Блок.
"Гедзевич, Вы где?" - слабым голосом спросил Блок и заснул.
Он естественно и комфортно обмяк в кресле, обронив одну руку вниз. Бокал с красным вином мягко выпал на ковер и в кровавую лужицу пролитого напитка потянулась, сверкающая в огнях камина и свечей, нитка слюны из левой стороны рта спящего Блока. Ослепительно красив, с платиновыми прядями волос, спадающими низко, в помятой рубашке в кресле полулежал тридцатилетний Бог. Полуночный отдых Фавна.
"Где я?". Столовая дорогого гостиничного номера, вся, несла еще праздник. Еще играли электрические гирлянды на елке, тлел камин, а на всех поверхностях в комнате горели разнокалиберные свечи. Воск и новомодный парафин стекали в блюдца на при-стенных столиках, шкафах, подлокотниках кресел и кушетке. На центральном столе свечи плавились во фруктах, тарелках с лососиной и ветчиной, на перевернутых бокалах и фужерах. Везде, везде дрожал теплый огонь полированной меди фурнитуры, матового серебра столовых приборов, хрусталя и фарфора. Лак красного дерева дышал пламенем. Стекающие, многократно отраженные и приумноженные дикие красные ночные глаза огня. Вот она - пещера подземного Короля. Уродливые горные тролли и злобные гномы пляшут в моих глазах под музыку Грига.
Я отвернулся к окну. Громадные снежинки медленно падали на прекраснейший в мире город под таинственную музыку норвежского сказочника. Снег падал на Исаакиевский Собор, на конную статую императора, на великолепие, теряющихся в снегопаде, пустых ночных улиц и проспектов.
В ночь с 31 декабря 1910 года на 1 января 1911 года на столицу империи падал снег.
…
Мы познакомились в одном из дешевых ресторанчиков Петербургской стороны. Я узнал его сразу. В небольшом зале звучала скрипка, но сквозь нее было слышно, как он читает своей даме стихи. Печальный. Томный. За соседними столиками тоже прислушивались и старались не греметь вилками. Его дама молчала, полу-наклонив голову, рассматривая темную розу в бокале золотого, как небо, аи. Поэту явно все это нравилось. Он красиво курил вкусные папиросы, оперируя длинными скандинавскими пальцами и узкими губами. Смутно помню, с чего все началось, но вот я уже за их столиком. Вот я горячо объясняюсь в любви к его стихам под снисходительную, величественную гримаску на мраморном лице. Вот мы начинаем пить коньяк и водку. Дама то пропадала, то появлялась своей удивленной, а под конец уже изумленной физиономией. Пропадали лакеи, официанты, соседи, столы, скрипка эта надоедливая.… В итоге пропало все.
Тройка мчала нас по заснеженному вечернему Петербургу, а мы, укрывшись медвежьей шкурой, пили коньяк из горлышка.
- Ко мне?
- А пофигу!
Бесконечный вечерний, ночной разговор о судьбах русской словесности, закончился на фразе Блока - "Я в долгу перед русской словесностью".
Наутро номер "Астории", в котором я имел честь проживать, прислуга отеля начала готовить к новогоднему вечеру. Пока Сан-Саныч, как я его уже называл, спали-с, я бодрячком, отдав приказания заполошенным коридорным, метнулся по адресам. Были посещены: скотопромышленник Бай-Машев и нефтяной магнат Белюскинд, отставной полковник Кучеровский и художник Турунян. Последний, уже в прихожей, пряча лицо от супруги, шепотом пообещал - "Будут все наши". Отлично.
По номеру бродил, принявши ванну и раскуривая первую папиросу, Блок, с трудом вспоминая вчерашнее. Из недоумения его выводили грузчики, вносившие в аппартаменты то рояль, то елку. Сервировка стола и обряжение лесной красавицы тоже отвлекали поэта от раздумий о судьбах Родины. Я с улыбкой принял на себя его вопросы. Ответы обескураживали гения - он бузил, лил на стены вино, а хозяйский сервиз, распахнувши окно, взял да и выбросил вниз… и балкон уронил… Бамбарбия, как говорят у нас в Сибири. Кергуду. Шутка. Мы рассмеялись и хлопнули по первой коньячку. Музицируя в четыре руки, шуткуя и безобразничая, провели день в ожидании вечерних гостей.
А вечером был Пир. У Лукулла.
Орестыч, он же - художник Турунян, не подвел. Были все. Наши. Задумчивый Рерих, ехидная Гиппиус, эскортируемая Мережковским, Бакст и Бенуа, Гумилев и Белый. И еще целый шалман около-эстетствующего народца в окружении талантов и поклонников. Уже лилось вино и крепкие жидкости, звенела посуда, гости спорили и шутили, какая-то институтка взахлеб насиловала рояль, как на сцене объявилась гробовая тишина. "Люба, Любовь Дмитриевна…" - зашепталось. Менделеева, фурией с перекошенным лицом, промчалась сквозь зал к обнимавшему уже Блока, Белому и отвесила последнему звонкую оплеуху. Вытянувшаяся, посмотреть - а чё там? - курсистка неловко оргазмировала рояль, брякнув разухабистый аккорд. Упс. Тут все, теряя солидность, кинулись в прихожую, расхватывать шубы. Менделеева гналась за ними. Что-то там обломилось, и гора верхней одежды завалила народ. От такой шняги началась откровенная ржака. Из-под шуб под всеобщий хохот был извлечен помятый смущенный Белый и ему предъявили требование немедленно стреляться с Блоком.
Недогоняющая в тонком юморе, обслуга вызвала полицию. У щуплого полицейского, дурачась, вырвали револьвер, и кто-то в суматохе выстрелил в потолок. Когда осела штукатурка, в прихожей остались только я, немо хохочущий Блок и чья-то калоша.
Оплатив все эти безобразия, я в тишине сел к столу. Слуги расставляли, заказанные ранее свечи. Блок пьяно утыкивал ими все, что можно.
Потом мы пили. Пили долго. Раскачиваясь, нараспев, хором, читали, как мантру - "Грешить бесстыдно, беспробудно..."
Я смотрел в окно. Утром поезд с Финляндского вокзала унесет меня в Англию, где я сяду на пароход и поплыву на далекие вечно цветущие острова. Приму нелепый псевдоним - типа - Джойс, Набоков или, того хлеще, Фицджеральд и буду много писать на любимом английском языке скромные новеллы в духе раннего Чосера. Утром я навсегда покину Родину. А через неделю мой работодатель обнаружит пропажу полумиллиона с банковских счетов.
Утром.
А пока спит Блок и снег все валит и валит на ночной, прекраснейший в мире город.
Он естественно и комфортно обмяк в кресле, обронив одну руку вниз. Бокал с красным вином мягко выпал на ковер и в кровавую лужицу пролитого напитка потянулась, сверкающая в огнях камина и свечей, нитка слюны из левой стороны рта спящего Блока. Ослепительно красив, с платиновыми прядями волос, спадающими низко, в помятой рубашке в кресле полулежал тридцатилетний Бог. Полуночный отдых Фавна.
"Где я?". Столовая дорогого гостиничного номера, вся, несла еще праздник. Еще играли электрические гирлянды на елке, тлел камин, а на всех поверхностях в комнате горели разнокалиберные свечи. Воск и новомодный парафин стекали в блюдца на при-стенных столиках, шкафах, подлокотниках кресел и кушетке. На центральном столе свечи плавились во фруктах, тарелках с лососиной и ветчиной, на перевернутых бокалах и фужерах. Везде, везде дрожал теплый огонь полированной меди фурнитуры, матового серебра столовых приборов, хрусталя и фарфора. Лак красного дерева дышал пламенем. Стекающие, многократно отраженные и приумноженные дикие красные ночные глаза огня. Вот она - пещера подземного Короля. Уродливые горные тролли и злобные гномы пляшут в моих глазах под музыку Грига.
Я отвернулся к окну. Громадные снежинки медленно падали на прекраснейший в мире город под таинственную музыку норвежского сказочника. Снег падал на Исаакиевский Собор, на конную статую императора, на великолепие, теряющихся в снегопаде, пустых ночных улиц и проспектов.
В ночь с 31 декабря 1910 года на 1 января 1911 года на столицу империи падал снег.
…
Мы познакомились в одном из дешевых ресторанчиков Петербургской стороны. Я узнал его сразу. В небольшом зале звучала скрипка, но сквозь нее было слышно, как он читает своей даме стихи. Печальный. Томный. За соседними столиками тоже прислушивались и старались не греметь вилками. Его дама молчала, полу-наклонив голову, рассматривая темную розу в бокале золотого, как небо, аи. Поэту явно все это нравилось. Он красиво курил вкусные папиросы, оперируя длинными скандинавскими пальцами и узкими губами. Смутно помню, с чего все началось, но вот я уже за их столиком. Вот я горячо объясняюсь в любви к его стихам под снисходительную, величественную гримаску на мраморном лице. Вот мы начинаем пить коньяк и водку. Дама то пропадала, то появлялась своей удивленной, а под конец уже изумленной физиономией. Пропадали лакеи, официанты, соседи, столы, скрипка эта надоедливая.… В итоге пропало все.
Тройка мчала нас по заснеженному вечернему Петербургу, а мы, укрывшись медвежьей шкурой, пили коньяк из горлышка.
- Ко мне?
- А пофигу!
Бесконечный вечерний, ночной разговор о судьбах русской словесности, закончился на фразе Блока - "Я в долгу перед русской словесностью".
Наутро номер "Астории", в котором я имел честь проживать, прислуга отеля начала готовить к новогоднему вечеру. Пока Сан-Саныч, как я его уже называл, спали-с, я бодрячком, отдав приказания заполошенным коридорным, метнулся по адресам. Были посещены: скотопромышленник Бай-Машев и нефтяной магнат Белюскинд, отставной полковник Кучеровский и художник Турунян. Последний, уже в прихожей, пряча лицо от супруги, шепотом пообещал - "Будут все наши". Отлично.
По номеру бродил, принявши ванну и раскуривая первую папиросу, Блок, с трудом вспоминая вчерашнее. Из недоумения его выводили грузчики, вносившие в аппартаменты то рояль, то елку. Сервировка стола и обряжение лесной красавицы тоже отвлекали поэта от раздумий о судьбах Родины. Я с улыбкой принял на себя его вопросы. Ответы обескураживали гения - он бузил, лил на стены вино, а хозяйский сервиз, распахнувши окно, взял да и выбросил вниз… и балкон уронил… Бамбарбия, как говорят у нас в Сибири. Кергуду. Шутка. Мы рассмеялись и хлопнули по первой коньячку. Музицируя в четыре руки, шуткуя и безобразничая, провели день в ожидании вечерних гостей.
А вечером был Пир. У Лукулла.
Орестыч, он же - художник Турунян, не подвел. Были все. Наши. Задумчивый Рерих, ехидная Гиппиус, эскортируемая Мережковским, Бакст и Бенуа, Гумилев и Белый. И еще целый шалман около-эстетствующего народца в окружении талантов и поклонников. Уже лилось вино и крепкие жидкости, звенела посуда, гости спорили и шутили, какая-то институтка взахлеб насиловала рояль, как на сцене объявилась гробовая тишина. "Люба, Любовь Дмитриевна…" - зашепталось. Менделеева, фурией с перекошенным лицом, промчалась сквозь зал к обнимавшему уже Блока, Белому и отвесила последнему звонкую оплеуху. Вытянувшаяся, посмотреть - а чё там? - курсистка неловко оргазмировала рояль, брякнув разухабистый аккорд. Упс. Тут все, теряя солидность, кинулись в прихожую, расхватывать шубы. Менделеева гналась за ними. Что-то там обломилось, и гора верхней одежды завалила народ. От такой шняги началась откровенная ржака. Из-под шуб под всеобщий хохот был извлечен помятый смущенный Белый и ему предъявили требование немедленно стреляться с Блоком.
Недогоняющая в тонком юморе, обслуга вызвала полицию. У щуплого полицейского, дурачась, вырвали револьвер, и кто-то в суматохе выстрелил в потолок. Когда осела штукатурка, в прихожей остались только я, немо хохочущий Блок и чья-то калоша.
Оплатив все эти безобразия, я в тишине сел к столу. Слуги расставляли, заказанные ранее свечи. Блок пьяно утыкивал ими все, что можно.
Потом мы пили. Пили долго. Раскачиваясь, нараспев, хором, читали, как мантру - "Грешить бесстыдно, беспробудно..."
Я смотрел в окно. Утром поезд с Финляндского вокзала унесет меня в Англию, где я сяду на пароход и поплыву на далекие вечно цветущие острова. Приму нелепый псевдоним - типа - Джойс, Набоков или, того хлеще, Фицджеральд и буду много писать на любимом английском языке скромные новеллы в духе раннего Чосера. Утром я навсегда покину Родину. А через неделю мой работодатель обнаружит пропажу полумиллиона с банковских счетов.
Утром.
А пока спит Блок и снег все валит и валит на ночной, прекраснейший в мире город.