Тарасов-5 (окончание)
И еще вспоминаю время, когда Евгений Куприянович стал для меня просто необходимым. Конечно, не только он, а тетя Мила, Ленка и Вовка, вся их семья, Дом, квартира на Большой Черемушкинской - наверное, я бы без них просто бы пропал и зачах.
Это был мой первый курс. Физтех выпивал все соки, все душевные силы - работать приходилось много, а общежитие есть общежитие, и хотя с ребятами мы жили хорошо, но все-таки это был не дом родной. К тому же Долгопа - не Москва, в театр каждый день не сбегаешь, и вечерами на душе было пусто-пусто. К тому же - с Аленкой, моей нынешней женой, мы тогда не виделись. После разнообразного общения в последнем классе и проведенной вдвоем в чернореченском лесу ночи выпускного бала мы никак не могли найти друг друга в новой студенческой жизни. У нее был МГУ, у меня - заснеженный Физтех, и встречи не налаживались.
Что ж, может быть, если бы не существовало тарасовского дома, я бы больше занимался физикой и сейчас служил бы нормальным доктором наук на гранте где-нибудь в Европе. Но он - был, и дядя Женя, Ленка, тетя Мила притягивали меня как магнитом. И раз в пару недель я срывался в Москву и появлялся без звонка - на метро до Профсоюзной, потом подождать 41 автобус, потом переступить в калитку железной ограды территории ИТЭФ, и вот я там, в этой атмосфере вечного чаепития и излучавшегося со всех сторон добра.
(Иногда я ездил к своему другу Олегу, иногда я заворачивал к Орловым, которые жили в том же доме - но чаще всего добирался именно до Тарасовых.)
Ленка еще заканчивала школу, с ней всегда было просто и легко. Она уже давно - вот так, незаметно, - стала моим другом из самых близких, и, пожалуй, почти сестрой (наверное, так говорить неправильно, но я бы хотел, чтобы у меня была такая сестра). Радостная и нежная «свойскость» - вот что я испытывал к ней. Это отношение было слишком ровным, чтобы превратиться в любовь, да и я не давал себе разрешения на это, надеясь все-таки связать все то, что у нас пока расплелось с Аленкой.
Наверное, в таком моем отношении к Ленке было что-то неправильное, возможно, что и обидное для нее - каюсь, никогда не спрашивал, но и никогда честно не ощущал, что она ждет от меня большего, чем сложилось между нами. Наверное, это был редкий случай взаимности в не-любви - взаимности в дружбе и братстве на грани этой самой любви: дойти, но не преступить. А возможно, что при другом повороте событий я бы вполне мог сделать ей предложение и, как мне кажется, не получил бы отказа - но для этого сначала надо было преосуществить, преобразовать это почти горячее, но ровное чувство.
Но этому не благоприятствовал, как ни парадоксально, сам тарасовский дом, в котором было хорошо, тепло и уютно равно всем, который в принципе не предполагал страстей и бурных проявлений сильных чувств. А именно это было мне тогда нужно. Я болтал и гулял с Ленкой, я курил на лестнице с Вовкой, я толковал о математике, физике и политике с дядей Женей - и был дома.
И еще больше он понадобился мне следующей осенью, на втором курсе, после того, как 25 августа умер мой папа. Евгений Куприянович тогда сделал очень много для мамы, в частности - организовал переезд на новую квартиру, который случился вскоре после этого. А меня еще больше стало тянуть на Большую Черемушкинскую, потому что кое в чем дядя Женя мог мне заменить папу.
Да, как раз тогда мне был очень нужен кто-то, кто мог бы ответить мне на принципиальные жизненные вопросы. Кто бы мог подсказать пути, дать в руки нужные книжки, выступить в качестве образца. Евгений Куприянович - он стал для меня таким человеком, наверное, сам того не зная.
Он разделил эту «функцию» с Марком Сергеевичем Харитоновым, писателем, тоже папиным другом, который тоже давал мне множество книг, расспрашивал, рассказывал, что он о них думает. Путеводные авторитеты, люди, на чье мнение я мог бы опереться, пока мое еще не сформировалось - вот кем были для меня Тарасов и Харитонов.
Какие это были книги? Я обязан дяде Жене знакомству и с Беллем (сначала - «Глазами клоуна» в переводе Р.Райт-Ковалевой, а потом и остальное), и с А.Зиновьевым - тогда только-только вышли «Зияющие высоты», и я был быстро очарован этой ни на что не похожей книгой (по крайней мере, ее началом, потому что она затянута до невозможности). И Фолкнер. И Томас Манн с его десятью томами. И разнообразный самиздат.
Но книги все-таки были не самым важным, я бы прочел их и так, может быть, попозже. Все-таки главное, на что я смотрел, - как дядя Женя и тетя Мила ведут свой Дом, как они колдовским образом делают так, чтобы в нем все было светло, умно и по-доброму. Я наматывал себе на ус, потому что в нашем родительском доме все было по-другому, с моей точки зрения - хуже, и я дал себе молчаливую клятву свою семью постараться построить так, как Тарасовы.
До этого уже было близко. У Аленки спустя полгода после того августа умерла мама, и одно это нас сблизило. Заявление в ЗАГС было почти подано, и я повез показывать ей - тарасовскую дачу (с Ленкой она-то была давно знакома), а ее - дяде Жене и тете Миле. Тарасов долго к ней приглядывался из-под густых бровей, и сказал: «Я знаю вашего папу».
Ну конечно - все они московские физики тех времен, когда выпуск Физфака составлял двадцать человек.
Я показывал Аленке все чудеса этой дачи, включая сортир, мы пили чай и беседовали, и я, как мне кажется, получил молчаливое одобрение. Это было важно, потому что я не был уверен, что, скажем, мой папа был бы безоговорочно за нашу свадьбу - были на то причины.
С тех пор мы прочно перешли на положение «друзей дома», начав строить уже свою собственную жизнь. Но без дяди Жени долго было невозможно - и я или мы появлялись у них на кухне или на даче, долго и жарко спорили о проблемах эволюции, и говорили о всяких запретных и тревожных вещах - потому что очень скоро, в 1977 году, арестовали отца Димы и Саши, Юрия Федоровича Орлова, лучшего друга дяди Жени, и пошли вести из зала суда, из лагеря и тюрьмы, а через семь лет - из ссылки, куда Тарасов уже смог съездить: он постарался со свойственной ему домовитостью помочь устроить жизнь Орлова в том гиблом месте. Тарасова за это выкинули из физики.
Наши старшие (в этом контексте - первые) дети тоже с удовольствием ездили с нами туда, на 41-й километр. Мы уже вместе с ними обсуждали Перестройку и путчи, многотысячные демонстрации 1989 года, где я столкнулся с Тарасовым и с Орловым - он уже смог приехать после того, как в 1985 году его выдворили из СССР.
И вот Тарасова нет. Последние годы, после того, как умерла в 1995 году тетя Мила, он жил в основном на даче. Но жизнь сдвинулась, и уже проходят годы между встречами с теми людьми, без которых мы бы не стали теми, что мы есть. На своей машине я ни разу не ездил по Калужскому шоссе: Ленкина дача - у Домодедово, а приехать вот так, запросто, как раньше, к дяде Жене - в наступившем XXI веке как-то совсем не получалось...
А вот теперь, после похорон, Ленка просит меня сесть в машину ее замужней дочки Натальи и показать ей, как ехать на Большую Черемушкинскую. Она, оказывается, там была только в далеком детстве, а в сознательном возрасте не ездила ни разу. Почему-то это меня так огорчает, что сил нет - но я тут же вспоминаю, что, казалось бы, похороны тети Милы были только вчера, а на деле прошло девять лет, и понимаю, что время течет не линейно, а экспоненциально. И что молодому поколению дела нет до старого желтого дома в ограде ИТЭФа, куда в конце 50-х всей гурьбой вселились молодые, резвые и впередсмотрящие физики с семьями, тут же наплодив ввиду улучшившихся условий детей, да так, что от голосов этой компании звенел через десять лет весь заросший сиренью двор!
Теперь, говорят, ИТЭФ не в силах содержать это жилье, и дом сломают, а всех выселят, а на этом месте выстроят что-нибудь эксклюзивное и двадцатиэтажное.
А последний раз мы с дядей Женей встретились году в 1996. Не помню, зачем я забежал туда. Это был день, когда кого-то схватили на проходной президентской администрации с коробкой долларов, и что-то стало жутко от этой интриги, и от того, как ее преподносят по ящику. Мы выслушали новости и я набрался храбрости, и спросил, не найдется ли у него водки. Дядя Женя не удивился - по-видимому, и у него на душе было погано, - достал бутылку, и мы выпили по паре стопок, пытаясь что-то сообразить на тему «что воспоследует». Потом сменили разговор, и тут он поразил меня своим классическим, тарасовским наблюдением-парадоксом.
«Смотри». - сказал он. - «В опере «Евгений Онегин» Гремин поет: «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны» для всех. А ведь у Пушкина смысл этих строк прямо противоположный! Юным сердцам, уверяет Пушкин, любовь полезна, а в старости любовь - как порыв бури, она ломает все что можно сломать, опустошает душу. Вот до чего мы все неправильно знаем и воспринимаем!»
Я, конечно, понял, о чем он говорит - после смерти тети Милы Евгений Куприянович встретил свою Татьяну и переехал к ней. Дети разъехались, и в Черемушках стало уж очень одиноко. А замечание было классное, и я порадовался за дядю Женю - его-то уж точно не опустошит ни один порыв поздней любви.
***
Я должен извиниться перед читателями - в этих заметках так много имен, которые не говорят им ничего. И не только имен, а и названий, реалий, адресов.
В свое оправдание могу сказать только одно. Появление этих имен на страницах вызвано исключительно тем чувством глубокой, неподдельной благодарности, которую я испытываю к тем, кто, - как правило, сам того не желая, да и не обращая на меня особого внимания, - оказал на меня такое влияние, что оно не может забыться и спустя десятилетия. В этом нет ничего особенного, это очень просто - нужно только оказаться в нужное время в нужном месте: рядом с мальчиком, открытом для жизни.
«Спасибо вам, мои дожди» - пели песню Егорова Никитины со своим квинтетом. Спасибо говорю и я - всем тем, кто помог мне пережить пережитое и стать тем, чем стал.
Это был мой первый курс. Физтех выпивал все соки, все душевные силы - работать приходилось много, а общежитие есть общежитие, и хотя с ребятами мы жили хорошо, но все-таки это был не дом родной. К тому же Долгопа - не Москва, в театр каждый день не сбегаешь, и вечерами на душе было пусто-пусто. К тому же - с Аленкой, моей нынешней женой, мы тогда не виделись. После разнообразного общения в последнем классе и проведенной вдвоем в чернореченском лесу ночи выпускного бала мы никак не могли найти друг друга в новой студенческой жизни. У нее был МГУ, у меня - заснеженный Физтех, и встречи не налаживались.
Что ж, может быть, если бы не существовало тарасовского дома, я бы больше занимался физикой и сейчас служил бы нормальным доктором наук на гранте где-нибудь в Европе. Но он - был, и дядя Женя, Ленка, тетя Мила притягивали меня как магнитом. И раз в пару недель я срывался в Москву и появлялся без звонка - на метро до Профсоюзной, потом подождать 41 автобус, потом переступить в калитку железной ограды территории ИТЭФ, и вот я там, в этой атмосфере вечного чаепития и излучавшегося со всех сторон добра.
(Иногда я ездил к своему другу Олегу, иногда я заворачивал к Орловым, которые жили в том же доме - но чаще всего добирался именно до Тарасовых.)
Ленка еще заканчивала школу, с ней всегда было просто и легко. Она уже давно - вот так, незаметно, - стала моим другом из самых близких, и, пожалуй, почти сестрой (наверное, так говорить неправильно, но я бы хотел, чтобы у меня была такая сестра). Радостная и нежная «свойскость» - вот что я испытывал к ней. Это отношение было слишком ровным, чтобы превратиться в любовь, да и я не давал себе разрешения на это, надеясь все-таки связать все то, что у нас пока расплелось с Аленкой.
Наверное, в таком моем отношении к Ленке было что-то неправильное, возможно, что и обидное для нее - каюсь, никогда не спрашивал, но и никогда честно не ощущал, что она ждет от меня большего, чем сложилось между нами. Наверное, это был редкий случай взаимности в не-любви - взаимности в дружбе и братстве на грани этой самой любви: дойти, но не преступить. А возможно, что при другом повороте событий я бы вполне мог сделать ей предложение и, как мне кажется, не получил бы отказа - но для этого сначала надо было преосуществить, преобразовать это почти горячее, но ровное чувство.
Но этому не благоприятствовал, как ни парадоксально, сам тарасовский дом, в котором было хорошо, тепло и уютно равно всем, который в принципе не предполагал страстей и бурных проявлений сильных чувств. А именно это было мне тогда нужно. Я болтал и гулял с Ленкой, я курил на лестнице с Вовкой, я толковал о математике, физике и политике с дядей Женей - и был дома.
И еще больше он понадобился мне следующей осенью, на втором курсе, после того, как 25 августа умер мой папа. Евгений Куприянович тогда сделал очень много для мамы, в частности - организовал переезд на новую квартиру, который случился вскоре после этого. А меня еще больше стало тянуть на Большую Черемушкинскую, потому что кое в чем дядя Женя мог мне заменить папу.
Да, как раз тогда мне был очень нужен кто-то, кто мог бы ответить мне на принципиальные жизненные вопросы. Кто бы мог подсказать пути, дать в руки нужные книжки, выступить в качестве образца. Евгений Куприянович - он стал для меня таким человеком, наверное, сам того не зная.
Он разделил эту «функцию» с Марком Сергеевичем Харитоновым, писателем, тоже папиным другом, который тоже давал мне множество книг, расспрашивал, рассказывал, что он о них думает. Путеводные авторитеты, люди, на чье мнение я мог бы опереться, пока мое еще не сформировалось - вот кем были для меня Тарасов и Харитонов.
Какие это были книги? Я обязан дяде Жене знакомству и с Беллем (сначала - «Глазами клоуна» в переводе Р.Райт-Ковалевой, а потом и остальное), и с А.Зиновьевым - тогда только-только вышли «Зияющие высоты», и я был быстро очарован этой ни на что не похожей книгой (по крайней мере, ее началом, потому что она затянута до невозможности). И Фолкнер. И Томас Манн с его десятью томами. И разнообразный самиздат.
Но книги все-таки были не самым важным, я бы прочел их и так, может быть, попозже. Все-таки главное, на что я смотрел, - как дядя Женя и тетя Мила ведут свой Дом, как они колдовским образом делают так, чтобы в нем все было светло, умно и по-доброму. Я наматывал себе на ус, потому что в нашем родительском доме все было по-другому, с моей точки зрения - хуже, и я дал себе молчаливую клятву свою семью постараться построить так, как Тарасовы.
До этого уже было близко. У Аленки спустя полгода после того августа умерла мама, и одно это нас сблизило. Заявление в ЗАГС было почти подано, и я повез показывать ей - тарасовскую дачу (с Ленкой она-то была давно знакома), а ее - дяде Жене и тете Миле. Тарасов долго к ней приглядывался из-под густых бровей, и сказал: «Я знаю вашего папу».
Ну конечно - все они московские физики тех времен, когда выпуск Физфака составлял двадцать человек.
Я показывал Аленке все чудеса этой дачи, включая сортир, мы пили чай и беседовали, и я, как мне кажется, получил молчаливое одобрение. Это было важно, потому что я не был уверен, что, скажем, мой папа был бы безоговорочно за нашу свадьбу - были на то причины.
С тех пор мы прочно перешли на положение «друзей дома», начав строить уже свою собственную жизнь. Но без дяди Жени долго было невозможно - и я или мы появлялись у них на кухне или на даче, долго и жарко спорили о проблемах эволюции, и говорили о всяких запретных и тревожных вещах - потому что очень скоро, в 1977 году, арестовали отца Димы и Саши, Юрия Федоровича Орлова, лучшего друга дяди Жени, и пошли вести из зала суда, из лагеря и тюрьмы, а через семь лет - из ссылки, куда Тарасов уже смог съездить: он постарался со свойственной ему домовитостью помочь устроить жизнь Орлова в том гиблом месте. Тарасова за это выкинули из физики.
Наши старшие (в этом контексте - первые) дети тоже с удовольствием ездили с нами туда, на 41-й километр. Мы уже вместе с ними обсуждали Перестройку и путчи, многотысячные демонстрации 1989 года, где я столкнулся с Тарасовым и с Орловым - он уже смог приехать после того, как в 1985 году его выдворили из СССР.
И вот Тарасова нет. Последние годы, после того, как умерла в 1995 году тетя Мила, он жил в основном на даче. Но жизнь сдвинулась, и уже проходят годы между встречами с теми людьми, без которых мы бы не стали теми, что мы есть. На своей машине я ни разу не ездил по Калужскому шоссе: Ленкина дача - у Домодедово, а приехать вот так, запросто, как раньше, к дяде Жене - в наступившем XXI веке как-то совсем не получалось...
А вот теперь, после похорон, Ленка просит меня сесть в машину ее замужней дочки Натальи и показать ей, как ехать на Большую Черемушкинскую. Она, оказывается, там была только в далеком детстве, а в сознательном возрасте не ездила ни разу. Почему-то это меня так огорчает, что сил нет - но я тут же вспоминаю, что, казалось бы, похороны тети Милы были только вчера, а на деле прошло девять лет, и понимаю, что время течет не линейно, а экспоненциально. И что молодому поколению дела нет до старого желтого дома в ограде ИТЭФа, куда в конце 50-х всей гурьбой вселились молодые, резвые и впередсмотрящие физики с семьями, тут же наплодив ввиду улучшившихся условий детей, да так, что от голосов этой компании звенел через десять лет весь заросший сиренью двор!
Теперь, говорят, ИТЭФ не в силах содержать это жилье, и дом сломают, а всех выселят, а на этом месте выстроят что-нибудь эксклюзивное и двадцатиэтажное.
А последний раз мы с дядей Женей встретились году в 1996. Не помню, зачем я забежал туда. Это был день, когда кого-то схватили на проходной президентской администрации с коробкой долларов, и что-то стало жутко от этой интриги, и от того, как ее преподносят по ящику. Мы выслушали новости и я набрался храбрости, и спросил, не найдется ли у него водки. Дядя Женя не удивился - по-видимому, и у него на душе было погано, - достал бутылку, и мы выпили по паре стопок, пытаясь что-то сообразить на тему «что воспоследует». Потом сменили разговор, и тут он поразил меня своим классическим, тарасовским наблюдением-парадоксом.
«Смотри». - сказал он. - «В опере «Евгений Онегин» Гремин поет: «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны» для всех. А ведь у Пушкина смысл этих строк прямо противоположный! Юным сердцам, уверяет Пушкин, любовь полезна, а в старости любовь - как порыв бури, она ломает все что можно сломать, опустошает душу. Вот до чего мы все неправильно знаем и воспринимаем!»
Я, конечно, понял, о чем он говорит - после смерти тети Милы Евгений Куприянович встретил свою Татьяну и переехал к ней. Дети разъехались, и в Черемушках стало уж очень одиноко. А замечание было классное, и я порадовался за дядю Женю - его-то уж точно не опустошит ни один порыв поздней любви.
***
Я должен извиниться перед читателями - в этих заметках так много имен, которые не говорят им ничего. И не только имен, а и названий, реалий, адресов.
В свое оправдание могу сказать только одно. Появление этих имен на страницах вызвано исключительно тем чувством глубокой, неподдельной благодарности, которую я испытываю к тем, кто, - как правило, сам того не желая, да и не обращая на меня особого внимания, - оказал на меня такое влияние, что оно не может забыться и спустя десятилетия. В этом нет ничего особенного, это очень просто - нужно только оказаться в нужное время в нужном месте: рядом с мальчиком, открытом для жизни.
«Спасибо вам, мои дожди» - пели песню Егорова Никитины со своим квинтетом. Спасибо говорю и я - всем тем, кто помог мне пережить пережитое и стать тем, чем стал.