77 лет между этими двумя стихотворениями
Сначала - Евгений Рейн (я уже это стихотворение выкладывал тут)
Ночь на китайской границе
День растаял и выкипел. На «Жигулях» мы покинули Алма-Ату.
И жара залезла за сорок пять, и слюна запеклась во рту.
Был водитель наш поэт, и казах, и лихач. Он звался Мурат,
И теперь меня никакой чухломой о чучмеках не охмурят.
С нами третьей была подруга его, начинающий китаист.
Был всего лишь июль, но влетел в стекло пропыленный горячий лист.
Эту девушку звали так: Танакоз, - это значит Угольный Глаз.
По дороге нагнали мы бензовоз и заправились, и понеслась…
И подъехали мы к городочку Иссык, там, где в горы был поворот.
И услышал я грубый знакомый язык и увидел чужой народ.
Вечерело. Сиял Иссык под луной, и на улицах городка
то и дело слышалось «данке шен», «гуте нахт», что значит «пока».
Шли мужчины в отглаженных пиджаках, дети в гольфах и бантах шли…
Дойчланд, Дойчланд, ты все-таки в дураках. Дальше двинулись «Жигули».
Разожгли мы неяркий быстрый костер. Танакоз заварила чай.
Мы заели говядиной помидор. Я сказал, как бы невзначай:
«Ты, кто дышишь невнятно в этот огонь, покажись, раздели бастурму».
И в ответ он погладил мою ладонь, и ушел за костер во тьму.
Он спустился, по глине скользя, к ручью. «Ты вернешься?» - его я спросил, -
я тебя от тысячи отличу, я твоих двойников отшил.
Сколько раз подсылал ты фальшивую масть. Я был зол, но кончается злость.
И не надо вино и окурки красть, ты сегодня законный гость».
Он всплакнул в темноте, задохнулся, вздохнул, наш транзистор пролаял в ответ.
И тогда сказала мне Танакоз: «Это нам из Китая привет».
Ничего не добавила Танакоз, ничего не добавил Мурат.
Только слабоуклончивый, как наркоз, различил я лукавый взгляд.
Вот Большая Медведица - здесь она опрокинулась вниз башкой;
здесь другая, обманчивая страна, даже цвет у небес другой.
Это - жесткая Азия. Кто сказал, будто Азия - пух и шелк?
Конь монгола здесь тропы утрамбовал, и осман заточил клинок.
Упираясь задницей в талый лед, положив на Сибирь плечо,
обогретый, расслабленный, темный живот колыхала она горячо.
Протянулись медвежьи лапы сюда, и башка перевесилась вниз,
и в глазах зеленые полюса, словно Магнитогорск, зажглись.
И была в них сила, была печаль и усталая пелена.
Я увидел тебя и узнал тогда, перевернутая страна.
Что там перед тобою? Десяток лун? Индостана пещерный топор?
В черно-желтых проплешинах Мао Цзэдун вкось отводит тигриный взор.
Где-то там броненосные острова за Цусимой нас стерегут,
на Аляске арктическая сова… И тогда он сказал: «Я тут!»
Это тот, кто боялся к огню подойти, кто таился за нашей спиной,
кто за нами спешил, охраняя в пути, и стоял за чертою степной.
И теперь он вышел и сел к огню, отхлебнул из кружки коньяк.
Все предам, если надо, но сохраню то, что слышал, а слышал так:
«Подними-ка голову. Над тобой разбегается звездный газ,
вороненой воронкой стекает свет под разболтанный ватерпас.
То, что было, - случайный похмельный сон, малафья любовной игры.
Десять тысяч лет ушло под уклон в поднебесье Большой Горы.
Даже первый привал еще не разбит, и не пройден водораздел.
Сакья Муни на камне внизу сидит, на тропе стоит Агасфер.
Никогда не закладывай головы, ибо истинный путь далек.
Что за бедные знаки - Медведи, Львы? Где здесь Запад, почем Восток?
Приглядись, ты видишь? Всмотрись в зенит - там колышется тень свечи.
Это время раскачивает магнит и разбрасывает ключи.
Рассыпается замысел, что песок, горсткой падает на ладонь.
Если понял что-нибудь, то - молчок. Отойди, ничего не тронь.
Тот, кто пыль опрокинул в песочных часах, начал заново свой урок.
Только это пойми, остальное - прах, остальное пустой упрек».
(1982-1993)
А вот, мне кажется, его далекий исток:
Николай Гумилев. Возвращение (1912)
Я из дому вышел, когда все спали,
Мой спутник скрывался у рва в кустах,
Наверно, наутро меня искали,
Но было поздно, мы шли в полях.
Мой спутник был жёлтый, худой, раскосый.
О, как я безумно его любил!
Под пёстрой хламидой он прятал косу,
Глазами гадюки смотрел и ныл.
О старом, о странном, о безбольном,
О вечном слагалось его нытьё,
Звучало мне звоном колокольным,
Ввергало в истому, в забытьё.
Мы видели горы, лес и воды,
Мы спали в кибитках чужих равнин,
Порою казалось - идём мы годы,
Казалось порою - лишь день один.
Когда ж мы достигли стены Китая,
Мой спутник сказал мне: «Теперь прощай,
Нам разны дороги: твоя - святая,
А мне, мне сеять мой рис и чай». -
На белом пригорке, над полем чайным,
У пагоды ветхой сидел Будда.
Пред ним я склонился в восторге тайном,
И было сладко, как никогда.
Так тихо, так тихо над миром дольным,
С глазами гадюки, он пел и пел
О старом, о странном, о безбольном,
О вечном, и воздух вокруг светлел.