О Замятине и Розанове
У Замятина - замечательный язык. Небывалый, густой, дремучий русский язык.
“В ночь на Покров пошел шапками снег. Выбежал Костя утром - нет ничего: ни постылого проулка с кучами золы, ни кривобокой ихней избы. Все белое, милое,тихое - и какая нынче начнется новая жизнь. Не может же быть, чтобы стало так - и чтобы все по-прежнему было?”
“Костя лежал один. Умирало сердце. В окно - бабочкой нежной билась заря. Где-то звонили, над завалящим проулком колокол плыл - печальный как лебедь. В какую-то секунду Костя понял, что конец и что надо - нужнее жизни - увидеть Глафиру и сказать ей все.”
или вот:
“Покачиваясь, огромный, четырехугольный, давящий, он встал, и, громыхая, задвигался к приказчикам. Будто и не человек шел, а старая воскресшая курганная баба, нелепая русская каменная баба.”
Скажи сильнее.
Это гениально. Лесков бы - позавидовал.
И вместе с тем - такие душные, нелепые сюжеты. Как тесная тошная избушка с маленьким засиженным мухами оконцем, без иконы в углу, и с вечно падающим с потолка тараканом. Что ни баба - то мужу рога, что ни поп - то пьяница. Ни одного светлого лица. Что это: ретрансляция действительности начала 20 века? Или недобродившая спесь сытого подростка-декадента? Разбрызганный, растраченный талант.
Сюжеты - утробные, тяжелые, как гири. Фантазии - маленький, робкий Мамлеев с деревянной сабелькой. Видно, в конце жизни понял это и сам Замятин, и решил размахнуться, написать свой “Бич Божий” о позднем древнем Риме. И ни нашлось никого, кто сказал бы: Замятин! Тебя читают и любят за русское! На кой тебе Рим? Что ты дашь миру без своего главного достоинства, без своего таланта русскоговорить? Никто Замятину не сказал, или не услышал он. И - ничего от Замятина в “Биче” не осталось. Видно, сам Господь Бог почитал-почитал о своем биче, да и прибрал автора к рукам. Хватит мол, Евгений. Потом допишешь.
Умер в 37-м, но в Париже... (емко как.)
Что ни скажи о Замятине, а в голову Розанов лезет. Розанова люблю. Прощаю ему все. И бердяевское “вечно воющая баба”. И кровать в церкви со всем его набором нелепого богословия. Не богословие - помыслы. И все прощается. После Розанова - светло. После Замятина - мутно.
Оба - мастера точного образа. Оба - ловили правду, которая, по Достоевскому, “всегда неправдоподобна”. И тут Федор Михалыч как всегда - гений. С Замятиным я сидел за одной партой, и даже дрался. У Розанова снимал квартиру. Однофамильцы, конечно. Нелепое совпадение. Нелепо, как жизнь.