Е.К.Тарасов - часть 3
Гостей Евгений Куприянович постоянно включал в свои размышления, предлагая какой-нибудь заковыристый вопрос или затруднение. А сам он, по-видимому, размышлял постоянно.
Размышления эти могли быть самыми прозаическими: как сделать тачку или как устроить веранду (но, кажется, никогда - «где достать» чего бы то ни было). Могли быть и задачкообразными, головоломными: как в принципе сделать некую конструкцию. Или - давали «выбросы» в общественную сферу: «Как же устроить, чтобы не было такого бардака, в котором мы вынуждены жить? Как сделать, чтобы халтурить стало невыгодным?» А могли быть и принципиальными, «вечными»: как устроено наследование? как могло получиться так, что возникло вот это многообразие сложных организмов?
Так что его всегда занимали вопросы «Как можно сделать» или «Как устроено?». Он был демиургом, равным Создателю на том маленьком участочке, куда простирались его силы. А Создатель был, с его точки зрения, таким же умным делателем, как и он сам, поэтому-то его размышления так легко переходили от вещей, его окружающих ко всякого рода интеллигибельным сущностям. Он не был философом - он не умствовал. Он был физиком: мостик, ведущий от обыденных вещей к принципиальным, был всегда в его распоряжении. И лучшего практического физика я не видел.
Такая постоянная погруженность в прикидки по поводу различных дел - но, разумеется, не тогда, когда он что-то делал, это не была рассеянность! - давала очень сильный эффект: постоянное спокойствие, постоянную уверенность, неспешность. Он всегда знал, что ему делать, всегда имел свое мнение по самым разным поводам. Его взгляд из-под густых бровей почти всегда был направлен или внутрь себя, или на дело.
Мы все заражались этой спокойной, увлеченной, втягивающей в себя глубокой заинтересованностью делами человеческими и божественными. Принимались спорить по поводу генетики. Решали задачки на электрические цепи. Были вслед за ним совершенно уверены, что бесхозяйственность проистекает от отсутствия хозяев. Озадачивались чудесами генетики (Евгений Куприянович, уже позже, начал много ею заниматься, целенаправленно размышлять, и в результате пришел к очень интересным гипотезам об эволюции. Его статью опубликовал журнал «Химия и Жизнь» году в 1981.)
Он умел вбирать в то, что было интересно ему, умел включать в свой порядок.
И это отношение к дяде Жене, как мне кажется, возникло у меня сразу же, как только мы с папой появились у них на даче 31 декабря 1973 года. Там уже были и Баталины с Алинкой, и тетя Мила с Ленкой, и еще друзья и соседи. Что-то мы начали сразу же готовить к новому году: делали площадку в лесу в тридцати метрах от дома: как я уже говорил, он стоял на самом краю поселка, у леса. Наряжали елочку. Костра, по-моему, не было - обошлись и без него: с бенгальскими огнями в руках крикнули «С новым годом!», выпили шампанское и вернулись в жарко натопленный дом, где продолжили праздник за столом, но без телевизора. На стене было наклеено творение Алинкиной мамы с прошлого нового года: голенастый дед мороз на тощей лошади со скалящими зубами. Этой всей аллегории я не понял, да меня это особенно и не интересовало: гораздо занимательнее было то, что девочки пригласили меня на соседнюю дачу, к Третьяковым, где сконцентрировалась молодежь.
В основном девушки, половина - студентки, и гитара. Для меня, стеснительного и неуверенного в себе человека, это было и само по себе праздником. Всегда завидовал тем, кто мог завязать разговор, а после и отношения с девочками - у нас в классе это было как-то не принято. А там, на дачах - принято.
Но кроме того, там я услышал песни, которые определили мои музыкальные (песенные) вкусы на всю жизнь: песни физфаковского квинтета Сергея Никитина.
До того я слушал только Кима, потому что он был папиным другом, и частенько наезжал к нам домой в Дубну (даже подарочный экземпляр его песенки на пятидесятилетие Галича был распечатан на нашей машинке - 19 октября 1967 (1968?) года.) Я знал цикл «Песен 1812 года», песни из его интернатских постановок - но это уже был пройденный этап, нечто детское. Знал, конечно Окуджаву - но его пел мне папа уж совсем в далеком детстве.
А тут я услышал то, что взволновало и сжало мою душу, хотевшую, как обычно в пятнадцать лет, любви и понимания. Когда Татьяна Третьякова спела «Ночь моя, ночь моя, кровь моя, древняя, вечная...», когда мы все прислушались к звукам: «Я вас люблю, мои дожди...» - что-то неведомое зашевелилось в мне, что-то во мне родилось в этой темной комнатушке. А всего-то - девушка чуть постарше, которую я видел в первый раз (и с тех пор и не видел никогда) спела что-то резонирующее, а всего-то - разговор шел свободно, а всего-то - я встретил тех, кому я был - вот чудо-то! - вполне по душе и подстать.
Болтали про учебу и книги, я, конечно, тут же принялся расспрашивать про эти песни и тогда впервые услышал в ответ фамилию Никитиных. Я выпросил у кого-то обещание дать мне в Москве пленку, на следующий день ее получил (кажется, дала ее мне Ляля Судакова - о Судаковых речь пойдет чуть дальше).
Сейчас-то эту пленку можно купить если не на каждом углу, то в любых специальных кассетных магазинах авторской песни. Но тогда я ее пару месяцев послушал и вернул; песни «Лошади в океане», «Под музыку Вивальди», «Моцарт», «Неведимкою бродит осень» - это было то, что нужно было мне тогда. Именно от них начались мои поиски других записей: Клячкина (а ведь он пел и на стихи Бродского!), Галича, Берковского-Городницкого, заново переоткрытого Окуджаву. Вроде бы именно после этого я начал пытаться осваивать гитару (освоил на уровне Окуджавы и Галича, то есть отвратительно).
Потом это все что-то забылось, закопалось в углах памяти. Новые песни Никитина не вызывали у меня энтузиазма - эта «Называется весна» с подпеванием зала была элементом советской массовой, не избраннической культуры (детские их песни и постановки были, разумеется, вне конкуренции). Но когда отвращение к советской идеологии позабылось с исчезновением ее самой, когда я смог спокойно и даже с удовольствием смотреть «Москва слезам не верит», то вернулся и голод по тому, что было слышано в детстве. И вдруг я увидел в «Рапсодии» на Мясницкой году в 1996 переизданный на кассете концерт физфаковского квинтета С.Никитина!
Это было то самое, что тогда пробивалось сквозь треск и шум помех пленки, то, что я услышал на даче Третьяковых рядом с Тарасовыми. Магнитофон превратился в машину времени - я попросил поставить кассету в автомобильный проигрыватель нашей банковской служебной «пятерки», и всю дорогу до Кунцевского отделения, куда мы ехали по делам, я вытирал слезы, а Анатолий, шофер, ко мне приглядывался.
Но это уже спустя двадцать три года, а тогда я вернулся на дачу и лег спать, опьяненный новыми головокружительными впечатлениями. Утром, при белом дне, это очарование не исчезло: снег, снег, ели, нависающие над домом, и тоже покрытые снегом. Мы расчищаем дорожки, пилим и колем дрова, идем на лыжах. Мы опять болтаем и решаем тарасовские задачки. Опять приходят гости, и милая тетя Мила усаживает всех пить чай.
Я возвращаюсь в Дубну с вихрем ощущений в голове: значит, бывает и такое, значит, можно жить трудолюбиво и доброжелательно, мудро и общительно, ровно и светло. По-тарасовски.
Размышления эти могли быть самыми прозаическими: как сделать тачку или как устроить веранду (но, кажется, никогда - «где достать» чего бы то ни было). Могли быть и задачкообразными, головоломными: как в принципе сделать некую конструкцию. Или - давали «выбросы» в общественную сферу: «Как же устроить, чтобы не было такого бардака, в котором мы вынуждены жить? Как сделать, чтобы халтурить стало невыгодным?» А могли быть и принципиальными, «вечными»: как устроено наследование? как могло получиться так, что возникло вот это многообразие сложных организмов?
Так что его всегда занимали вопросы «Как можно сделать» или «Как устроено?». Он был демиургом, равным Создателю на том маленьком участочке, куда простирались его силы. А Создатель был, с его точки зрения, таким же умным делателем, как и он сам, поэтому-то его размышления так легко переходили от вещей, его окружающих ко всякого рода интеллигибельным сущностям. Он не был философом - он не умствовал. Он был физиком: мостик, ведущий от обыденных вещей к принципиальным, был всегда в его распоряжении. И лучшего практического физика я не видел.
Такая постоянная погруженность в прикидки по поводу различных дел - но, разумеется, не тогда, когда он что-то делал, это не была рассеянность! - давала очень сильный эффект: постоянное спокойствие, постоянную уверенность, неспешность. Он всегда знал, что ему делать, всегда имел свое мнение по самым разным поводам. Его взгляд из-под густых бровей почти всегда был направлен или внутрь себя, или на дело.
Мы все заражались этой спокойной, увлеченной, втягивающей в себя глубокой заинтересованностью делами человеческими и божественными. Принимались спорить по поводу генетики. Решали задачки на электрические цепи. Были вслед за ним совершенно уверены, что бесхозяйственность проистекает от отсутствия хозяев. Озадачивались чудесами генетики (Евгений Куприянович, уже позже, начал много ею заниматься, целенаправленно размышлять, и в результате пришел к очень интересным гипотезам об эволюции. Его статью опубликовал журнал «Химия и Жизнь» году в 1981.)
Он умел вбирать в то, что было интересно ему, умел включать в свой порядок.
И это отношение к дяде Жене, как мне кажется, возникло у меня сразу же, как только мы с папой появились у них на даче 31 декабря 1973 года. Там уже были и Баталины с Алинкой, и тетя Мила с Ленкой, и еще друзья и соседи. Что-то мы начали сразу же готовить к новому году: делали площадку в лесу в тридцати метрах от дома: как я уже говорил, он стоял на самом краю поселка, у леса. Наряжали елочку. Костра, по-моему, не было - обошлись и без него: с бенгальскими огнями в руках крикнули «С новым годом!», выпили шампанское и вернулись в жарко натопленный дом, где продолжили праздник за столом, но без телевизора. На стене было наклеено творение Алинкиной мамы с прошлого нового года: голенастый дед мороз на тощей лошади со скалящими зубами. Этой всей аллегории я не понял, да меня это особенно и не интересовало: гораздо занимательнее было то, что девочки пригласили меня на соседнюю дачу, к Третьяковым, где сконцентрировалась молодежь.
В основном девушки, половина - студентки, и гитара. Для меня, стеснительного и неуверенного в себе человека, это было и само по себе праздником. Всегда завидовал тем, кто мог завязать разговор, а после и отношения с девочками - у нас в классе это было как-то не принято. А там, на дачах - принято.
Но кроме того, там я услышал песни, которые определили мои музыкальные (песенные) вкусы на всю жизнь: песни физфаковского квинтета Сергея Никитина.
До того я слушал только Кима, потому что он был папиным другом, и частенько наезжал к нам домой в Дубну (даже подарочный экземпляр его песенки на пятидесятилетие Галича был распечатан на нашей машинке - 19 октября 1967 (1968?) года.) Я знал цикл «Песен 1812 года», песни из его интернатских постановок - но это уже был пройденный этап, нечто детское. Знал, конечно Окуджаву - но его пел мне папа уж совсем в далеком детстве.
А тут я услышал то, что взволновало и сжало мою душу, хотевшую, как обычно в пятнадцать лет, любви и понимания. Когда Татьяна Третьякова спела «Ночь моя, ночь моя, кровь моя, древняя, вечная...», когда мы все прислушались к звукам: «Я вас люблю, мои дожди...» - что-то неведомое зашевелилось в мне, что-то во мне родилось в этой темной комнатушке. А всего-то - девушка чуть постарше, которую я видел в первый раз (и с тех пор и не видел никогда) спела что-то резонирующее, а всего-то - разговор шел свободно, а всего-то - я встретил тех, кому я был - вот чудо-то! - вполне по душе и подстать.
Болтали про учебу и книги, я, конечно, тут же принялся расспрашивать про эти песни и тогда впервые услышал в ответ фамилию Никитиных. Я выпросил у кого-то обещание дать мне в Москве пленку, на следующий день ее получил (кажется, дала ее мне Ляля Судакова - о Судаковых речь пойдет чуть дальше).
Сейчас-то эту пленку можно купить если не на каждом углу, то в любых специальных кассетных магазинах авторской песни. Но тогда я ее пару месяцев послушал и вернул; песни «Лошади в океане», «Под музыку Вивальди», «Моцарт», «Неведимкою бродит осень» - это было то, что нужно было мне тогда. Именно от них начались мои поиски других записей: Клячкина (а ведь он пел и на стихи Бродского!), Галича, Берковского-Городницкого, заново переоткрытого Окуджаву. Вроде бы именно после этого я начал пытаться осваивать гитару (освоил на уровне Окуджавы и Галича, то есть отвратительно).
Потом это все что-то забылось, закопалось в углах памяти. Новые песни Никитина не вызывали у меня энтузиазма - эта «Называется весна» с подпеванием зала была элементом советской массовой, не избраннической культуры (детские их песни и постановки были, разумеется, вне конкуренции). Но когда отвращение к советской идеологии позабылось с исчезновением ее самой, когда я смог спокойно и даже с удовольствием смотреть «Москва слезам не верит», то вернулся и голод по тому, что было слышано в детстве. И вдруг я увидел в «Рапсодии» на Мясницкой году в 1996 переизданный на кассете концерт физфаковского квинтета С.Никитина!
Это было то самое, что тогда пробивалось сквозь треск и шум помех пленки, то, что я услышал на даче Третьяковых рядом с Тарасовыми. Магнитофон превратился в машину времени - я попросил поставить кассету в автомобильный проигрыватель нашей банковской служебной «пятерки», и всю дорогу до Кунцевского отделения, куда мы ехали по делам, я вытирал слезы, а Анатолий, шофер, ко мне приглядывался.
Но это уже спустя двадцать три года, а тогда я вернулся на дачу и лег спать, опьяненный новыми головокружительными впечатлениями. Утром, при белом дне, это очарование не исчезло: снег, снег, ели, нависающие над домом, и тоже покрытые снегом. Мы расчищаем дорожки, пилим и колем дрова, идем на лыжах. Мы опять болтаем и решаем тарасовские задачки. Опять приходят гости, и милая тетя Мила усаживает всех пить чай.
Я возвращаюсь в Дубну с вихрем ощущений в голове: значит, бывает и такое, значит, можно жить трудолюбиво и доброжелательно, мудро и общительно, ровно и светло. По-тарасовски.