Отель разбитых сердец. Часть шестая
Товарищ У
ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ
Записки пациента
Продолжение
6. ОКОЛОПАСХАЛЬНОЕ
Покой наш был недолог. Вскоре после профессионального пациента к нам прибыли трое: старики - упомянутые уже как-то Херагумба и Сопля, улёгшиеся, отметим, по обе стороны от меня, и Лёня, тоже упоминавшийся, блюститель справедливости, курильщик и холерик, отличный дядька, как и Хромой.
Леонид - мастер короткой фразы матерного типа, умеющий заключить в ней суть момента. Возможно, этому искусству он научился в воздушно-десантных войсках, где не благословляется растекание мыслию по древу, - по древу должны растекаться мозги противника.
Служил он в Молдавской ССР, в городе, где жил Порошенко. Сейчас это не даёт покоя Леониду.
- Знал бы, что живёт там такая сука, - нашёл бы и прибил, - говорит он.
Приводили Лёню в восторг сновавшие по больнице бабки, особенно одна из них, с длинной палкой. Он как-то сунулся в душ, а там плещется эта самая бабка. Лёня отошёл, стоит в сторонке, беседует с другими мужиками. Вышла бабка. И говорит:
- Кто это ко мне заглядывал?
Честный Лёня не подумал и на автомате отвечает: «я». А бабка подошла к нему вплотную и спрашивает:
- Это зачем же?
- А я смотрю на эту её клюшку и думаю: ну, если вдарит! - заливаясь, рассказывал Лёня, а я подытожил:
- Теперь, как честный человек, ты просто обязан на ней жениться.
Недавно Лёня освобождённый проходил мимо Отеля и зашёл меня навестить. Приятно было на него посмотреть - ладный, крепкий, сияет, как медный грош.
- Вовремя мы с Хромым отсюда слиняли, - покачал он головой, окинув взглядом некогда комфортные нумера, исполненные фантасмагорических жирных мужицких и скрюченных стариковских тел. - И тебе, Володя, пора срочно линять отсюда. Залечат нахуй.
Я с гордостью сообщил ему, что, если всё будет хорошо, меня выпустят через два дня. Именно в эти два дня, кстати, я планировал закончить свои записки из мёртвого дома. Сейчас уже понятно, что не успею.
- Давно пора драпать! - одобрил Лёня. - Ты понимаешь, до чего дошло: накупил по их рецептам кучу лекарств и пью. Во такой пакет, - показал он с сантиметров тридцать руками. В жизни бы не пил столько дряни, а теперь, понимаешь, боюсь сюда вернуться…
Подумал немного и сказал:
- Через пару недель таблетки всё-таки брошу.
Оживившись, он принялся рассказывать о своём возвращении.
- Кошку погладил, покурили с ней на балконе… На машине покатался…
Это ж до чего нужно было истосковаться по свободе, думал я, чтобы езда на собственном автомобиле стала праздником, словно катание на карусели! Как-то сам я встречу свободу после месяца заточения? Да и суждено ли мне вообще встретить её?
- Блядь, удушье! Опять удушье! Ёбаный… - вскричал со своего ложа Развалина. И констатировал: - Обоссался. Обоссался, блядь! - вывернув на себя утку.
- И дедушка этот как всегда, - умилился Лёня. Свободному, как ветер, исполненному великодушия, ему был теперь по сердцу и Развалина, и даже особенно раздражавший его в тюремные дни Сопля.
А Развалина пытался встать с мокрой постели, опираясь на палку и по обыкновению причитая:
- Всё, пиздец. Пиздец мне. Ноги нихуя не ходят. Калека, стопроцентный калека.
Так вот, задолго до Развалины въехали в нумера эти трое. И, как часто бывало, именно два поганца расположились одесную и ошую меня.
В Херагумбе насторожили меня сразу ядовито выкрашенные волосы. Редкие и грязные, слипшиеся в сосульки, они напоминали скопище дождевых червей. Сам он был достаточно статен и высок, но обладал лицом и голосом бабьими.
Утром он столкнулся со мной в дверях, с нелепым смешком показывая баночку для анализа. «ПомОчитесь в неё в туалете», - с каменным лицом пояснил ему я и прошёл мимо.
В любой разговор, как бы далеко от Херагумбы он ни вёлся, он встревал с идиотскими и пошлыми комментариями, выкрикивая их, как плохой ученик с последней парты, надеющийся повысить оценку в конце четверти. Если же люди в палате молчали, он один за одним рассказывал искажённые и несмешные пошлые анекдоты. Ответом вместо ожидаемого взрыва хохота была тишина. Тогда Херагумба начинал растолковывать свои шутки, длительно и опять же по-идиотски. Ему не отвечали; а если сильно доставал, могли и заткнуть.
Один раз он особенно долго, гнусно и сладострастно рассуждал о том, что сегодня холодно, и под него должны положить в постель медсестру, чтобы ему согреться. Я строго спросил у него:
- Справку из диспансера принесли?
- Якого диспансера? - опешил он.
- Венерологического.
- Почаму венерологичэского?
- Шуточки у вас подозрительно специфические.
Он ненадолго заткнул свой фонтан. Через несколько минут уже рассказывал:
- Я у бабы чречий. И она у мяне чречья. Но член ужо не стоичь. А по челевизору рассказывали, что лекарство есчь - Херагумба. Чтоб стоял.
Слушатели захохотали. Лёня переспросил:
- Как? Барабумба?
- Херагумба! Виасил я ужо пробовал. Херагумбу ешчо нет…
- Домой придёте и с бабушкой своей попробуете, - сказал Бегемот.
- На што мне баба! У мяне другая есчь, у другом городе. Лучшая за эту…
Так и стал он Херагумбой. Ну или Барабумбой, как называл его Лёня.
Я специально погуглил эту самую Херагумбу. В конечном итоге вышел на препарат «Ярса Гумба» для лечения импотенции. Натуральная тибетская формула, не хухры-мухры.
Бабка, кстати, была у него симпатичная, с приятными манерами бабка. Немного жаль стало бабку эту.
Манеры же Херагумбы назвать приятными никак нельзя. Каждое утро он начинал с удивительно громкого и неописуемо противного отхаркивания. Затем чавко сплёвывал в платок, и только потом в этот платок сморкался.
Вообще, сморкался и харкался он удивительно часто. Я уже рассказал, как временно окоротил его по этому поводу Бегемот; в дальнейшем мне пришлось взять эту миссию на себя.
Подозреваю, что был он симулянт. Он так и сказал, придя в больницу: «Мне уже пришло время полежачь, полечичься». Наврав, думаю, врачам скорой о том, что испытывает боли в сердце и имея в послужном списке болезней перенесённый на ногах, т.е. даже не замеченный в своё время микроинфаркт, он без труда добился госпитализации. Давление и пульс были у него лошадиные, морда розовая. «У вас всё хорошо», - на первом же обходе пожала плечами врач. - «Ето отрадно слышачь», - важно заявил он. Свои пять дней и пять капельниц он всё-таки получил.
Работал Херагумба до пенсии учителем физкультуры, затем военруком, или наоборот, чёрт его знает, - и очень этим гордился. Не уверен, однако, обходилось ли там без совсем уж негодных пакостей. Очень уж грязный тип. Я бы таких к детям не подпускал.
Бабка, однако, притащила ему в больницу областную газету из тех, которые никто не читает, что-то вроде «Вестник Шарпиловки» или «Насекальщик Бухаловки», и Херагумба с гордостью показал мне фотографию, на которой он и ещё несколько старых перцев, усыпанные медалями, важно восседали в окружении девочек с цветами. У девочек были белые передники, фартуки и бантики - классические жертвы педофила. Я содрогнулся.
- Занимаемся героико-патриотичэским, военно-патриотичэским воспитанием молодёжи, - напустив на себя достоинства, прокомментировал фотографию Херагумба.
Лёня бросил на фото взгляд и заметил:
- Медалей дохуя… Где купил?
- Это ты купил, - обиделся Херагумба. - Я в шэйсят восьмом в Чэкословакию ходил. А потом сколько времени военруком работал.
Я представил, как Херагумба под ласковым весенним солнышком обильно и звучно обхаркивает пражскую брусчатку, высунувшись из танка с красной звездой, и вновь содрогнулся. Ещё бы после такого зрелища любили они «русских», рафинированные насельники аккуратной страны шпилей и кнедликов. Да-да, господа, сколько ни дистанцируйтесь, а для них вы всегда были не маловразумительными белорусами или украинцами, но русскими прежде всего.
Многие задним числом сознательные, бывшие члены КПСС и пожизненные мудаки, полюбили сегодня рассуждать о том, что русские варвары отняли у белорусских и украинских европейцев цивилизованное будущее. Чувствовать себя обиженными у нас любят, что, свидетельствую, как тяжёлый больной, есть признак крайнего национального нездоровья. Достаточно, однако, непредвзято посмотреть на манеру самопровозглашённых европейцев харкаться, чтобы понять, к какой цивилизации они принадлежат и как их будут воспринимать настоящие, патентованные европейцы.
- Я в армии послужил как надо! И спирта выпил, и девок поёб! - хвастал Херагумба.
- В армии побегал бы ты у меня, - внимательно посмотрел на него Лёня.
Он умел разговаривать с Херагумбой. Как-то на Пасху тот сказал:
- Надо будет в праздник сходичь в церковь.
- Нахуй там нужны грешники, - отрезал Лёня.
Пасха имеет для воскрешённых и воскрешаемых особый смысл. У Христа получилось, получится и у нас. Легенда, или история, кому как больше нравится, о воскрешении наделяет надеждой и ориентирами. Я вот человек в Иисуса Иосифовича не верящий, но аллегория меня грела. Как и совпадение Пасхи с Днём космонавтики. Удачное сочетание!
Вообще же, в народе об аллегориях и сочетаниях рассуждают мало. Праздник массовидный, в подкорке засевший глубоко, вот какая-нибудь Херагумба и христосуется сначала, а на следующий день несёт всякую чушь о том, что якобы в Библии «написано, что Ясуса распяли за то, что не хочел работачь у субботу и воскрасенье, а явреи яво заставляли камни носичь», - «Ты не знаешь ничего. Возьми Библию и читай, чтоб впредь такой чепухи не молоть», - советую я. - «Нахуй она кому нужна, та Библия», - отвечает вчерашний христосовальщик.
Попутно выясняется, что многие из поздравлявших вчера друг друга с Пасхой и лупившие по всем правилам крашеные яйца, имеют о религиозных историях и догматах самое смутное представление. Красят они яйца и ходят в храм только потому, что все так делают. А если бы все и каждый носили в носу кольцо и исповедовали культ Ктулху, они бы ничтоже сумняшеся делали это. Средний человек повинуется традиции, какой - неважно. Было бы чему повиноваться. Только бы дали стержень, соску, ценные указания, залили бы поскорее живительной промывочной жидкостью мозги.
В тот момент, когда я это пишу, рядом со мной, на соседних койках, разговаривают два толстых мужика. Закончив абзац, я отрываюсь от клавиатуры, и до меня долетает фраза:
- А хуй его знает, прости господи.
Нахожу это символичным.
Я не люблю стадных приветствий в стиле сказал-ответил вроде «Христос воскрес!» - «Воистину воскрес». «Хайль Гитлер!» - «Воистину хайль!», «Слава Украине!» - «Воистину слава!» От всех этих паролей веет навязчивой принудиловкой, настырным и неприкрытым принуждением к стадности. Если тебе заранее известен ответ, не лезь ко мне со своими слоганами.
Однако на эту Пасху я решаю упредить все глупости и поздравить партнёров первым. «Христос воскрееес!» - ору я на манер «Рота, подъём!», выскакивая в шесть часов утра на середину палаты и делая жест «рот фронт». С кроватей поднимаются всклокоченные и помятые снулые головы. «Воистину воскрес», - не проскрипевшись со сна, хрипло отвечают они.
Озабочен празднованием и Хромой. «Батюшку бы позвать; пусть бы хоть таблетки освятил», - благообразно размышляет он. - «Можно ещё вам всем, как истинно верующим, поставить капельницы на святой воде», - развиваю я мысль. За несколько дней до Пасхи Хромой высказал мнение, что отныне каждое утро нам должны давать по яйцу. «Смотри, накликаешь», - предостерёг его я.
- На Пасху накроем стол, и каждый положичь, што у яво есчь, - пытался корчить из себя массовика-затейника Херагумба.
- Я в такие игры без водки не играю, - обломал его Лёня.
Кстати, в Пасху обыкновенно жадный Херагумба принялся настойчиво предлагать мне скушать кусок принесенного ему кулича. «Что-то здесь не то», - подумал я, вежливо принимая дар. Подозрения оправдались. Кулич оказался чёрств, как сухарь.
Дезертир Бегемот оставил нас до праздника, не скрывая своей радости. Все мы, кроме Хромого, впрочем, хорошо понимаем его.
Увлёкшись Пасхой, я, однако же, забыл рассказать о соседе слева. Записки мои представляют подробные прикладные материалы к изучению антропологии пациентов; вот почему я не могу обойти вниманием и этот персонаж.
Поступил (ещё одно отельное словечко) Сопля чертовски слабым, тихим и робким. Шевельнуться не мог и слово боялся сказать. Мы, креативное ядро - Хромой, заменивший Бегемота Лёня и я, - старались ему помогать, конечно, всячески выказывая своё дружелюбие, чтобы поправлялся и никого не боялся.
Комфортнее с приходом Сопли не стало. Спать отныне я мог исключительно на левом боку. Если вдруг, забывшись, поворачивался на правый, то через некоторое время получал вонючий плевок в лицо. Ибо кашлял Сопля часто, зверски и фонтанически, не прикрывая пасть. Проснуться среди ночи от того, что тебе плюёт в лицо мертвенно бледный одутловатый старикан, покрытый рябью - хорошее начало для фильма ужасов, но в повседневности не катит.
Пердели они с Херагумбой ночью и днём, перезвон стоял над моей кроватью. Просто морзянка какая-то. Херагумба пытался сначала пускать шептунов, а потом раскрепостился и презрел условности. Так и объявил, глупо улыбаясь: «Пёрднул!» - при очередной неудачной попытке тихо сделать нехорошее дело, и с того часа продолжал, не скрываясь.
Отныне было неважно, от двери или от окна дует ветер. Слава богу, обоняние моё притупилось после приёма лекарств. Чтобы не слышать соседских природных звуков, я засыпал на спине в наушниках, как Профессиональный Пациент. В них, заставляя забыть о суетном стариковском пердеже, чаще всего играл божественно печальный саундтрек Морриконе к фильму «Татарская пустыня». Я мечтаю пересмотреть этот шедевр. И перечитать шедевральный первоисточник. В конце концов, в истории офицера Дрого есть нечто общее с моей. И пусть его история более изящна, зато моя правдива и кондова.
Постепенно Сопля стал крепнуть. Он уже вставал с постели, ходил по комнате и, главное, харкался. Делал он это не менее противно, чем Херагумба, стоя прямо, сплёвывая нитками в умывальник и даже не открывая после этого кран. «Блевать же тянет», - возмущался Леонид. - «Жалели мы его». Посовещавшись, мы пришли к выводу, что, жалели не жалели, а пришло время крамольника окоротить.
И вот после очередного харка Леонид спросил грозно:
- Ты смывать свои сопли пробовал? Нахуя ты вообще на кран харкаешь?
Сопля смешался и забубнил что-то оправдательное.
- И вообще нехер здесь харкаться. Противно. В сортире харкайся, - подытожил я.
Отныне Сопля действительно стал ходить харкаться в сортир. Делал он это, впрочем, своеобразно: выходил в коридор и сразу же громко, продолжительно и отвратительно хрюкал, отхаркиваясь уже по пути к двери, так, что у тех, кто попадался ему на пути, вставали дыбом волосы. Но это был прогресс.
Затем Сопля вздумал использовать мою кровать в качестве своей тумбочки. Я уже рассказывал, как отучил его от этого. Моралист со стороны, увидев, как молодой хам грубо орёт на опустившего голову старика, немало был бы возмущён. Пока не полежал бы с недельку на моём месте.
Последнее развлечение СоплИ - вытягивать из носа сОпли, не спеша раскатывать их по ладоням и сбрасывать на пол. Подозреваю, что если бы в комнате не убирали, уровень койки Сопли таки поднялся бы на пару сантиметров. А вчера он вообще просто высморкался на пол перед собой и растирал уже тапком. Он знал, хитрюга, что я уже не буду окорачивать его в день выписки. Да-да, господа, меня выписали, наконец выписали, с открытым, правда, больничным, сейчас я сижу в последний раз на своей кровати в бабочках и набираю радостно этот текст, свобода, свобода ждёт меня у больничных ворот! Только бы не загреметь сюда снова и не превратиться в хрона, ну и не сдохнуть, конечно…
Уходя, я должен буду пожать руки тем, с кем столько времени делил кров. Здесь возникает оправданное опасение: руку придётся пожимать и Сопле, а о том, что он размазывает по своим ладоням, я вам уже рассказал. Необходимо будет немедленно бежать в умывальник…
Наверное, автор ни разу не лирический писатель и вообще хреновый человек. В своих больничных записках он ни разу не упомянул дорогих ему, родных людей, без любви и поддержки которых карабкаться отсюда было бы куда труднее. Да и выкарабкался ли бы он без них? Привередливый, автор частенько роптал на судьбу, которая, как ему казалось, в свою очередь, частенько оставляла его без сладкого. А ведь жизнь его была роскошна, с эксклюзивными близкими человеками, живого, здорового, вот что.
Понадобилась экстремальная ситуация, чтобы дурачок понял, что судьба перманентно баловала его с того самого момента, когда он, новорождённый, лежал в постельке и пускал слюнки. С самого начала она подарила ему великолепных, несравненных родителей, которые и по сей день, когда он вырос в здоровенного дядьку и пускает слюни уже далеко не в колыбельке, а на скрипучей больничной койке, готовы ходить к нему каждый день и эти самые слюни утирать, - в то время как это он должен заботиться о них и уж, конечно, не доставлять им такого рода тревог. Долгих им счастливых здоровых лет! Подарила великолепную, чудесную сестру, с которой они близки, что твои близнецы, которая беспокоится о нём горячо и ежедневно несмотря на уйму собственных беспокойств. Затем, подросшему хлопцу, она сделала ему подарок в лице великолепного уникального друга, чьи беспримерные безупречность и благородство заставляют вспомнить о героях Вальтера Скотта и Дюма; других великолепных и добрых друзей, поддерживающих его сейчас. Далее, когда оболтус изрядно подрос, постарел и успел даже разочароваться в женском вопросе, судьба подарила ему великолепную волшебную женщину, красавицу с глазами бездонными и голубыми, как июльские небеса, умницу, способную понять и вытерпеть этого не самого приятного типа. Вот и теперь, она, бедняжка, тонко чувствующий, исполненный романтики и эстетизма человек, едва не каждый день получает от него больничные стенограммы бесед, диаграммы пердежа и последние известия о Сопле с Развалиной. Потом сводит всё из лички скайпа в единый вордовский файл, убирает лишнее и пересылает по почте автору. Так, помимо собственных записей, он работает и со своей перепиской, создавая этот текст…
Однако мои чувства к близким людям настолько важны и интимны, что я опасаюсь и стесняюсь об этом писать, особенно в дурашливом контексте данного повествования.
Пишу я скупо и мало и о медработниках во главе с неутомимой госпожой лечащим врачом, терпеливых и бескорыстных людях в белых халатах, тридцать один койко-день заботившихся обо мне и за шиворот тащивших из смертельно опасной болезни. Зато вот описываю на нескольких страницах Херагумбу и Соплю.
Как ни крути, бОльшую часть своего времени здесь я провёл именно с этими ребятами. Именно их природу изучил я досконально, и сознательно принял решение сделать в своих мемуарах упор именно на антропологию пациента. Уж тут я компетентен. Тут я могу консультировать, как говаривал товарищ Свердлов.
И ещё: я чувствую потребность очищения. Помните старую пионерскую песню о японском журавлике? Врач обещает облучённой девочке, что она выживет, если сделает тысячу бумажных журавликов. Бедняжка немедленно хватается за бумагу, -
Но девочка не выжила и скоро умерла,
И тысячу журавликов не сделала она.
Последний журавлёночек упал из мёртвых рук, -
И девочка не выжила, как тысячи вокруг.
Ну так вот, моя задача - доклепать таки своих журавликов, свои больничные истории, рассказать обо всём, что было - и выжить, за ту девчонку тоже. Сие и буди, буди! - как любил говаривать перечитанный мною здесь в очередной раз великий и ужасный русский писатель Достоевский Ф. М.
Вернусь, однако, к вопиюще нелинейному своему повествованию, которое пора уже пускать как раз по линейному временнОму руслу. Я делаю это уже из дому, в головокружении от свободы. Однако никто не забыт, ничто не забыто.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
1. День рождения Атоса
2. Кавалеры Ордена трёхлитровой банки
3. Вернёмся к нашим светлячкам
4. Будни
5. Профессиональный пациент