Лев Токмаков о Владимире Перцове
В архивах редакции нашелся потрепанный номер журнала "Детская литература" за август 1972 года, а в нем - статья Льва Токмакова "Заиграл Садко, задорно, весело" об иллюстрациях Владимира Перцова на древнерусскую тему. Мы переиздавали часть из них в подарочном варианте - в серии "Любимые художники" выходила папка с плакатами "Садко"
Иллюстрировать литературу, восходящую к давним временам России, необычайно трудно. Ко всякой старине у нас отношение самое рутинное: штампы здесь подстерегают художника на каждом шагу. Если иллюстратор счастливо избежал прямых "цитат" из лубка, иконописи или городецкой росписи, то уж от соблазнов "архаики" и "патины" ему не уберечься. Вот и переходит поношенный "древнерусский" реквизит из книги в книгу. Но фальшь всегда заметна, и приклеенные бороды несут на себе клеймо второсортности. В 1970 и 1971 годах в издательстве "Малыш" одна за другой выходят книжки "Садко" в пересказе А. Нечаева и "Ваня Датский" В. Шергина с оформлением и иллюстрациями художника Владимира Перцова. Это имя давно знакомо широкому читателю, но при всем мастерстве Перцова до этой поры в работах его чувствовалась скованность, видны были неприкрытые влияния. Романтическая история Древней Руси словно подняла художника над собой, и ему стали доступны такие горизонты, о которых он раньше и не догадывался. Думается, что каждый, кому попадается в руки перцовский "Садко", поначалу раскрывает его с чувством затаенного недоверия: уж слишком привычен образ оперного "новгородского гостя".
Но уже первое впечатление успокаивает: Садко у Перцова арий не поет и разговаривает не речитативом. Нет и следа от привычного степенного театрального Садко.
Удалой забубённый новгородский парень, весельчак, выпивоха и баловень, Садко Перцова естественен от первой картинки до последней. В книжке нет ни единой "архаичной", застывшей позы. Все без исключения герои - а их здесь хватило бы на исторический роман - движутся, толкаются, грызут семечки, бранятся, любят, словом, живут настоящей жизнью. Под стать гусельному "напеву переливчатому" и колорит "Садко". Ярмарочный калейдоскоп с первых страниц заражает зрителя ощущением здоровья и радости.
Сам Садко в огненно-красной рубахе, румяный, голубоглазый - кровь с молоком - то появляется в центре рисунка, организуя вокруг себя несколько мелкомасштабных групп на манер "жития", то на следующей странице растворяется в толпе. Вот он своим удалым пением потрясает новгородцев. Здесь Садко богатырь, герой, выдающаяся личность. Вот он такой же, как все: с рыбаками, с молодой женой - в одном масштабе. Образ подается с гигантской амплитудой от святого до грешника - это делает Садко очень привлекательным.
Сцены народной жизни Перцов подает со смаком. Он не изучал старину к случаю. Он просто знает ее дотошно и доподлинно, как знает
ученый, т. е. в десять раз больше и глубже, чем можно уместить на страницах небольшой книжки. Ощущение читателем невысказанных знаний всегда убеждает.
Убедительность перцовского "Садко" еще и в том, что художник остро почувствовал внутреннюю связь понимания исторического прошлого и детства.
Будто бы возраст героев Перцова не старше пяти. Они любопытны, обидчивы, жизнерадостны. Сам Садко, если приглядеться, всего-то большой бородатый младенец. Его реакции бурны: печаль неизбывна, радость безгранична. Даже во всей могучей фигуре гусляра ощущается что-то неуловимо неокрепшее, детское. Перцов убеждает в искренности ситуаций, заставляя своих персонажей по-детски непосредственно реагировать на все события. Взрослое естество и детскость поведения в своем противоречии и рождают тот мощный ток, который затягивает нас в глубину русской праистории. Параллель между прошлым и детством лежит и в фундаменте другой серии иллюстраций В. Перцова к поморской были Б. Шергина "Ваня Датский". Пожалуй, здесь она еще органичней. Мальчиком убежал Ваня из дома, взрослым отцом семейства воротился. Но для матери, глазами которой читатель все время видит Ваню, он по-прежнему маленький. В коренастой фигуре моряка, как и в Садко, легко угадывается мальчишка, увалень. и мечтатель. И здесь главный repoй смотрит на мир в буквальном смысле слова широко открытыми удивленными глазами и благодари своей первозданной непосредственности уводит зрителя во времена наивные и далекие, кик детство.
Книжка "Ваня Датский" задумана как развернутая метафора: рисунки - суша, наборный шрифт - море. Таков и быт архангельских поморов: суша и море, да корабль. Вон на центральном развороте целый флот качается на волнах наборного текста. И даже шрифт в книжке вертикальный, вытянутый: то ли глубина, то ли отражение в воде.
И краски, и кисть в "Ване Датском" погрубее, посуровее, чем в "Садко". Под стать северному укладу жизни, полной опасности и риска. Садко побывал на дне моря и хоть бы что, а Ванин отец оттуда не вернулся.
В обеих книжках интересен образ рукописного шрифта. В "Садко" этот шрифт изящным излишеством лежит, хорошо вкомпонованный в рисунок. "Излишеством" - это потому, что и без него все понятно. Просто по прихоти и щедрости художника из перенасыщенного раствора былины выпал кристалл русской речи и засверкал коралловым ожерельем. У "Вани Датского" рукописный шрифт несет другую службу: точно письмо кто-то писал, а рядом рисунки поместил, дескать то-то происходило и так-то выглядело. Такие письма, может, Ваня с мамою мысленно друг другу писали, находясь в долгой разлуке. Рисунки в этой книге почти не имеют неупомянутых в тексте персонажей. Художник последовательно ограничивает себя и тем самым добивается поднятия эмоционального звучания каждой иллюстрации. В книге всего четыре - а кажется, что больше - полосных рисунка. Они монументальны и замкнуты в себе настолько, что каждый даже имеет свое название: "Архангельск", "Дания", "Трактир", "Пристань". Эти подписи рядом с рукописными вставками из текста делают изображение одновременно и более независимым от текста и более привязанным к нему. Они не могут существовать друг без друга, как Ваня без мамы, без Архангельска. И они самостоятельны, как разделенные морем герои книжки. Созданные Владимиром Перцовым "Садко" и "Ваня Датский" вместили в себя и традиции, и новаторство, и самобытность, и преемственность. Это - удача художника. Это - несомненная заслуга издательства "Малыш".
Лев Токмаков
Иллюстрировать литературу, восходящую к давним временам России, необычайно трудно. Ко всякой старине у нас отношение самое рутинное: штампы здесь подстерегают художника на каждом шагу. Если иллюстратор счастливо избежал прямых "цитат" из лубка, иконописи или городецкой росписи, то уж от соблазнов "архаики" и "патины" ему не уберечься. Вот и переходит поношенный "древнерусский" реквизит из книги в книгу. Но фальшь всегда заметна, и приклеенные бороды несут на себе клеймо второсортности. В 1970 и 1971 годах в издательстве "Малыш" одна за другой выходят книжки "Садко" в пересказе А. Нечаева и "Ваня Датский" В. Шергина с оформлением и иллюстрациями художника Владимира Перцова. Это имя давно знакомо широкому читателю, но при всем мастерстве Перцова до этой поры в работах его чувствовалась скованность, видны были неприкрытые влияния. Романтическая история Древней Руси словно подняла художника над собой, и ему стали доступны такие горизонты, о которых он раньше и не догадывался. Думается, что каждый, кому попадается в руки перцовский "Садко", поначалу раскрывает его с чувством затаенного недоверия: уж слишком привычен образ оперного "новгородского гостя".
Но уже первое впечатление успокаивает: Садко у Перцова арий не поет и разговаривает не речитативом. Нет и следа от привычного степенного театрального Садко.
Удалой забубённый новгородский парень, весельчак, выпивоха и баловень, Садко Перцова естественен от первой картинки до последней. В книжке нет ни единой "архаичной", застывшей позы. Все без исключения герои - а их здесь хватило бы на исторический роман - движутся, толкаются, грызут семечки, бранятся, любят, словом, живут настоящей жизнью. Под стать гусельному "напеву переливчатому" и колорит "Садко". Ярмарочный калейдоскоп с первых страниц заражает зрителя ощущением здоровья и радости.
Сам Садко в огненно-красной рубахе, румяный, голубоглазый - кровь с молоком - то появляется в центре рисунка, организуя вокруг себя несколько мелкомасштабных групп на манер "жития", то на следующей странице растворяется в толпе. Вот он своим удалым пением потрясает новгородцев. Здесь Садко богатырь, герой, выдающаяся личность. Вот он такой же, как все: с рыбаками, с молодой женой - в одном масштабе. Образ подается с гигантской амплитудой от святого до грешника - это делает Садко очень привлекательным.
Сцены народной жизни Перцов подает со смаком. Он не изучал старину к случаю. Он просто знает ее дотошно и доподлинно, как знает
ученый, т. е. в десять раз больше и глубже, чем можно уместить на страницах небольшой книжки. Ощущение читателем невысказанных знаний всегда убеждает.
Убедительность перцовского "Садко" еще и в том, что художник остро почувствовал внутреннюю связь понимания исторического прошлого и детства.
Будто бы возраст героев Перцова не старше пяти. Они любопытны, обидчивы, жизнерадостны. Сам Садко, если приглядеться, всего-то большой бородатый младенец. Его реакции бурны: печаль неизбывна, радость безгранична. Даже во всей могучей фигуре гусляра ощущается что-то неуловимо неокрепшее, детское. Перцов убеждает в искренности ситуаций, заставляя своих персонажей по-детски непосредственно реагировать на все события. Взрослое естество и детскость поведения в своем противоречии и рождают тот мощный ток, который затягивает нас в глубину русской праистории. Параллель между прошлым и детством лежит и в фундаменте другой серии иллюстраций В. Перцова к поморской были Б. Шергина "Ваня Датский". Пожалуй, здесь она еще органичней. Мальчиком убежал Ваня из дома, взрослым отцом семейства воротился. Но для матери, глазами которой читатель все время видит Ваню, он по-прежнему маленький. В коренастой фигуре моряка, как и в Садко, легко угадывается мальчишка, увалень. и мечтатель. И здесь главный repoй смотрит на мир в буквальном смысле слова широко открытыми удивленными глазами и благодари своей первозданной непосредственности уводит зрителя во времена наивные и далекие, кик детство.
Книжка "Ваня Датский" задумана как развернутая метафора: рисунки - суша, наборный шрифт - море. Таков и быт архангельских поморов: суша и море, да корабль. Вон на центральном развороте целый флот качается на волнах наборного текста. И даже шрифт в книжке вертикальный, вытянутый: то ли глубина, то ли отражение в воде.
И краски, и кисть в "Ване Датском" погрубее, посуровее, чем в "Садко". Под стать северному укладу жизни, полной опасности и риска. Садко побывал на дне моря и хоть бы что, а Ванин отец оттуда не вернулся.
В обеих книжках интересен образ рукописного шрифта. В "Садко" этот шрифт изящным излишеством лежит, хорошо вкомпонованный в рисунок. "Излишеством" - это потому, что и без него все понятно. Просто по прихоти и щедрости художника из перенасыщенного раствора былины выпал кристалл русской речи и засверкал коралловым ожерельем. У "Вани Датского" рукописный шрифт несет другую службу: точно письмо кто-то писал, а рядом рисунки поместил, дескать то-то происходило и так-то выглядело. Такие письма, может, Ваня с мамою мысленно друг другу писали, находясь в долгой разлуке. Рисунки в этой книге почти не имеют неупомянутых в тексте персонажей. Художник последовательно ограничивает себя и тем самым добивается поднятия эмоционального звучания каждой иллюстрации. В книге всего четыре - а кажется, что больше - полосных рисунка. Они монументальны и замкнуты в себе настолько, что каждый даже имеет свое название: "Архангельск", "Дания", "Трактир", "Пристань". Эти подписи рядом с рукописными вставками из текста делают изображение одновременно и более независимым от текста и более привязанным к нему. Они не могут существовать друг без друга, как Ваня без мамы, без Архангельска. И они самостоятельны, как разделенные морем герои книжки. Созданные Владимиром Перцовым "Садко" и "Ваня Датский" вместили в себя и традиции, и новаторство, и самобытность, и преемственность. Это - удача художника. Это - несомненная заслуга издательства "Малыш".
Лев Токмаков