вот: катушки крутятся, подрагивают, пленка трещит, а посреди - Жора великолепный, как паук в паутине.
Он добрый был, Жора, его все любили. Потом уж таких не было.
При просмотре рабочего матерьяла по цифре определяли метр, на котором нужно делать поправку.
Отточенный глаз профессионала вылавливал цифру на одном кадрике, отмечающем метры.
Глаз, натренированный видеть один кадр в кино, - он, как оказалось, способен уловить манипуляции наперсточника и проследить шарик, - когда настали новые времена, и ловкие молодые люди наводнили улицы.
Уходили целыми, если хватало ума не ввязываться.
А какие здесь бывали ссоры: с огнем и молнией, с громом, вырванными деревьями - восхитительные ссоры, замысловатые розыгрыши.
А прозвища-то!
Какие, правду сказать, злые языки!.. А карикатуры!
Неугомонный творческий дух витал здесь и не знал покоя.
…Меланхоличный Лева Мильчин, похожий на Винни-Пуха; громадный громкоголосый Светозар; и умный Лелик, отец персонажей и сам персонаж; и вдохновенный Зуйков…
Где еще прихотливая судьба собрала в одном месте в одно время столько талантов, столько личностей, которые создавали вокруг себя как бы поле, которое вынуждало людей более ординарных напрягаться и являть по необходимости самые свои заветные таланты, которые в другой среде никогда бы не вспомнились и не проявились?
А кому это там нашили пуговицы на весь новый плащ? Так, что в конце дня счастливый владелец пришел в ужас, торопясь домой?
Кому помыли вечно немытые галоши до полной неузнаваемости?
А кто это тут у нас обиделся?
Раскатали бумагу во всю стену, во всю длину коридора, и точно гром грянул: все в стихах, в картинках, вся студия вертится у стены, герои дня разносят по этажам новые шутки.
Ай да Саша! Ай да Раечка, Маечка, Аркаша, Наташа!
А драгоценные капустники, смонтированные из игрового кино и мультипликации, озвученные, с музыкой и репризами! Авторы месяц сидели в монтажной и хохотали, придумывая на ходу, горящими глазами уставясь в подслеповатый экранчик.
Жаль, что не сохранилось.
А, кстати, монтажный стол.
Привыкаешь и сидишь: правой рукой на трех бобинах, левой - на трех; два синхронизатора и экран.
Только бы пленка не порвалась - одна из трех, только бы звук не пропал, только бы склейки проскочили, только бы синхронизатор не открылся, - правая нога на педали, левая - на педали; вправо-влево, вперед-назад, - вот оно, кино, еще не сведенное воедино, пока еще можно передвинуть, переставить, переозвучить, переснять, все попробовать, все, что хочешь.
Полная власть, драйв, сидишь, как в космосе, меняешь на лету.
Что такое компьютер - никто не знает, не слышали, а к столу надо только привыкнуть.
Помню два дня счастья.
Заканчиваем кино, а музыка не нравится. С самого начала не нравилась, еще с записи. Сама виновата - вцепилась в композитора, он и сделал - по дружбе, а сам в это время нетленку творил, - и ведь получилась нетленка - вся империя цитировала, напевала, - а тут, видно, не лежала душа.
Но что интересно: отказаться сразу от музыки - на это духу у меня не хватило. Неудобно, вот именно: неудобно.
Однако картину пора кончать, все уж даже и снято на цвет, а музыка - увы! То есть - караул.
И вот нашелся молодой неизвестный композитор, реактивный и не утративший интереса к авантюрам.
Договорились.
Синтезатор «Ямаха», поющий на все голоса, в подвале театра Моссовета, и у меня - маленькая кассета, на которую на нужную длину записаны образцы: кусочек Дюка Эллингтона, и Ганелина, и Тищенко, и каких-то индийских распевов, и что-то еще…
И вот этот молодой реактивный прослушивает образец, ходит по коридору, курит, сочиняет музыку.
Затем прибегает и играет на этой волшебной машине очередной нужный кусочек: хочешь - на трубе, хочешь - на скрипке.
И перед самой перезаписью, всю ночь накануне, мы с Бэлкой, Беллой Борисовной, эту совершенно незнакомую музыку ставили под изображение, а изображение, следовательно, подгоняли под музыку: подрезали, подклеивали.
Мы же работали не так, как в игровом кино, там монтажный план - 50 метров, у нас два метра - уже солидно. Так что и звук - кружево, и цвет - кружево, сплошные склейки.
Мы и негатив подбираем не по метражу и по склейкам - по футажам.
Все кино - десять минут.
Древний Рим занимался строительством миров, удивительных и разнообразных, слава об этих строителях достигала самых дальних уголков империи и уходила далеко за ее пределы.
Только начав перед Великой войной свое коллективное строительство, после нее он стремительно двинулся к своим блистательным победам.
Сначала была юность, сила и могущество.
Затем пришла молодость, игра в разнообразие, чего опасались, но это было неостановимо, как сама жизнь.
Миры, построенные в эти времена, были велики по размеру и прекрасны, они прокатились по всем землям, заявляя и умножая славу Рима.
Сенаторы, патриции, трибуны и консулы: монументальный Хитрук, патриций; Ефим Гамбург, народный трибун; и дорогой Лев Константинович, похожий на Оле-Лукойе; и Слава, любимец народа, со своей знаменитой фразой: почему мы такие счастливые? - потому что талантливые…
Сенаторы ездили похваляться в чужие земли - чьи миры лучше, - там, естественно, тоже были свои миры, отличные от наших, - и возвращались с триумфом. Говорили, что наши миры очень хороши, да и их тоже не плохи.
Наглядевшись заграничных диковин, строители миров иногда начинали чудить, тогда их мягко вразумляли, и жизнь опять текла своим чередом.
Два древних храма приютили строителей миров, два некогда прекрасных храма. Возможно, в этом был некий замысел, судьба, непонятная человеческому уму в его короткой жизни.
Там, наверху, в комнате мультипликаторов, все стены до потолка были оклеены рисунками - ни одного по службе, все о жизни: карикатуры, раскадровки, розыгрыши, пожелания - вся буйная фантазия не просто художников: художников-актеров, художников-юмористов, сочинителей историй, - трудно даже определить, что входит в требование к этой профессии.
Ну, пьют. Живут компанией, ревниво посматривают друг на друга, кто в чем отличился, кто в чем преуспел.
Волнуются перед тем, как увидеть свою работу в зале, при всех, в первый раз.
И правда, бумага и пленка - разные вещи. Некоторые прибегают в монтажную - поглядеть заранее.
Во время производства возникало некое единство всей группы, родство, и ревнивая любовь к своему детищу, - и горе тому, кто косо поглядит либо отзовется.
А «кнопки»! - кнопку съемочного станка мочили водкой или шампанским - так отмечали первый снятый кадр.
А концы картины, сдача фильма, - главные праздники, конец работы.
А мои дорогие, мои бесконечно дорогие Саша и Юрик, и Юрочка, и Лешка, и Толя, и Сашка, и еще Сашка!
С дынями - из Туркмении, с виноградным вином - из Грузии, с тортом «Киевский» - из Киева, - они возвращались из разных мест империи, где были местные фактории, куда с удовольствием приглашали и вознаграждали посланцев имперской столицы.
Их вообще было мало - носителей гармонии, на всю империю - много меньше сотни.
Олежка Комаров, Володя Крумин, начинавший рисовать с любой точки листа.
Витя Лихачев примостился на краешке стола, эти смешные человечки невероятной походкой бегут прямо из-под руки - такие живые, веселые, - нет слов, нет слов…
А римские матроны!
Статные, рыжие, белокурые, черноволосые - красавицы!
Смешливые и нарядные, они перелетали с этажа на этаж, радуя и восхищая гостей столицы и местных жителей.
Помню, в конце дня Натан Лернер и Макс Жеребчевский, - он тогда еще не помышлял отбыть в далекие края, - стоят, а мимо бегут, разговаривают, шубки накидывают на ходу, шляпки - все, все красавицы, - прошипели оба в один голос, вдруг как бы взглянув со стороны, - ты подумай - все до одной!
Конечно, это была молодость, но ведь и правда - одна другой краше!
Царственная Фира, Эсфирь, и пышная Люба, Любовь, и вдохновенная Ветка, и Лиза, как с картины, и Наташа - Абрамова, Таннер, Степанцева, Орлова, - это имя отчего-то было популярно в империи; соберутся больше трех - непременно одна Наташа окажется, а нынче имя вышло из моды.
Широко раскинулась империя. Казалось, пока стоит Рим, имперские связи со строителями миров на далеких окраинах - сохранятся и будут вечно.
Казалось, римский дух и римская культурная традиция сохранят и удержат эти связи.
Но - увы.
Еще Рим стоял, сверкал, праздновал триумфы, но, точно щупальцы огромного раненого спрута, отпадали от него - одна за другой - цветущие провинции, и начинали жить своей жизнью.
Со своими садами и парками, педагогами и чиновниками, и сборщиками налогов, и своими строителями миров, которые отныне были у каждого свои.
Краски назывались по номерам.
Красная была - третья. Белая - отчего-то девятая. Зеленая - пятьдесят шестая.
Звуки резали на мелкие, многократно отобранные кусочки и тщательно склеивали в мелкую мозаику -
черные квадратики оптической пленки, звук на которой был виден сбоку по всей длине,
или рыжая, магнитная, паузы на месте вдоха и выдоха.
Знаменитые имперские актеры и музыканты заглядывали на бегу, оставляли здесь свои голоса, не переставая удивляться, что голос являлся раньше воплощенного образа.
Необходимость строения миров никем не оспаривалась. В империи любили строителей, знакомые миры выучивались наизусть, цитировались, и длинное слово «мультипликация», - тогда еще говорили так старомодно: мультипликация, - вызывало сияние на лице.
А что вы хотите? Жизнь в древности была простой, а развлечений - мало.
Редкость этой профессии историки обычно связывали с тем, что, помимо инструментов, строитель использовал, некоторым образом, самого себя, в качестве, так сказать, изначального чертежа, без которого все построение отчего-то не держалось, либо держалось совсем недолго и было некрепко.
Строители постоянно изобретали новые инструменты.
Иногда оказывалось, что старые сносились и устарели, а иногда какой-нибудь новый мир требовал что-нибудь выдумать.
Ящички для инструментов были у каждого свои.
Каждый вытачивал свой ящик и, со временем постоянно улучшая его, устраивал тайные замочки и всякие добавочные улучшения.
Здесь хранились разноцветные кадрики, краски, мелки и кисточки, истончившиеся до двух-трех волосков, подарочные точилки для карандашей,
обрезки слов и паузы, усмешки, подмигиванья и косые взгляды,
обрывки воспоминаний, упакованные в маленькие целлофановые пакетики.
Некоторые составляли каталог.
Опыт, как правило, не помещался ни в один ящик - в силу большого объема и исключительной тяжести, - и хранился на виду, чаще всего на столе, иногда под столом, то есть на виду, но на него никто не посягал, чужой опыт унести было нельзя.
Не то что, к примеру, идеи. Эти маленькие штучки легко было спрятать в карман, но носить их было тяжело, как чужие туфли.
От долгого разнашивания они, наконец, становились совершенно своими, но при этом, к несчастью, утрачивали первоначальный вид.
Особенностью строителей миров было то, что их было мало, и когда Рим пал, они тотчас понадобились всюду.
Оказалось, что потребность в строителях миров гораздо выше, чем нам это казалось при нашей упорядоченной жизни, где строительство миров было поставлено на промышленную основу.
Так что малое количество строителей миров, то есть все, имевшие отношение к этому секретному промыслу империи, - все они, решительно все, сделались предметом охоты.
Все они вдруг стали нужны, особенно за пределами империи.
Ставили капканы и ловушки, заманивали и тайно везли в кожаных кофрах с дырочками и товарными бирками, - туда, по подложным паспортам, скрытно, как драгоценный груз, везли в знакомую заграницу, либо совсем далеко, в заграницу незнакомую, за океан.
Первое время, как водится, тосковали по русским березкам и творчеству Пушкина, но постепенно при хорошей жизни осваивались, выучивали местные языки, да и оставались - кто временно, кто - навсегда.
Меж тем на бывших просторах родной империи никто и ухом не вел, словно и не нужны им были строители, словно и без них можно обойтись, прожить, занимаясь вовсе другими делами.
О, Рим, даже и само название, ассоциировавшееся с его былой славой, было разодрано на куски, на клочья, и многократно присвоено, и распродавалось на публичных торгах с целью нажиться на слабых отблесках былых побед, согреть руки над грудою некогда величественных развалин - sic transit gloria mundi.
Один век, всего один век, совместимый с длиною человеческой жизни, вместившей детство, и юность, и зрелость, - и вот Рим уже катится к закату, и вот уже нет его.
Прикатили турусы на колесах, и Рим пал.
Гуси не спасли.