Сережки.
3. Нино.
Я сидела в темноте, слушая тишину ночи. Внизу ровно шумела река, с дороги наплывал и удалялся шум машин, с деревьев привычно трещали цикады. И только одного звука не было в этой ночной симфонии - плача моей дочери.
Из двенадцать лет ее жизни только первый был нормальным. Господи, как же мы радовались тогда ее появлению! Иногда, после, ко мне приходила кощунственная мысль, что слишком сильно радовались, и этим прогневили небо.
До года наша девочка росла, как все дети растут. Плакала иногда, как все дети, не чаще. Но однажды мы проснулись ночью от ее другого плача. Это был не такой, как обычно, плач обиженного или больного ребенка, требовательный, зовущий. Нет, скорее - вой, скулеж. Как будто щенку или котенку переехали лапку, и он плачет, скулит, без надежды на помощь. Когда я услышала эти звуки впервые, думала, выскочит сердце, пока добегу до кроватки… Добежала, но не смогла помочь. Ребенок не успокаивался. Доченька продолжала плакать, несмотря на все наши попытки успокоить ее. Ни на руки, ни водичка, ни игрушки, ни разговоры - ничто не сбивало ее с этого плача. Наутро мы были у нашего детского врача, и начались наши мытарства. Анализы, обследования, специалисты… Поначалу никто ничего не находил, но каждую ночь продолжался тот же кошмар. Она плакала от заката до рассвета. Мы пробовали оставлять включенными лампы, меняли режим, питание - и ничего не помогало. Меня в бухгалтерии долго жалели, но пришлось в конце концов уволиться - как можно работать после бессонной ночи? Все надеялась - вот найдем причину, и все решится, все наладится. А потом появился страшный Диагноз, выплыл, как айсберг из ночи, и мы в него воткнулись. Как там у поэта - семейная лодка разбилась о быт. У нас именно так и получилось. Муж долго держался, почти два года. И только услышав окончательный вердикт врачей - сделать ничего не возможно, это - навсегда, сник. Он будто полинял и уменьшился в росте, так его этим придавило. Я даже не рассердилась, когда он сказал, что просит развода. Отпустила, пусть уходит. Все равно жизни у нас уже не было. Какая тут жизнь, когда каждую ночь я не в семейной кровати, а с моей девочкой. Поднимать, конечно, уже не могла, так, обниму, и сидим вдвоем. Она воет, я плачу. Перед соседями неудобно, им-то за что страдать? Спасибо мужу, он перед уходом сделал хороший ремонт, привел специалистов по акустике. Они оклеили стены и потолок пенопластом, а сверху обоями. В окно вставили раму с двойными стеклами, как в Сибири. Комната получилась нарядная, праздничная. Девочке понравилось. Я чувствую, когда ей что-то нравится, хотя со стороны понять это трудно, почти невозможно. Но есть, есть маленькие признаки, намеки, будто она сигналы мне посылает, откуда-то, издалека: - Не волнуйся, мама, у меня все в порядке, я люблю тебя, мама!
Я верила, что все еще может перемениться, молилась и верила. Никто больше не верил, даже моя мама, а я продолжала надеяться. Возила ее по врачам и массажистам, пока были деньги. Потом, когда денег не стало, сама научилась и делала ей массаж - каждый день, по два раза. Работать я все рано не могла, она не принимала сиделок, только меня. Жили на пособие, еще мама помогала. Ей самой трудно, после смерти папы, но она держится, еще и нам что-то выкраивает. Но верила только я. На меня смотрели с жалостью, как же, похоронила себя возле дочки. А мне никто не был нужен, только она.
Но все изменилось сегодня. Как будто бы подменили мою девочку. Выпустила мою руку, пошла сама, впервые, подняла что-то в песочнице, прижала к груди. Так и просидела пол дня, прижимая руку к сердцу. И домой так же вернулась, и спать пошла. Еле переодела. Вечером мама приехала. Упросили показать нам, что у нее в руке. Так, ничего особенного, сережка какая-то. Наверное, кто-то из детей потерял. Но дочка носит ее, как куклы, баюкает даже. Сама пошла спать, никогда такого не было. И ни разу не заплакала, как отрезало. Мама возле нее осталась, на всякий случай. Но я уже вижу, что все изменилось.
Надо с утра в церковь пойти, помолиться, благословения попросить. Мы любим нашу церковь, только редко в нее ходим, далековато все-таки для нас. Но на этот раз пойдем, конечно.
Она сейчас спит, не выпуская из кулачка крепко зажатую игрушку - сережку, найденную сегодня на детской площадке. Никакими уговорами я не смогла заставить ее расстаться хоть на секунду с находкой. Она спит, не просыпаясь, сладко-сладко, а я не смогла усидеть дома, выскочила во двор. Меня распирает счастье, как воздух распирает воздушный шарик. Кажет, я могу лопнуть, если не поделюсь им с кем-нибудь. Потому и стала вам все это рассказывать, уж извините. Я сидела молча, а мне хотелось кричать, чтобы разбудить весь этот сонный дом, всех соседей, которых я столько лет боялась и стеснялась. Проходя мимо лавочек, здоровалась, не поднимая глаз, и страшно было ждать услышать в спину - А. это та, из восьмой квартиры, у которой дочка кричит по ночам! Никогда я такого не слышала, но все равно жег мне спину невидимый крест мишени. Я ведь была такая удобная мишень. Одна, без работы, без мужа, с больным ребенком. Девочка у нее совсем большая, а она ее водит за ручку. Сидят на детской площадке день деньской, и даже не разговаривают. Здоровается, как милостыню дает, поскорей и поменьше. И родичи их почти не навещают, не иначе поссорились, не из-за ребенка ли? Хотя ребенок мой тут не причем, просто жизнь так сложилась. Папа всю жизнь был крепок, как дуб. Ни разу на больничном не был, когда затребовали в больницу его карточку из поликлиники, она чистая была, ни анализов, ни обращений. Но упал однажды во время смены, в депо, ремонтируя тепловоз, и даже до больницы довезти не успели. Сердце остановилось. На похороны и поминки все депо пришло, и половина железной дороги.
Отец на два года всего пережил деда. Лежал в гробу - молодой, красивый. Я подошла, взяла его за руку - и поняла, что его здесь нет. Чужая тяжелая холодная рука не была той, любимой, рукой, что гладила по голове и утирала мои слезы. Тогда то я и поняла, что кончилась юность.
Навалилось все сразу - болезнь дочки, смерть отца, безденежье. Я чувствовала себя, как наш старый вокзал, как будто меня взрывали, но недовзорвали. Только вера и спасала…
- Скажите, а вы точно никуда не торопитесь? А то я до утра, наверное, так говорить могу. Мне кажется, что я десять лет уже ни с кем так не говорила откровенно. А с вами мне почему-то свободно, как с родственником, с отцом или дедом…
У нас все мужчины в семье железнодорожники. Прадед в прошлом веке поезда из Тифлиса в Поти водил, через Сурамский перевал, еще до того, как туннель пробили. Дед всю жизнь проводником проработал. Такого насмотрелся, что не приведи господи узнать. Слушать, и то страшно было. Как начнет рассказывать, про столыпинские вагоны, в которых арестантов возили, или про бомбежки немецкие, когда не знали, кто до конца маршрута доживет, или про пятьсот веселые, когда политических из лагерей и ссылок возвращать стали, так прямо волосы на голове шевелятся. Помню, обниму его, а сама голову у него на груди прячу, от страха-то. А он смеется, и в кого это, мол, такая трусиха в семье уродилась? А сам гладит меня по голове, да так нежно, что весь страх проходит. Не бойся, говорит, слов, девочка, слова улетают, как птички. Только дела важны, только поступки.
Я его как-то спросила, перед самой свадьбой - Дедушка, а было у тебя что-то в жизни, чем ты гордиться можешь? Какой-нибудь героический поступок? Он подумал, и говорит - Да, было. Перед войной еще, в тридцать седьмом. Целую семью спас, точнее, то, что от той семьи к тому времени осталось. Всех посадили, одного за другим, всех расстреляли. Одна вдова осталась, с тремя детьми. Младший сын с ней остался, мизинчик, и две дочки. Я их в товарном вагоне восемь суток вез, без документов, на Украину. Если бы сдал меня кто, расстреляли бы, как пить дать. Но у нас, на Закавказской железной дороге, случайных людей не было. Случайные сами уходили, а кто не хотел уходить - тем помогали решиться, объясняли, что к чему. Он улыбается, вспомнив что-то смешное, но вспоминает рассказ и серьезнеет.
- Довез я их в целости, хоть и натерпелся страху в дороге. А сколько взяток дал, чтоб вагон не смотрели - даже не спрашивай! Но оно того стоило, что значат какие-то деньги, когда жизни спасаешь!
Старик, сидящий рядом со мной на скамейке, закрыл лицо руками, и качается взад-вперед, будто молится. Я спрашиваю
- Что с вами, уважаемый? Может быть, вам нехорошо, и я могу вам чем-то помочь?
Он отвечает глухо, невнятно, не отрывая рук от лица:
- Нет, ничего не надо, все в порядке, продолжайте, пожалуйста.
Но я уже перегорела, желание говорить пропало, и навалилась усталость.
- Мне уже пора возвращаться. Спасибо, что выслушали меня. Спокойной ночи!
Они тоже встали, такие разные. Старший спросил вежливо:
- Вы позволите навестить вас как-нибудь, в ближайшие дни? Мой родственник - хороший детский врач, а, может быть, и в других вопросах я смогу быть вам полезным.
Я улыбнулась - Заходите, конечно! Седьмой этаж, дверь слева, а если забудете - спросите Нино, вам подскажут. Нас тут все знают.