Г.К.Честертноъ, "Шаръ и Крестъ", XX. Dies Irae
Приближаясь к лечебнице, они посмотрели вверх на ряды над рядами ея окон и уразумели материальность угрозы Хозяина. Посредством того сложного, но сокрытого механизма, что, подобно нервной сети охватывал все строение, под каждым подоконником выставлялись, ряд за рядом, цилиндры из полированной стали, холодныя чудеса современного оружейного дела. Они держали под прицелом весь сад и весь ландшафт, и могли разнести на части армейский корпус.
Это безмолвное объявление войны очевидно всецело возымело воздействие. Когда МакИэн и Тернбулл твердым, но медленным шагом подошли к приемному покою заведения, они смогли увидеть, что большинство или, по крайней мере, множество пациентов уже собрались там, так же, как и штат докторов и весь полк надзирателей и ассистентов. Но когда они вошли в освещенный лампами покой, и высокую железную дверь захлопнули и заперли на замок за ними, им в глаза бросилось нечто неожиданно удивительное, и стальной Тернбулл чуть не упал. Ибо то, что он увидел, было именно каксказал МакИэн - или Судным днем или сном.
В нескольких футах от него, в углу толпы, стоявшей квадратом, стояла и девушка, с которой он познакомился на Джерси, Мадлен Дюран. Она глядела прямо на него со спокойною улыбкой, озарявшей мрачную и безумную сцену словно свет некоего пристойного очага. Ея квадратное лицо и шея были откинуты прямо, как обычно для нее, а в доброжелательности ея глаз было нечто чуть ли ни сонное. Он увидел ее сразу и несколько секунд видел только ее; затем его внешнее зрения краями захватило все прочия обращенные на него лица, он увидел каждое лицо, какое только видел в протяжение недель и месяцев. Здесь был толстовец в егерской фланели с желтою бородой, загибавшейся назад, дурацким носом и глазами, выступавшими вперед с чудаческим любопытством. Он безпокойно беседовал с мистером Гордоном, тучным жидовином-лавочником, которого они некогда заткнули кляпом в его собственной лавке. Там был подвыпивший старый селянин из Хердфоршира; он энергично беседовал сам с собою. Там был не только судья мистер Вэйн, но и клерк судьи мистера Вэйна. Там была не только мисс Дрэйк их автомобиля, но также и шофер мисс Дрэйк. Ничто дикое и постороннее не могло бы произвести на Тернбулла столь кошмарного впечатления, как этот круг знакомых лиц. И все же ему довелось испытать еще одно умственное потрясение сильнее всего остального. Импульсивно он сделал шаг навстречу Мадлен, а затем взмахнул рукой с неким ошалелым смирением. И тут в его поле зрения попало еще одно квадратное лицо позади Мадлен, лицо с длинными бакенбардами и со строим взором. Это был старик Дюран, отец девушки, и увидев его, Тернбулл увидел последнее и сквернейшее диво этой чудовищной ночи. Он вспоминал Дюрана, вспоминал его монотонную, вековечную незамутненность, его потрясающе осмысленные взгляды на все и вся, его колоссальную удовлетворенность трюизмами оттого лишь, что они были истинны. «Пропади оно все пропадом!» - воскликнул он про себя, - «если уж он в лечебнице, то снаружи вообще никому нечего делать!» Он подошел к Мадлен, но по-прежнему неуверенно, главным образом потому, что она по-прежнему улыбалась ему. МакИэн уже отошел к Беатрис с испуганным видом.
Затем все эти ошеломленныя, но отчасти дружественныя узнавания были прерваны жестоким голосом, от звуков которого всегда холодела кровь в венах у всякого человека. Хозяин стоял посреди комнаты, озирая сцену, точно великий художник, оглядывающий законченное полотно. Он был красив, но при этом никогда то, что было действительно отвратительно в его лице, не открывалось так ясно взгляду; и даже теперь глядевшие на него могли выразить это разве, что сказав, что выгнутыя брови и длинный выразительный подбородок придавали ему такой вид всегда, словно оно освещалось снизу, будто лицо некоего адского актера.
«Это и впрямь уютная вечеринка», - сказал он, сверкая глазами.
Хозяин очевидно намеревался сказать еще что то, но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, господин Дюран шагнул прямо к нему и заговорил.
Он говорил точно так же, как говорит французский буржуа с администратором ресторана. То есть, он говорил с трескучей и запыхавшейся быстротою, но небезсвязно и потому без эмоций. Это была твердая, монотонная живость, происходившая, видимо, не от страсти, но лишь от разума, пущенного в галоп. Говорил он нечто вроде этого:
«Вы отказываете мне в полубутылке моего «медока», весьма полезного и весьма разпространенного напитка. Вы отказываете мне в обществе и послушании моей дочери, предуказанных самою Природой. Вы отказываете мне в говядине баранине, без предлога церковного поста. Теперь вы запрещаете мне прогулки, которыя необходимы для человека моего возраста. Безполезно говорить мне, что вы делаете это по закону. Закон основывается на общественном договоре. Если гражданин оказывается лишен таких удовольствий и возможностей, какия он имел бы и в состоянии дикаря, общественный договор разторгается».
«Не надо заниматься болтовней, месье», - сказал Хаттон, ибо Хозяин молчал, - «Это место под прицелом автоматических орудий. Мы должны повиноваться приказам, и вы тоже».
«Машинерия из самых совершенных», - согласился Дюран несколько не к месту, - «работает на нефти, я полагаю. Я лишь прошу вас допустить, что ежели подобныя предметы падают ниже варварского уровня комфортабельности, общественный договор разторгается. Это занятный пунктик в теории».
«О! Смею думать», - сказал Хаттон.
Дюран поклонился совершенно вежливо и отошел.
«Уютная вечеринка», - резюмировал пренебрежительно Хозяин, - «и тем не менее я полагаю, некоторые из вас пребывают в сомнении относительно того, как мы все собрались вместе. Я объясню, леди и джентльмены; я объясню все. К кому я обращусь особо? К мистеру Джеймсу Тернбуллу. Он обладает научным мышлением».
Тернбулл, казалось, вдруг поперхнулся протестом. Хозяин, похоже, только кашлянул из чистой вежливости и продолжил. «Мистер Тернбулл согласится со мной», - сказал он, - «что мы в научных кругах долго время ощущали, какой вред приносит такая легенда, как легенда о Распятии».
Тернбулл проворчал нечто, бывшее предположительно согласным ответом.
Хозяин продолжил ровным тоном: «Тщетно нам было настаивать на том, что случай был незначительным, что много было таких фанатиков, таких казней. Мы были вынуждены взять дело полностью в свои руки, разследовать его духе научной истории, и с помощью мистера Тернбулла и еще кое кого мы имели счастье смочь возвестить, что это пресловутое Распятие никогда не имло места».
МакИэн поднял голову и взглянул в упор на Хозяина, но Тернбулл смотрел все время вниз.
«Это, как мы обнаружили, - единственный способ поступать со всеми суевериями», - продолжал говоривший, - «нужно отрицать их историчность, и мы делали это с большим успехом в случае с чудесами и тому подобными вещами. Ныне в наше же время поднялась к несчастью суматоха, которая угрожала (как сказал бы мистер Тернбулл) гальванизировать труп христианства к мнимой жизни - пресловутое дело э?центричного уроженца Хайлэнда, пожелавшего драться за Приснодеву».
МакИэн, совсем белый, сделал шаг вперед, но говоривший ничуть не изменил ни своей свободной позы, и поток его слов лился все так же легко: «Мы опять утверждали, что не следует восхищаться этою дуэлью, что это просто драка, но народ оказался невежественным и романтичным. Имелись признаки отношения к этому упомянутому горцу и его упомянутому оппоненту как к героям. Мы испробовали все остальные способы остановить это реакционное поклонение героям. Рабочие, заключавшие пари на эту дуэль, арестовывались за азартныя игры. Рабочие, пившие за здоровье кого либо из дуэлянтов, арестовывались за пьянство. Но народное возбуждение вокруг упомянутой дуэли продолжалось, и нам пришлось вернуться к нашей прежней исторической методе. Мы изследовали на научных началах разсказ о вызове, брошенном МакИэном, и мы счастливы, что можем осведомить вас, что весь разсказ о попытке дуэли - басня. Никакого вызова никогда не было. Никогда не было никого по имени МакИэн. Это мелодраматический ми?, подобно Голго?е».
Никто не пошевелился, кроме Тернбулла, который поднял голову, и все же в воздухе было ощущение безмолвного взрыва.
«Весь разсказ о вызове МакИэна», - продолжал Хозяин, сияя всем зловещею благожелательностью, - « как оказалось, возник из за навязчивых идей, одолевавших нескольких типов, склонных к патологиям, которые в настоящее время к счастью все находятся на нашем попечении. Это, к примеру, мистер Гордон, бывший владелец антикварного магазина. Он является жертвой заболевания под названием винкуломания, - впечатления, будто тебя связали. Мы имеем также случай бегственничества (мистер Уимпи), который вообразил, что за ним гонятся двое».
Возмущенныя лица жидовина-лавочника и дона магдалинцев в гневе высунулись из толпы, но оратор продолжал6
«Одна несчастная женщина, которая находится у нас», - сказал он сочувствующим голосом, - «верит, что она была в автомобиле с двумя такими людьми; это хорошо известная иллюзия относительно скорости, останавливаться на которой мне нет необходимости. Еще одна страдалица больна просто эгоистическою манией, будто бы она является причиною дуэли. Мадлен Дюран действительно утверждает, что она была субъектом схватки между МакИэном и его врагом, схватки, которая если и имела место, то, конечно, началась гораздо ранее. Но она вообще никогда не имела места. Мы взяли в руки всякого, кто заявлял, что видел подобныя вещи, и доказали, что все они утратили умственное равновесие. Вот почему все они здесь».
Хозяин оглядел кругом покой, показав совершенные зубы с совершенством артистичной жестокости, вознесенный на мгновение в громадной простоте своего успеха, а затем пересек покой и исчез за внутреннею дверью. Два его заместителя, Квейл и Хаттон, остались стоять во главе огромной армии служителей и надзирателей.
«Надеюсь, у нас больше не будет безпорядков», - сказал доктор Квейл довольно любезно и обращаясь к Тернбуллу, тяжко откинувшемуся на спинку стула.
Все так же уставившись в пол, Тернбулл приподнял стул на дюйм от него. Затем он неожиданно взмахнул им над головой и запустил в вопрошавшего доктора, и с ужасным грохотом одна из деревянных ног отвалилась на пол, что загнало тяжело задышавшего доктора в угол. МакИэн издал громкий клич, подхватил отвалившуюся ножку и, налетев на второго доктора, сокрушил его одним ударом. Двадцать надзирателей ринулись вязать мятежников; МакИэн отшвырнул троих, а Тернбулл одолел одного, когда позади всех них раздалось пронзительный крик точно из за чего того совсем нового и ужасного.
Два из трех коридоров, ведших из покоя, были затянуты голубым дымом. Еще мгновенье, и н превратился в туман, заполнивший покой, и алыя искры полетели роем, словно алыя пчелы.
«Клиника в огне!», - завопил Квейл в непристойном ужасе, - «Ох, кто мог это сделать? Как это могло случиться?»
В глазах Тернбулла вспыхнул свет. «Вы знаете, как случилась Французская революция?» - спросил он.
«Ох, откуда мне знать!» - проскулил доктор.
«Тогда я скажу вам», - отвечал Тернбулл, - «она случилась оттого, что некоторые вообразили, что французский галантерейщик достоин уважения настолько, насколько он выглядит».
Как раз в то время, словно в подтверждение его слов, старый месье Дюран возвратился в задымленный покой в совершенно мирном настроении, вытирая нефть с рук платком. Он поджег здание в строгом соответствии с принципами общественного договора.
Но МакИэн сделал шаг вперед и встал там, дрожащий и грозный. «Ныне», - воскликнул он, задыхаясь, - «ныне настал суд над мiром». Доктора покинут это место, надзиратели покинут это место. Они оставят на нас заботу о машинерии и орудиями у окон. Но мы, сумасшедшие, остались бы сгорать заживо, если бы только мы могли увидеть, как они убегают».
«Откуда вы знаете, что мы убежим?» - злобно спросил Хаттон.
«Вы ни во что не верите», - просто сказал МакИэн, - «и вы невыносимо боитесь смерти».
«Итак, это самоубийство», - усмехнулся доктор, - «несколько сомнительный признак здравомыслия».
«Вовсе нет - это возмездие», - ответил Тернбулл совершенно спокойно, - «вполне здравая вещь».
«Вы думаете, что доктора убегут», - дико сказал Хаттон.
«Надзиратели уже убежали», - сказал Тернбулл.
В этот самый миг главныя двери распахнулись в самой грубой панике, и весь начальствующий и вспомогательный персонал лечебницы помчались через сад, преследуемые дымом. Но среди маньяков с ярлыками не пошевелился ни один мужчина и ни одна женщина.
«Нам отвратительно умирать», - взвешенно сказал Тернбулл, - «но вы нам отвратительны еще больше. Это успешная революция».
В крыше над их головами выпала панель, показав полосу неба, освещенного звездами, и огромное нечто из белого металла, имеющее форму и плавники рыбы, качающееся словно на якоре. В ту же минуту в дыру скользнула стальная лестница и со стуком упала на пол, и раздвоенный подбородок таинственного Хозяина просунулся в дыру. «Квейл, Хаттон», - сказал он, - «вы уходите со мной. И они поднялись по лестнице будто свинцовые автоматы.
Долго еще после того, как они поднялись в машину, существо с раздвоенным подбородком недобро глядело вниз на уязвляемую дымом толпу. Потом наконец он произнес шелковым голосом с улыбкой окончательного удовлетворения:
«Кстати, я весьма разсеян. Здесь есть еще один человек, о котором особенно я всегда как то забываю. Я всегда оставляю его болтаться где то поблизости. Однажды я затерял его на кресте собора Святого Павла. Так глупо с моей стороны; а теперь я забыл его в одной из маленьких келий, где пылает ваш огонь. Весьма несчастливо - особенно для него».
И, доброжелательно кивнув, он поднялся в свой летучий корабль.
МакИэн стоял недвижимо две минуты, а затем ринулся в один из удушающих коридоров и скрылся в пламени. Тернбулл взглянул раз на Мадлен и последовал за ним.
***
МакИэн, с обожженными волосами, в дымящейся одежде, с саднящими руками и лицом, уже довольно далеко пробился через первый барьер горящих балок, и был уже в пределах крика от камер, которыя он некогда познал. Однако невозможно было разглядеть то место, где лежал старик, живой или мертвый, но теперь уже не во тьме, а в палящем и причиняющем боле свете. Место, где находилась камера полоумного старца, теперь было в сердце вздымавшегося лесом огня, пламени, густого и желтого, точно пшеничное поле. Безпрестанно оно издавало пронзительные крики и треск, точно толпа, вопящая против оратора. И однако сквозь эти оглушающий плотный шум МакИэну казалось, что он слышит особенный слабый звук. Заслышав его, он рванулся было вперед, нырнуть в эту печь, но Тернбулл удержал его за локоть.
«Пустите!» - крикнул Эван в предельной муке, - «это голос несчастного нищего старика - он еще жив и зовет на помощь!»
«Слушайте!» - сказал Тернбулл и поднял палец сжатой руки.
«Или же он кричит от боли», - протестовал МакИэн, - «я этого не перенесу».
«Слушайте! - строго повторил Тернбулл, - «Вы когда нибудь слышали, чтобы кто нибудь звал на помощь или кричал от боли таким голосом?»
Негромкие пронзительные звуки, проходившие сквозь треск большого пожара, были впрямь странного сорта, и МакИэн повернул недоуменно-вопрошающее лицо к Тернбуллу.
«Он поет», - просто сказал Тернбулл.
“Пало последнее укрепление, сокрушая огонь, и сквозь его ослабленный гул голос маленького старого сумасшедшего донесся яснее. В сердце этого раскаленного добела ада он пел как птица. Что он пел, связно разобрать было непросто, но похоже это было что то об игре на золотом сене.
«Господи, помилуй!» - с горечью воскликнул Тернбулл, - «похоже, в том, чтобы быть действительно идиотом, есть некоторыя преимущества. Потом, подойдя к краю огня он позвал наудачу невидимого певца: «Вы можете выйти? Вас отрезало?»
«Бог да поможет всем нам!» - сказал, вздрогнув, МакИэн, - «теперь он смеется».
В какой бы стадии сжигания заживо невидимка ни находился ныне, но наружу от него доносились серебристыя трели радостного смеха. МакИэн слушал, и глаза его засияли, словно странная мысль пришла ему в голову.
«Безумец, выйди и спасись!» - заорал Тернбулл.
«Нет, клянусь Небом! Не так», - воскликнул вдруг Эван, - «Отче», - возопил он, - «выйди и спаси всех нас!»
Огонь хотя и спал одном или двух местах, в целом поднялся выше и непобедимей, чем прежде. Отдельные длинные языки подпрыгивали и простирались над ними будто дикие своды некоего адского собора или будто алыя тропическия деревья, встающия гротом в саду дьявола. Еще выше в пурпур ночи опять и опять скакали самые длинные из них, безплодно порываясь к звездам, точно золотые драконы, скованные цепью, но рвущиеся на свободу. Башни и купола гнетущего дыма, казалось, восходят уже довольно далеко для того, чтобы утопить дальния планеты в лондонском тумане. Но и исчерпай мы неистовыя подобия для этой неистовой сцены, главным впечатлением от огня останется все так же его выровненная и прямая неуклонность и своего рода ревущая безмолвность. Это была буквально огненная стена.
«Отче», - крикнул еще раз МакИэн, - «выйди и спаси всех нас!» Тернбулл в это время не сводил с него глаз.
Высокий и устойчивый лес огня уже, должно быть, обратился дивом, заметным всему кругу земли и моря. Его алый отсвет озарял длинные борта белых кораблей далеко в Немецком океане, и собирал, словно на нитку рубины, окна в деревнях на отдаленных высотах. Если какие нибудь крестьяне или моряки смотрели на него, то они, должно быть, видели странное зрелище: МакИэн воззвал в третий раз.
Лес огня покачнулся и раскололся посредине, а затем одна половина его наклонилась вся в одну сторону, как пшеница на поле вся наклоняется в одну сторону под тяжестью ветра. И впрямь словно бы сильный ветер поднялся и прибил сильный огонь. Дым от него не восходил уже душить звезды, но стлался и тянулся через одно графство за другим, словно ужасающее знамя поражения.
Но это был не ветер; или, если же это был ветер, то их было два, дующих в противоположном направлении. Ибо в то время как одною половиной огромный огонь склонялся в сторону высот внутри страны, другою, точно под тем же углом, наклонялся на запад в сторону моря. И таким образом земля и океан могли созерцать, там, где масса буйствовала всего сильнее, - некое подобие буквы V - раздвоенный огненный язык. Но если для тех далеких это было чудом, для находившихся совсем рядом это было нечто, неописуемое в слове. Когда эхо последнего призыва Эвана пробежали и затихли там, где ревело все, бушующий свод распахнулся пополам над его головой и, откатившись назад двумя золотыми пузырями, повис с двух сторон, огромный и безвредный, точно склоны холмов, спускающиеся с двух сторон в долину. Внизу посреди этой разселины, или скорее, бездны, пролегла узенькая тропинка, на которой не было ничего, кроме пепла, и по этой тропинке шел старичок, распевая, словно бы он гулял по лесу один.
Когда Джеймс Тернбулл увидал это, он вытянул руку и словно бы оперся на сильное плечо Мадлен Дюран. Потом, после мгновенного колебания, он положил вторую руку на плечо МакИэна. Его синие глаза ярко сверкали и были прекрасны. Во множестве скептически настроенных газет и журналов его впоследствии печально или сурово упрекали за то, что он отказался от истин материализма. Всю свою жизнь вплоть до этой минуты он был честнейше уверен в том, что материализм это факт. Но он отличался в этом от пишущих в журналах - он предпочитал факт даже материализму.
Поющая фигурка подходила все ближе, и Эван пал на колени, через минуту ему последовала Беатрис; затем опустилась на колени Мадлен, и после длительной минуты ей последовал Тернбулл. Затем старичок прошел, распевая, мимо них, по пламенному коридору. В лицо ему они не глядели.
Когда же он прошел, они подняли взоры. В то время как первый свет огня стремился на восток и запад, окрашивая борта судов или высекая искры из окон домов, он не возносился вверх, потому что выше был тяжелый и вычурный свод пещеры его собственного чудовищного цветного дыма. Но теперь огонь разошелся направо и налево, точно пряди женских волос, разделенныя прямым пробором и лучи его света могли устремляться в пустыя небеса, задевая что угодно, птиц или облака. Но они задели нечто, что не было ни облаком, ни птицей. Далеко, далеко в этих громадных пустотах космоса летело и ярко сверкало нечто, нечто, сверкавшее слишком ярко и летевшее слишком скоро, чтобы быть какою либо из птиц небесных, хотя и алый свет освещал его точно грудь птицы. Каждый знал, что это летучий корабль, и каждый знал, чей он.
Меж тем, как они смотрели вверх, светлое пятнышко словно бы слегка накренилось, и две черныя точки упали с его края. Все лица, обращенныя вверх, напряженно, не отрываясь глядели на эти точки, которыя делались все больше и больше, стремительно несясь вниз. Потом кто то вскрикнул, и уже никто не смотрел вверх. Ибо два тела, увеличивавшиеся с каждою секундой полета, раскидывая члены в свете огня, были трупы двух докторов, которых профессор Лусайфер увез с собою - слабый и писклявый Квейл, холодный и неуклюжий Хаттон. С грохотом они влетели в самую гущу огня.
«Они пропали!» - воскликнула Беатрис, пряча голову, - «О Боже! Они погибли!»
Эван обнял ее, вспомнив свое видение.
«Нет, они не погибли», - сказал он, - «Они спасены. Он, в конце концов, не взял с собою ни одной души».
Он разсеяно посмотрел на огонь, который уже утихал, и там, среди пепла лежали, сверкая, два предмета, выжившие в огне, - его шпага и шпага Тернбулла, случайно упавшие друг на друга, образовав крест.
Deinde finis &Deo gratias
Ynteu yr adlaw a gogoniant i Dduw
Засимъ конецъ и благодарстie Богу
Французы, какъ правило, не ум?ютъ снимать пейзажи и интерьеры. И в?дь природа въ Галлiи красива - такъ н?тъ, какой фильмъ не возьми, виды что вокругъ жилья, что внутри выглядятъ каким то приложенieмъ къ актерамъ. Точн?е сказать, съ большинствомъ актеровъ, особымъ талантомъ отнюдь не блещущимъ, они прилагаются къ одному-двумъ-тремъ зв?здамъ, занятымъ въ главныхъ роляхъ.
Это безмолвное объявление войны очевидно всецело возымело воздействие. Когда МакИэн и Тернбулл твердым, но медленным шагом подошли к приемному покою заведения, они смогли увидеть, что большинство или, по крайней мере, множество пациентов уже собрались там, так же, как и штат докторов и весь полк надзирателей и ассистентов. Но когда они вошли в освещенный лампами покой, и высокую железную дверь захлопнули и заперли на замок за ними, им в глаза бросилось нечто неожиданно удивительное, и стальной Тернбулл чуть не упал. Ибо то, что он увидел, было именно каксказал МакИэн - или Судным днем или сном.
В нескольких футах от него, в углу толпы, стоявшей квадратом, стояла и девушка, с которой он познакомился на Джерси, Мадлен Дюран. Она глядела прямо на него со спокойною улыбкой, озарявшей мрачную и безумную сцену словно свет некоего пристойного очага. Ея квадратное лицо и шея были откинуты прямо, как обычно для нее, а в доброжелательности ея глаз было нечто чуть ли ни сонное. Он увидел ее сразу и несколько секунд видел только ее; затем его внешнее зрения краями захватило все прочия обращенные на него лица, он увидел каждое лицо, какое только видел в протяжение недель и месяцев. Здесь был толстовец в егерской фланели с желтою бородой, загибавшейся назад, дурацким носом и глазами, выступавшими вперед с чудаческим любопытством. Он безпокойно беседовал с мистером Гордоном, тучным жидовином-лавочником, которого они некогда заткнули кляпом в его собственной лавке. Там был подвыпивший старый селянин из Хердфоршира; он энергично беседовал сам с собою. Там был не только судья мистер Вэйн, но и клерк судьи мистера Вэйна. Там была не только мисс Дрэйк их автомобиля, но также и шофер мисс Дрэйк. Ничто дикое и постороннее не могло бы произвести на Тернбулла столь кошмарного впечатления, как этот круг знакомых лиц. И все же ему довелось испытать еще одно умственное потрясение сильнее всего остального. Импульсивно он сделал шаг навстречу Мадлен, а затем взмахнул рукой с неким ошалелым смирением. И тут в его поле зрения попало еще одно квадратное лицо позади Мадлен, лицо с длинными бакенбардами и со строим взором. Это был старик Дюран, отец девушки, и увидев его, Тернбулл увидел последнее и сквернейшее диво этой чудовищной ночи. Он вспоминал Дюрана, вспоминал его монотонную, вековечную незамутненность, его потрясающе осмысленные взгляды на все и вся, его колоссальную удовлетворенность трюизмами оттого лишь, что они были истинны. «Пропади оно все пропадом!» - воскликнул он про себя, - «если уж он в лечебнице, то снаружи вообще никому нечего делать!» Он подошел к Мадлен, но по-прежнему неуверенно, главным образом потому, что она по-прежнему улыбалась ему. МакИэн уже отошел к Беатрис с испуганным видом.
Затем все эти ошеломленныя, но отчасти дружественныя узнавания были прерваны жестоким голосом, от звуков которого всегда холодела кровь в венах у всякого человека. Хозяин стоял посреди комнаты, озирая сцену, точно великий художник, оглядывающий законченное полотно. Он был красив, но при этом никогда то, что было действительно отвратительно в его лице, не открывалось так ясно взгляду; и даже теперь глядевшие на него могли выразить это разве, что сказав, что выгнутыя брови и длинный выразительный подбородок придавали ему такой вид всегда, словно оно освещалось снизу, будто лицо некоего адского актера.
«Это и впрямь уютная вечеринка», - сказал он, сверкая глазами.
Хозяин очевидно намеревался сказать еще что то, но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, господин Дюран шагнул прямо к нему и заговорил.
Он говорил точно так же, как говорит французский буржуа с администратором ресторана. То есть, он говорил с трескучей и запыхавшейся быстротою, но небезсвязно и потому без эмоций. Это была твердая, монотонная живость, происходившая, видимо, не от страсти, но лишь от разума, пущенного в галоп. Говорил он нечто вроде этого:
«Вы отказываете мне в полубутылке моего «медока», весьма полезного и весьма разпространенного напитка. Вы отказываете мне в обществе и послушании моей дочери, предуказанных самою Природой. Вы отказываете мне в говядине баранине, без предлога церковного поста. Теперь вы запрещаете мне прогулки, которыя необходимы для человека моего возраста. Безполезно говорить мне, что вы делаете это по закону. Закон основывается на общественном договоре. Если гражданин оказывается лишен таких удовольствий и возможностей, какия он имел бы и в состоянии дикаря, общественный договор разторгается».
«Не надо заниматься болтовней, месье», - сказал Хаттон, ибо Хозяин молчал, - «Это место под прицелом автоматических орудий. Мы должны повиноваться приказам, и вы тоже».
«Машинерия из самых совершенных», - согласился Дюран несколько не к месту, - «работает на нефти, я полагаю. Я лишь прошу вас допустить, что ежели подобныя предметы падают ниже варварского уровня комфортабельности, общественный договор разторгается. Это занятный пунктик в теории».
«О! Смею думать», - сказал Хаттон.
Дюран поклонился совершенно вежливо и отошел.
«Уютная вечеринка», - резюмировал пренебрежительно Хозяин, - «и тем не менее я полагаю, некоторые из вас пребывают в сомнении относительно того, как мы все собрались вместе. Я объясню, леди и джентльмены; я объясню все. К кому я обращусь особо? К мистеру Джеймсу Тернбуллу. Он обладает научным мышлением».
Тернбулл, казалось, вдруг поперхнулся протестом. Хозяин, похоже, только кашлянул из чистой вежливости и продолжил. «Мистер Тернбулл согласится со мной», - сказал он, - «что мы в научных кругах долго время ощущали, какой вред приносит такая легенда, как легенда о Распятии».
Тернбулл проворчал нечто, бывшее предположительно согласным ответом.
Хозяин продолжил ровным тоном: «Тщетно нам было настаивать на том, что случай был незначительным, что много было таких фанатиков, таких казней. Мы были вынуждены взять дело полностью в свои руки, разследовать его духе научной истории, и с помощью мистера Тернбулла и еще кое кого мы имели счастье смочь возвестить, что это пресловутое Распятие никогда не имло места».
МакИэн поднял голову и взглянул в упор на Хозяина, но Тернбулл смотрел все время вниз.
«Это, как мы обнаружили, - единственный способ поступать со всеми суевериями», - продолжал говоривший, - «нужно отрицать их историчность, и мы делали это с большим успехом в случае с чудесами и тому подобными вещами. Ныне в наше же время поднялась к несчастью суматоха, которая угрожала (как сказал бы мистер Тернбулл) гальванизировать труп христианства к мнимой жизни - пресловутое дело э?центричного уроженца Хайлэнда, пожелавшего драться за Приснодеву».
МакИэн, совсем белый, сделал шаг вперед, но говоривший ничуть не изменил ни своей свободной позы, и поток его слов лился все так же легко: «Мы опять утверждали, что не следует восхищаться этою дуэлью, что это просто драка, но народ оказался невежественным и романтичным. Имелись признаки отношения к этому упомянутому горцу и его упомянутому оппоненту как к героям. Мы испробовали все остальные способы остановить это реакционное поклонение героям. Рабочие, заключавшие пари на эту дуэль, арестовывались за азартныя игры. Рабочие, пившие за здоровье кого либо из дуэлянтов, арестовывались за пьянство. Но народное возбуждение вокруг упомянутой дуэли продолжалось, и нам пришлось вернуться к нашей прежней исторической методе. Мы изследовали на научных началах разсказ о вызове, брошенном МакИэном, и мы счастливы, что можем осведомить вас, что весь разсказ о попытке дуэли - басня. Никакого вызова никогда не было. Никогда не было никого по имени МакИэн. Это мелодраматический ми?, подобно Голго?е».
Никто не пошевелился, кроме Тернбулла, который поднял голову, и все же в воздухе было ощущение безмолвного взрыва.
«Весь разсказ о вызове МакИэна», - продолжал Хозяин, сияя всем зловещею благожелательностью, - « как оказалось, возник из за навязчивых идей, одолевавших нескольких типов, склонных к патологиям, которые в настоящее время к счастью все находятся на нашем попечении. Это, к примеру, мистер Гордон, бывший владелец антикварного магазина. Он является жертвой заболевания под названием винкуломания, - впечатления, будто тебя связали. Мы имеем также случай бегственничества (мистер Уимпи), который вообразил, что за ним гонятся двое».
Возмущенныя лица жидовина-лавочника и дона магдалинцев в гневе высунулись из толпы, но оратор продолжал6
«Одна несчастная женщина, которая находится у нас», - сказал он сочувствующим голосом, - «верит, что она была в автомобиле с двумя такими людьми; это хорошо известная иллюзия относительно скорости, останавливаться на которой мне нет необходимости. Еще одна страдалица больна просто эгоистическою манией, будто бы она является причиною дуэли. Мадлен Дюран действительно утверждает, что она была субъектом схватки между МакИэном и его врагом, схватки, которая если и имела место, то, конечно, началась гораздо ранее. Но она вообще никогда не имела места. Мы взяли в руки всякого, кто заявлял, что видел подобныя вещи, и доказали, что все они утратили умственное равновесие. Вот почему все они здесь».
Хозяин оглядел кругом покой, показав совершенные зубы с совершенством артистичной жестокости, вознесенный на мгновение в громадной простоте своего успеха, а затем пересек покой и исчез за внутреннею дверью. Два его заместителя, Квейл и Хаттон, остались стоять во главе огромной армии служителей и надзирателей.
«Надеюсь, у нас больше не будет безпорядков», - сказал доктор Квейл довольно любезно и обращаясь к Тернбуллу, тяжко откинувшемуся на спинку стула.
Все так же уставившись в пол, Тернбулл приподнял стул на дюйм от него. Затем он неожиданно взмахнул им над головой и запустил в вопрошавшего доктора, и с ужасным грохотом одна из деревянных ног отвалилась на пол, что загнало тяжело задышавшего доктора в угол. МакИэн издал громкий клич, подхватил отвалившуюся ножку и, налетев на второго доктора, сокрушил его одним ударом. Двадцать надзирателей ринулись вязать мятежников; МакИэн отшвырнул троих, а Тернбулл одолел одного, когда позади всех них раздалось пронзительный крик точно из за чего того совсем нового и ужасного.
Два из трех коридоров, ведших из покоя, были затянуты голубым дымом. Еще мгновенье, и н превратился в туман, заполнивший покой, и алыя искры полетели роем, словно алыя пчелы.
«Клиника в огне!», - завопил Квейл в непристойном ужасе, - «Ох, кто мог это сделать? Как это могло случиться?»
В глазах Тернбулла вспыхнул свет. «Вы знаете, как случилась Французская революция?» - спросил он.
«Ох, откуда мне знать!» - проскулил доктор.
«Тогда я скажу вам», - отвечал Тернбулл, - «она случилась оттого, что некоторые вообразили, что французский галантерейщик достоин уважения настолько, насколько он выглядит».
Как раз в то время, словно в подтверждение его слов, старый месье Дюран возвратился в задымленный покой в совершенно мирном настроении, вытирая нефть с рук платком. Он поджег здание в строгом соответствии с принципами общественного договора.
Но МакИэн сделал шаг вперед и встал там, дрожащий и грозный. «Ныне», - воскликнул он, задыхаясь, - «ныне настал суд над мiром». Доктора покинут это место, надзиратели покинут это место. Они оставят на нас заботу о машинерии и орудиями у окон. Но мы, сумасшедшие, остались бы сгорать заживо, если бы только мы могли увидеть, как они убегают».
«Откуда вы знаете, что мы убежим?» - злобно спросил Хаттон.
«Вы ни во что не верите», - просто сказал МакИэн, - «и вы невыносимо боитесь смерти».
«Итак, это самоубийство», - усмехнулся доктор, - «несколько сомнительный признак здравомыслия».
«Вовсе нет - это возмездие», - ответил Тернбулл совершенно спокойно, - «вполне здравая вещь».
«Вы думаете, что доктора убегут», - дико сказал Хаттон.
«Надзиратели уже убежали», - сказал Тернбулл.
В этот самый миг главныя двери распахнулись в самой грубой панике, и весь начальствующий и вспомогательный персонал лечебницы помчались через сад, преследуемые дымом. Но среди маньяков с ярлыками не пошевелился ни один мужчина и ни одна женщина.
«Нам отвратительно умирать», - взвешенно сказал Тернбулл, - «но вы нам отвратительны еще больше. Это успешная революция».
В крыше над их головами выпала панель, показав полосу неба, освещенного звездами, и огромное нечто из белого металла, имеющее форму и плавники рыбы, качающееся словно на якоре. В ту же минуту в дыру скользнула стальная лестница и со стуком упала на пол, и раздвоенный подбородок таинственного Хозяина просунулся в дыру. «Квейл, Хаттон», - сказал он, - «вы уходите со мной. И они поднялись по лестнице будто свинцовые автоматы.
Долго еще после того, как они поднялись в машину, существо с раздвоенным подбородком недобро глядело вниз на уязвляемую дымом толпу. Потом наконец он произнес шелковым голосом с улыбкой окончательного удовлетворения:
«Кстати, я весьма разсеян. Здесь есть еще один человек, о котором особенно я всегда как то забываю. Я всегда оставляю его болтаться где то поблизости. Однажды я затерял его на кресте собора Святого Павла. Так глупо с моей стороны; а теперь я забыл его в одной из маленьких келий, где пылает ваш огонь. Весьма несчастливо - особенно для него».
И, доброжелательно кивнув, он поднялся в свой летучий корабль.
МакИэн стоял недвижимо две минуты, а затем ринулся в один из удушающих коридоров и скрылся в пламени. Тернбулл взглянул раз на Мадлен и последовал за ним.
***
МакИэн, с обожженными волосами, в дымящейся одежде, с саднящими руками и лицом, уже довольно далеко пробился через первый барьер горящих балок, и был уже в пределах крика от камер, которыя он некогда познал. Однако невозможно было разглядеть то место, где лежал старик, живой или мертвый, но теперь уже не во тьме, а в палящем и причиняющем боле свете. Место, где находилась камера полоумного старца, теперь было в сердце вздымавшегося лесом огня, пламени, густого и желтого, точно пшеничное поле. Безпрестанно оно издавало пронзительные крики и треск, точно толпа, вопящая против оратора. И однако сквозь эти оглушающий плотный шум МакИэну казалось, что он слышит особенный слабый звук. Заслышав его, он рванулся было вперед, нырнуть в эту печь, но Тернбулл удержал его за локоть.
«Пустите!» - крикнул Эван в предельной муке, - «это голос несчастного нищего старика - он еще жив и зовет на помощь!»
«Слушайте!» - сказал Тернбулл и поднял палец сжатой руки.
«Или же он кричит от боли», - протестовал МакИэн, - «я этого не перенесу».
«Слушайте! - строго повторил Тернбулл, - «Вы когда нибудь слышали, чтобы кто нибудь звал на помощь или кричал от боли таким голосом?»
Негромкие пронзительные звуки, проходившие сквозь треск большого пожара, были впрямь странного сорта, и МакИэн повернул недоуменно-вопрошающее лицо к Тернбуллу.
«Он поет», - просто сказал Тернбулл.
“Пало последнее укрепление, сокрушая огонь, и сквозь его ослабленный гул голос маленького старого сумасшедшего донесся яснее. В сердце этого раскаленного добела ада он пел как птица. Что он пел, связно разобрать было непросто, но похоже это было что то об игре на золотом сене.
«Господи, помилуй!» - с горечью воскликнул Тернбулл, - «похоже, в том, чтобы быть действительно идиотом, есть некоторыя преимущества. Потом, подойдя к краю огня он позвал наудачу невидимого певца: «Вы можете выйти? Вас отрезало?»
«Бог да поможет всем нам!» - сказал, вздрогнув, МакИэн, - «теперь он смеется».
В какой бы стадии сжигания заживо невидимка ни находился ныне, но наружу от него доносились серебристыя трели радостного смеха. МакИэн слушал, и глаза его засияли, словно странная мысль пришла ему в голову.
«Безумец, выйди и спасись!» - заорал Тернбулл.
«Нет, клянусь Небом! Не так», - воскликнул вдруг Эван, - «Отче», - возопил он, - «выйди и спаси всех нас!»
Огонь хотя и спал одном или двух местах, в целом поднялся выше и непобедимей, чем прежде. Отдельные длинные языки подпрыгивали и простирались над ними будто дикие своды некоего адского собора или будто алыя тропическия деревья, встающия гротом в саду дьявола. Еще выше в пурпур ночи опять и опять скакали самые длинные из них, безплодно порываясь к звездам, точно золотые драконы, скованные цепью, но рвущиеся на свободу. Башни и купола гнетущего дыма, казалось, восходят уже довольно далеко для того, чтобы утопить дальния планеты в лондонском тумане. Но и исчерпай мы неистовыя подобия для этой неистовой сцены, главным впечатлением от огня останется все так же его выровненная и прямая неуклонность и своего рода ревущая безмолвность. Это была буквально огненная стена.
«Отче», - крикнул еще раз МакИэн, - «выйди и спаси всех нас!» Тернбулл в это время не сводил с него глаз.
Высокий и устойчивый лес огня уже, должно быть, обратился дивом, заметным всему кругу земли и моря. Его алый отсвет озарял длинные борта белых кораблей далеко в Немецком океане, и собирал, словно на нитку рубины, окна в деревнях на отдаленных высотах. Если какие нибудь крестьяне или моряки смотрели на него, то они, должно быть, видели странное зрелище: МакИэн воззвал в третий раз.
Лес огня покачнулся и раскололся посредине, а затем одна половина его наклонилась вся в одну сторону, как пшеница на поле вся наклоняется в одну сторону под тяжестью ветра. И впрямь словно бы сильный ветер поднялся и прибил сильный огонь. Дым от него не восходил уже душить звезды, но стлался и тянулся через одно графство за другим, словно ужасающее знамя поражения.
Но это был не ветер; или, если же это был ветер, то их было два, дующих в противоположном направлении. Ибо в то время как одною половиной огромный огонь склонялся в сторону высот внутри страны, другою, точно под тем же углом, наклонялся на запад в сторону моря. И таким образом земля и океан могли созерцать, там, где масса буйствовала всего сильнее, - некое подобие буквы V - раздвоенный огненный язык. Но если для тех далеких это было чудом, для находившихся совсем рядом это было нечто, неописуемое в слове. Когда эхо последнего призыва Эвана пробежали и затихли там, где ревело все, бушующий свод распахнулся пополам над его головой и, откатившись назад двумя золотыми пузырями, повис с двух сторон, огромный и безвредный, точно склоны холмов, спускающиеся с двух сторон в долину. Внизу посреди этой разселины, или скорее, бездны, пролегла узенькая тропинка, на которой не было ничего, кроме пепла, и по этой тропинке шел старичок, распевая, словно бы он гулял по лесу один.
Когда Джеймс Тернбулл увидал это, он вытянул руку и словно бы оперся на сильное плечо Мадлен Дюран. Потом, после мгновенного колебания, он положил вторую руку на плечо МакИэна. Его синие глаза ярко сверкали и были прекрасны. Во множестве скептически настроенных газет и журналов его впоследствии печально или сурово упрекали за то, что он отказался от истин материализма. Всю свою жизнь вплоть до этой минуты он был честнейше уверен в том, что материализм это факт. Но он отличался в этом от пишущих в журналах - он предпочитал факт даже материализму.
Поющая фигурка подходила все ближе, и Эван пал на колени, через минуту ему последовала Беатрис; затем опустилась на колени Мадлен, и после длительной минуты ей последовал Тернбулл. Затем старичок прошел, распевая, мимо них, по пламенному коридору. В лицо ему они не глядели.
Когда же он прошел, они подняли взоры. В то время как первый свет огня стремился на восток и запад, окрашивая борта судов или высекая искры из окон домов, он не возносился вверх, потому что выше был тяжелый и вычурный свод пещеры его собственного чудовищного цветного дыма. Но теперь огонь разошелся направо и налево, точно пряди женских волос, разделенныя прямым пробором и лучи его света могли устремляться в пустыя небеса, задевая что угодно, птиц или облака. Но они задели нечто, что не было ни облаком, ни птицей. Далеко, далеко в этих громадных пустотах космоса летело и ярко сверкало нечто, нечто, сверкавшее слишком ярко и летевшее слишком скоро, чтобы быть какою либо из птиц небесных, хотя и алый свет освещал его точно грудь птицы. Каждый знал, что это летучий корабль, и каждый знал, чей он.
Меж тем, как они смотрели вверх, светлое пятнышко словно бы слегка накренилось, и две черныя точки упали с его края. Все лица, обращенныя вверх, напряженно, не отрываясь глядели на эти точки, которыя делались все больше и больше, стремительно несясь вниз. Потом кто то вскрикнул, и уже никто не смотрел вверх. Ибо два тела, увеличивавшиеся с каждою секундой полета, раскидывая члены в свете огня, были трупы двух докторов, которых профессор Лусайфер увез с собою - слабый и писклявый Квейл, холодный и неуклюжий Хаттон. С грохотом они влетели в самую гущу огня.
«Они пропали!» - воскликнула Беатрис, пряча голову, - «О Боже! Они погибли!»
Эван обнял ее, вспомнив свое видение.
«Нет, они не погибли», - сказал он, - «Они спасены. Он, в конце концов, не взял с собою ни одной души».
Он разсеяно посмотрел на огонь, который уже утихал, и там, среди пепла лежали, сверкая, два предмета, выжившие в огне, - его шпага и шпага Тернбулла, случайно упавшие друг на друга, образовав крест.
Deinde finis &Deo gratias
Ynteu yr adlaw a gogoniant i Dduw
Засимъ конецъ и благодарстie Богу
Французы, какъ правило, не ум?ютъ снимать пейзажи и интерьеры. И в?дь природа въ Галлiи красива - такъ н?тъ, какой фильмъ не возьми, виды что вокругъ жилья, что внутри выглядятъ каким то приложенieмъ къ актерамъ. Точн?е сказать, съ большинствомъ актеровъ, особымъ талантомъ отнюдь не блещущимъ, они прилагаются къ одному-двумъ-тремъ зв?здамъ, занятымъ въ главныхъ роляхъ.