Столетие Кронштадтского восстания
ФРАГМЕНТ: ( ...) По прибытии в Холмогоры нам устроили поголовный обыск. Отобрали все, что было ценного, книги, письма, все документы до последней бумажки. Тогда у меня и отобрали справку, что была выдана при отправлении с Малой Охты (в четверть листа с указанием сроков). Обыском занимались подростки-оборванцы. Во дворе все сжигалось на костре: считалось, что все эти бумаги никому больше не потребуются. Все были обезличенными, обречеными на смерть.
Лагерь не был пустынен. 27 марта 1920 года освободили от деникинцев Новороссийск. До появления в Холмогорском лагере смерти матросов там обреталась сотня деникинцев-казаков, всё мужики пожилые. Они были истощены до предела и доживали тут свои последние дни. Это были тени, привидения. С приходом матросов деникинцы были куда-то переведены.
Большинство людей разместилось в лесах, окружающих Холмогоры, в скитах, на расстоянии 10-15 километров от лагеря. Группами кронштадтцы работали в тайге: рубили лес, сырые бревна носили к месту, где к зиме строили бараки. Гоняли нас то на Мурманск, то в Архангельск. Сразу посадили на «режимное» питание, от которого началась дизентерия. Через несколько недель такой жизни люди стали слабеть.
В отдаленные скиты продукты и прочее с базы заключенные носили на себе. Они шли по несколько человек в сопровождении охранника. В пути некоторые падали. Конвоиры не имели права оставить заключенного. Снимали с упавшего груз, а самого пристреливали…
Группа шла дальше.
К истощению добавился сыпной тиф. Оставшиеся в живых после тифа становились глухими, теряли память, от поражения сердца отекали, не могли ходить. Из-за тифа умирали «пачками», в день по 15-20 человек, прямо на полу барака.
Лагерь - бывший монастырь - стал кладбищем для многих кронштадтцев.
Скворцов, санитар медпункта службы связи Кронштадта, умер в «филиале» (в монастырском скиту) Матигоры - в ноябре 1921 года, как многие, от «сыпняка». Такая же участь постигла чухонца Лолия, повара...
Когда в августе 1921 года отряд репрессированных матросов прибыл в Холмогорский лагерь, то вскоре в сентябре там появился старый офицер царской службы лет 30 по фамилии Мусин-Пушкин. Аристократичная выправка, прямой, по-военному подобранный, с удлиненным овалом лица, ростом чуть выше среднего, крепонький, умеренно телесный, русый, во френче без погон. Я его встретил только раз, через некоторое время (в ноябре) он исчез из лагеря. Что с ним стало, мне неизвестно.
Я уже был переброшен в скит Матигоры. Он находился в лесу, километрах в 10-15 от Холмогор, вверх по Двине, недалеко от берега. Охрана из ребят-зырян зверствовала…
В ноябре 1921 года и меня сразил сыпняк. Привезли меня обратно в Холмогорский лагерь на санях по первопутку. Несмотря на нечеловеческие условия - валялся в бараке без какой-либо медицинской помощи - я все же выжил. Но потерял трудоспособность не на один год. 30 дней я пробыл тогда в беспамятстве - все в каком-то течении плыл. Это течение меня куда-то несло…
И вот я выплыл… Очнулся. Оказалось, что я оглох, потерял координацию движений, ноги и руки плохо слушались меня.
Мое пребывание в Холмогорском лагере могут подтвердить два лекарских помощника фельдшера из Кронштадтского морского госпиталя:
1) Николай Александрович Рядцын 1897 г. р.;
2) Анатолий Николаевич Свешников 1897 г. р.
Они тоже маялись в Холмогорском лагере вместе со мной.
В Холмогорах кронштадтцы не получали питания от Международного Красного Креста. Он не признавал матросов своими подопечными под предлогом: «Вы не политические!» Деникинцев и генералов снабжал продуктами. Белый хлеб, мясные консервы и прочее пожирали администрация и охрана.
Заключенным варили бурдамагу. Закладывали на всех одну «условную» банку консервов! Пшеничного хлеба никто из нас не видел, ели какую-то кукурузную замазку.
В августе 1921 года в лагерь доставили 1800 кронштадтцев. В январе 1922 года их оставалось только 600.
Накануне моего освобождения из лагеря я был наказан за невыход на работу.
А получилось так. На последней неделе моей жизни в лагере фельдшер Свешников дал мне после болезни справку-освобождение от работ на несколько дней. Я едва держался на ногах после «сыпняка». Срок справки «не захватил» один день перед моим выходом… и меня наказали! Ночь с 4 на 5 января я ночевал в холодной башне, что над входными воротами лагеря. Со мной был еще какой-то паренек. В башне дуло через разбитые окна, спать пришлось в обнимку. И я нахватался вшей.
Освободили только поздно вечером 5 января 1922 года (по старому стилю) - просто выставили за ворота лагеря.
Солнце закатывалось, кирпичного цвета туманная заря горела на горизонте. За ворота я вышел после заката солнца, прошел несколько шагов. И тут вдруг понял - так ведь это Свобода! Вздохнул свободно… Как-то сама собой слетела с уст фраза: «Приветствую тебя, Свобода!»
Через ложбинку перешел в сторону Холмогор. Сумерки сгущались. Постучался в один из домиков, что виднелся на береговой улице. В комнате семья готовились встречать Крещение, был Крещенский вечер!
Спросил о ночлеге. Мне ответили: «У нас сегодня баня топленая. Пойди туда, ночуй, там ваш один тоже ночует».
Вот и банька. Маленькое оконце. Хотя и неуютно, но тепло. Так прошла первая ночь на свободе.
А наутро - в путь, дальний и трудный.
Только спустя много лет я узнал, что кронштадтцев должны были освободить из Холмогорского лагеря 6 ноября 1921 года согласно распоряжению ВЦИК. А освобожденных не должны были гнать голодным этапом… 5-6 ноября 1921 года вышел указ, подписанный Лениным, председателем Совнаркома, об освобождении матросов, заключенных в Холмогорском лагере (Постановление ВЦИК от 4.11.1921 г. за подписью Калинина и Енукидзе об амнистии рабочим и крестьянам, участникам Кронштадтского восстания). Постановление ВЦИК вышло 6 ноября, а людей продержали до января - произвол продолжался. Если бы это распоряжение правительства исполнилось точно и в срок, то не погибло бы тут столько людей. Это, как видно, Троцкий и его подручные затянули с исполнением распоряжения правительства.
Нет никаких следов, что людей держали в москитной Мурманской тайге.
Нет никаких следов, что людей губили в Холмогорском лагере смерти.
В канун Крещенья без конвоя, пешком по левому берегу реки Двины я отправился Архангельск, на пересыльный пункт. Вышел едва живой, плохо одетый, оборванный, истощенный, с букетом хронических болезней и с клеймом «кронштадтский мятежник». По дороге до станции обморозился. Незадолго перед выходом мне удалось продезинфицировать свое меховое пальто в горячей камере-вошебойке.
Мне предстояло пройти 120 километров от Холмогор до железной дороги (21 день ходу). На левом берегу Двины - станция Исако-Горка, оттуда - поездом до Архангельска. В одной из деревень видел избу с врезанным в стену лотком. Через него подавали нищим хлеб, милостыню, стоило только постучать в окно.
На дороге в Архангельск кто-то крикнул мне вслед: «Не ходи туда!» Я оглянулся, но из идущих никто на меня не смотрел. И я продолжил путь. А зря!..
Там, в пересыльной, застрял на две недели. Дальше мой этапный путь от Архангельска - через Москву в Казань. В Архангельске встретился с Семеном Мосуновым, он, помню, плотничал в Холмогорах. Вместе мы отправились поездом до Москвы - на одной полке «валетом». Оттуда после двух недель голодного ожидания мне предстоял этап на родину.
В Казани, в пересыльной тюрьме - еще месяц ожидания. В конце апреля 1922 года я был освобожден из казанской тюрьмы как не подлежащий тюремному содержанию. Мой вид был такой (рост - 172 см, вес - 30 кг), что мне дали поесть…
Вскоре с попутчиками я продолжил свой путь на родину в Уржум - это дистанция еще в 160 километров. От Казани - за грузовой подводой (на санях был нагружен чей-то торф) до села Куршаково. Идти пришлось по селениям, где местные умирали от голода, царившего в Поволжье. От Куршаково до села Русский Билямор - на кошёвке по последнему тающему снегу. Дорога под копытами лошади проваливалась.
Едва живой, кожа да кости, явился в родной дом. Вскоре снег совсем сошел, и появилась на полянах зелень. Отец повел меня на кладбище, к могиле матери, умершей за мое долгое отсутствие. Подошли. Поклонились. Отец говорит: «Вот, мать, сын к тебе пришел!»
Дома - на своих харчах! На поправку, на восстановление трудоспособности ушел год. Хотя полностью вернуть силы уже не удалось, все-таки пришлось отправиться на Урал в поисках работы. Тогда, в 1923 году, радиотелеграфисты в наших краях были ни к чему, а другой специальности у меня не было…
В ноябре 1923 года уже на Урале устроился электриком на Лысьвенский металлургический завод.
Во время работы там в 1924 или 1925 году был вызван в военкомат. Лысьвенский военком Фомин, инвалид Гражданской войны, выдал мне первую флотскую воинскую матросскую книжку, синие корочки, заполнил листочки с моих слов взамен справки от Пилинского волостного правления. К слову, потом с началом Великой Отечественной войны меня вызвали в Мотовилихинский военкомат, дали «белый билет», а синюю книжку отобрали.
После демобилизации осенью 1921 года я намеревался поступить в петроградский технический вуз, заняться своим образованием. Ни о каких авантюрах я, естественно, не помышлял, и обвинения эти - явная клевета. Если даже принять как факт, что вот кронштадтцы-матросы возмущались будто бы продразвёрсткой, то зачем же было громить Кронштадт 17 марта 1921 года, когда Х партсъезд, проходивший с 8 по 16 марта, за несколько дней до разгрома отменил продразвёрстку и заменил ее продналогом? Где логика?
Кронштадтским матросам ставят в вину и то, что кое-кто из них, заполняя анкету, признался в сочувствии анархизму. А где здесь криминал, ведь до сих пор существуют в наших столицах улицы Бакунина, Кропоткина! И даже город есть Кропоткин. Это были два анархиста-теоретика.
Напрасна и эта басня про кронштадтский лед. Будто Ворошилов сказал Ленину, что лед у Кронштадта уже слабый, и надо спешить с наступлением. 1 марта 1921 года лед был и не слабее, и не тоньше, чем в дни ледового похода 12-16 марта 1918 года.
С момента отправки из службы связи в кронштадтский Особый отдел и до дня освобождения из холмогорского лагеря меня никто не допрашивал, не судил, и я не мог сказать хотя бы слова в свою защиту и назвать действительных мятежников. Не будучи участником мятежа, я был наказан без вины.
В 1937-1938 годах Сталин распорядился судьбой военачальников - Тухачевского, Дыбенко и др. Вспомнили ли они в последний момент о кронштадтских матросах, ни в чем не виноватых, участниках революции, с которыми они так зверски расправились без суда и следствия?
В 1938 году в Москве я пытался что-то выяснить о моей реабилитации, но завершить это дело не смог. В приемной на Моховой тогда мне сказали: «Нам не до тебя!» Дальше действовать я не решился - время тогда было смутное… Быть бы только живу!..
Снова взялся за поиск в 1963 году. Куда ни обратишься - везде задают каверзные вопросы, стараются на чем-то поймать. Выслушивая, как будто громадное одолжение мне делают.
В жизни все время преследовали! А теперь разговаривают со мной, как будто оказывают мне какую-то милость! И все время эти вопросы о деталях. А где же все упомнить? Прошло столько времени…
В 1963-1966 годах я обращался в Военно-морской архив за послужным списком, но получил его до крайности искаженным… Только в архиве узнал, что против моей фамилии стоит пометка «коммунист».
Вот, видимо, в чем причина пяти лет лагеря, а не трех, как у остальных!
После ликвидации Кронштадтского мятежа радиотелеграфист Бутт исподтишка составлял списки на «виноватых». Меня он отметил как коммуниста; а я был беспартийным. В числе арестованных 23 человек был и настоящий коммунист, фамилии только не помню.
Не будь клеветы, не отняли бы дом моего отца - мой дом. В общем порядке я бы закончил службу на Балтфлоте. И я бы имел на руках нормальные документы. (...)
https://protalina.com/num_3_4_12/bus_3_4_12.htm
#Кронштадт #восстание #столетие #концлагерь
Лагерь не был пустынен. 27 марта 1920 года освободили от деникинцев Новороссийск. До появления в Холмогорском лагере смерти матросов там обреталась сотня деникинцев-казаков, всё мужики пожилые. Они были истощены до предела и доживали тут свои последние дни. Это были тени, привидения. С приходом матросов деникинцы были куда-то переведены.
Большинство людей разместилось в лесах, окружающих Холмогоры, в скитах, на расстоянии 10-15 километров от лагеря. Группами кронштадтцы работали в тайге: рубили лес, сырые бревна носили к месту, где к зиме строили бараки. Гоняли нас то на Мурманск, то в Архангельск. Сразу посадили на «режимное» питание, от которого началась дизентерия. Через несколько недель такой жизни люди стали слабеть.
В отдаленные скиты продукты и прочее с базы заключенные носили на себе. Они шли по несколько человек в сопровождении охранника. В пути некоторые падали. Конвоиры не имели права оставить заключенного. Снимали с упавшего груз, а самого пристреливали…
Группа шла дальше.
К истощению добавился сыпной тиф. Оставшиеся в живых после тифа становились глухими, теряли память, от поражения сердца отекали, не могли ходить. Из-за тифа умирали «пачками», в день по 15-20 человек, прямо на полу барака.
Лагерь - бывший монастырь - стал кладбищем для многих кронштадтцев.
Скворцов, санитар медпункта службы связи Кронштадта, умер в «филиале» (в монастырском скиту) Матигоры - в ноябре 1921 года, как многие, от «сыпняка». Такая же участь постигла чухонца Лолия, повара...
Когда в августе 1921 года отряд репрессированных матросов прибыл в Холмогорский лагерь, то вскоре в сентябре там появился старый офицер царской службы лет 30 по фамилии Мусин-Пушкин. Аристократичная выправка, прямой, по-военному подобранный, с удлиненным овалом лица, ростом чуть выше среднего, крепонький, умеренно телесный, русый, во френче без погон. Я его встретил только раз, через некоторое время (в ноябре) он исчез из лагеря. Что с ним стало, мне неизвестно.
Я уже был переброшен в скит Матигоры. Он находился в лесу, километрах в 10-15 от Холмогор, вверх по Двине, недалеко от берега. Охрана из ребят-зырян зверствовала…
В ноябре 1921 года и меня сразил сыпняк. Привезли меня обратно в Холмогорский лагерь на санях по первопутку. Несмотря на нечеловеческие условия - валялся в бараке без какой-либо медицинской помощи - я все же выжил. Но потерял трудоспособность не на один год. 30 дней я пробыл тогда в беспамятстве - все в каком-то течении плыл. Это течение меня куда-то несло…
И вот я выплыл… Очнулся. Оказалось, что я оглох, потерял координацию движений, ноги и руки плохо слушались меня.
Мое пребывание в Холмогорском лагере могут подтвердить два лекарских помощника фельдшера из Кронштадтского морского госпиталя:
1) Николай Александрович Рядцын 1897 г. р.;
2) Анатолий Николаевич Свешников 1897 г. р.
Они тоже маялись в Холмогорском лагере вместе со мной.
В Холмогорах кронштадтцы не получали питания от Международного Красного Креста. Он не признавал матросов своими подопечными под предлогом: «Вы не политические!» Деникинцев и генералов снабжал продуктами. Белый хлеб, мясные консервы и прочее пожирали администрация и охрана.
Заключенным варили бурдамагу. Закладывали на всех одну «условную» банку консервов! Пшеничного хлеба никто из нас не видел, ели какую-то кукурузную замазку.
В августе 1921 года в лагерь доставили 1800 кронштадтцев. В январе 1922 года их оставалось только 600.
Накануне моего освобождения из лагеря я был наказан за невыход на работу.
А получилось так. На последней неделе моей жизни в лагере фельдшер Свешников дал мне после болезни справку-освобождение от работ на несколько дней. Я едва держался на ногах после «сыпняка». Срок справки «не захватил» один день перед моим выходом… и меня наказали! Ночь с 4 на 5 января я ночевал в холодной башне, что над входными воротами лагеря. Со мной был еще какой-то паренек. В башне дуло через разбитые окна, спать пришлось в обнимку. И я нахватался вшей.
Освободили только поздно вечером 5 января 1922 года (по старому стилю) - просто выставили за ворота лагеря.
Солнце закатывалось, кирпичного цвета туманная заря горела на горизонте. За ворота я вышел после заката солнца, прошел несколько шагов. И тут вдруг понял - так ведь это Свобода! Вздохнул свободно… Как-то сама собой слетела с уст фраза: «Приветствую тебя, Свобода!»
Через ложбинку перешел в сторону Холмогор. Сумерки сгущались. Постучался в один из домиков, что виднелся на береговой улице. В комнате семья готовились встречать Крещение, был Крещенский вечер!
Спросил о ночлеге. Мне ответили: «У нас сегодня баня топленая. Пойди туда, ночуй, там ваш один тоже ночует».
Вот и банька. Маленькое оконце. Хотя и неуютно, но тепло. Так прошла первая ночь на свободе.
А наутро - в путь, дальний и трудный.
Только спустя много лет я узнал, что кронштадтцев должны были освободить из Холмогорского лагеря 6 ноября 1921 года согласно распоряжению ВЦИК. А освобожденных не должны были гнать голодным этапом… 5-6 ноября 1921 года вышел указ, подписанный Лениным, председателем Совнаркома, об освобождении матросов, заключенных в Холмогорском лагере (Постановление ВЦИК от 4.11.1921 г. за подписью Калинина и Енукидзе об амнистии рабочим и крестьянам, участникам Кронштадтского восстания). Постановление ВЦИК вышло 6 ноября, а людей продержали до января - произвол продолжался. Если бы это распоряжение правительства исполнилось точно и в срок, то не погибло бы тут столько людей. Это, как видно, Троцкий и его подручные затянули с исполнением распоряжения правительства.
Нет никаких следов, что людей держали в москитной Мурманской тайге.
Нет никаких следов, что людей губили в Холмогорском лагере смерти.
В канун Крещенья без конвоя, пешком по левому берегу реки Двины я отправился Архангельск, на пересыльный пункт. Вышел едва живой, плохо одетый, оборванный, истощенный, с букетом хронических болезней и с клеймом «кронштадтский мятежник». По дороге до станции обморозился. Незадолго перед выходом мне удалось продезинфицировать свое меховое пальто в горячей камере-вошебойке.
Мне предстояло пройти 120 километров от Холмогор до железной дороги (21 день ходу). На левом берегу Двины - станция Исако-Горка, оттуда - поездом до Архангельска. В одной из деревень видел избу с врезанным в стену лотком. Через него подавали нищим хлеб, милостыню, стоило только постучать в окно.
На дороге в Архангельск кто-то крикнул мне вслед: «Не ходи туда!» Я оглянулся, но из идущих никто на меня не смотрел. И я продолжил путь. А зря!..
Там, в пересыльной, застрял на две недели. Дальше мой этапный путь от Архангельска - через Москву в Казань. В Архангельске встретился с Семеном Мосуновым, он, помню, плотничал в Холмогорах. Вместе мы отправились поездом до Москвы - на одной полке «валетом». Оттуда после двух недель голодного ожидания мне предстоял этап на родину.
В Казани, в пересыльной тюрьме - еще месяц ожидания. В конце апреля 1922 года я был освобожден из казанской тюрьмы как не подлежащий тюремному содержанию. Мой вид был такой (рост - 172 см, вес - 30 кг), что мне дали поесть…
Вскоре с попутчиками я продолжил свой путь на родину в Уржум - это дистанция еще в 160 километров. От Казани - за грузовой подводой (на санях был нагружен чей-то торф) до села Куршаково. Идти пришлось по селениям, где местные умирали от голода, царившего в Поволжье. От Куршаково до села Русский Билямор - на кошёвке по последнему тающему снегу. Дорога под копытами лошади проваливалась.
Едва живой, кожа да кости, явился в родной дом. Вскоре снег совсем сошел, и появилась на полянах зелень. Отец повел меня на кладбище, к могиле матери, умершей за мое долгое отсутствие. Подошли. Поклонились. Отец говорит: «Вот, мать, сын к тебе пришел!»
Дома - на своих харчах! На поправку, на восстановление трудоспособности ушел год. Хотя полностью вернуть силы уже не удалось, все-таки пришлось отправиться на Урал в поисках работы. Тогда, в 1923 году, радиотелеграфисты в наших краях были ни к чему, а другой специальности у меня не было…
В ноябре 1923 года уже на Урале устроился электриком на Лысьвенский металлургический завод.
Во время работы там в 1924 или 1925 году был вызван в военкомат. Лысьвенский военком Фомин, инвалид Гражданской войны, выдал мне первую флотскую воинскую матросскую книжку, синие корочки, заполнил листочки с моих слов взамен справки от Пилинского волостного правления. К слову, потом с началом Великой Отечественной войны меня вызвали в Мотовилихинский военкомат, дали «белый билет», а синюю книжку отобрали.
После демобилизации осенью 1921 года я намеревался поступить в петроградский технический вуз, заняться своим образованием. Ни о каких авантюрах я, естественно, не помышлял, и обвинения эти - явная клевета. Если даже принять как факт, что вот кронштадтцы-матросы возмущались будто бы продразвёрсткой, то зачем же было громить Кронштадт 17 марта 1921 года, когда Х партсъезд, проходивший с 8 по 16 марта, за несколько дней до разгрома отменил продразвёрстку и заменил ее продналогом? Где логика?
Кронштадтским матросам ставят в вину и то, что кое-кто из них, заполняя анкету, признался в сочувствии анархизму. А где здесь криминал, ведь до сих пор существуют в наших столицах улицы Бакунина, Кропоткина! И даже город есть Кропоткин. Это были два анархиста-теоретика.
Напрасна и эта басня про кронштадтский лед. Будто Ворошилов сказал Ленину, что лед у Кронштадта уже слабый, и надо спешить с наступлением. 1 марта 1921 года лед был и не слабее, и не тоньше, чем в дни ледового похода 12-16 марта 1918 года.
С момента отправки из службы связи в кронштадтский Особый отдел и до дня освобождения из холмогорского лагеря меня никто не допрашивал, не судил, и я не мог сказать хотя бы слова в свою защиту и назвать действительных мятежников. Не будучи участником мятежа, я был наказан без вины.
В 1937-1938 годах Сталин распорядился судьбой военачальников - Тухачевского, Дыбенко и др. Вспомнили ли они в последний момент о кронштадтских матросах, ни в чем не виноватых, участниках революции, с которыми они так зверски расправились без суда и следствия?
В 1938 году в Москве я пытался что-то выяснить о моей реабилитации, но завершить это дело не смог. В приемной на Моховой тогда мне сказали: «Нам не до тебя!» Дальше действовать я не решился - время тогда было смутное… Быть бы только живу!..
Снова взялся за поиск в 1963 году. Куда ни обратишься - везде задают каверзные вопросы, стараются на чем-то поймать. Выслушивая, как будто громадное одолжение мне делают.
В жизни все время преследовали! А теперь разговаривают со мной, как будто оказывают мне какую-то милость! И все время эти вопросы о деталях. А где же все упомнить? Прошло столько времени…
В 1963-1966 годах я обращался в Военно-морской архив за послужным списком, но получил его до крайности искаженным… Только в архиве узнал, что против моей фамилии стоит пометка «коммунист».
Вот, видимо, в чем причина пяти лет лагеря, а не трех, как у остальных!
После ликвидации Кронштадтского мятежа радиотелеграфист Бутт исподтишка составлял списки на «виноватых». Меня он отметил как коммуниста; а я был беспартийным. В числе арестованных 23 человек был и настоящий коммунист, фамилии только не помню.
Не будь клеветы, не отняли бы дом моего отца - мой дом. В общем порядке я бы закончил службу на Балтфлоте. И я бы имел на руках нормальные документы. (...)
https://protalina.com/num_3_4_12/bus_3_4_12.htm
#Кронштадт #восстание #столетие #концлагерь