Торжок (начало)- Александр Радищев "Путешествие..." (Перевод на современный русский язык)
Александр Радищев "Путешествие из Петербурга в Москву" (Перевод на современный русский язык)
Оглавление
Торжок (начало)
Здесь, на почте, меня встретил человек, который ехал в Петербург подавать прошение. Оно состояло в том, чтобы получить разрешение на учреждение в этом городе свободного книгопечатания. Я ему сказал, что на это разрешение не нужно, ибо свобода для этого дана всем. Но он хотел свободы в цензуре; и вот его мысли об этом.
- У нас всем разрешено иметь типографии, и прошло то время, когда боялись отдавать это разрешение частным лицам; и так как в свободных типографиях можно было печатать ложные пропуски, то воздерживались от общего блага и полезного учреждения. Теперь все свободны иметь типографские орудия, но то, что можно печатать, находится под опекой. Цензура стала кормилицей разума, остроумия, фантазии, всего великого и изящного. Но где есть кормилицы, там есть дети, которые ходят на подтяжках, отчего часто получаются кривые ноги; где есть опекуны, там есть молодые, незрелые умы, которые не могут управлять собой. Если всегда будут няньки и опекуны, то дитя долго будет ходить на подтяжках и, достигнув совершеннолетия, будет калякой. Малолетний же всегда будет Митрофанушкой, без дядьки шагу не сделает, а без опекуна не сможет управлять своим наследством. Таковы последствия обыкновенной цензуры повсюду, и чем она строже, тем пагубнее ее последствия. Послушаем Гердера. «Лучшее средство поощрения добра - непрепятствование, дозволение, свобода мыслей. Розыск вреден в области науки: он сгущает воздух и забивает дыхание. Книга, которая выдержала десять цензур, прежде чем достигнет света, - не книга, а подделка святой инквизиции; часто изуродованный, избитый, с кляпом во рту узник и всегда раб... В области истины, в царстве мысли и духа, никакая земная власть не может и не должна решать; правительство не может этого делать, тем более его цензор, носит ли он капюшон или шнурок. В царстве истины он не судья, а подсудимый, как и автор. Исправление может быть достигнуто только воспитанием; без головы и мозга ни рука, ни нога не двинутся... Чем основательнее государство в своих правилах, чем оно стройнее, светлее и тверже само по себе, тем менее оно может колебаться и трястись от дыхания всякого мнения, от всякой насмешки разъяренного писателя; тем благосклоннее оно благоприятствует свободе мысли и свободе писания, а от нее, в конце концов, прибыль, конечно, будет истине. Разрушители подозрительны; тайные злодеи робки. «Явный человек, творящий правду и твердый в своих правилах, позволит всякому слову быть сказанному о себе. Он ходит во днях и созидает клевету своих злодеев для своей выгоды. Откупы в мыслях вредны... Правитель государства должен быть беспристрастен в мнениях, чтобы мог он обнять мнения всех и допустить их в своем государстве, просветить и склонить их к общему благу: вот почему истинно великие государи так редки».
- Правительство, узнав о пользе книгопечатания, разрешило его всем; но, узнав еще больше, что запрет в мыслях подорвет благое намерение свободы книгопечатания, поручило цензуру, или надзор за изданиями, управе общественного порядка. Ее обязанностью в этом отношении может быть только воспрещение продажи язвительных произведений. Но эта цензура излишняя. Один бессмысленный полицейский может нанести величайший вред образованию и остановить ход разума на многие годы; он запретит полезное изобретение, новую мысль и лишит всех чего-то великого. Пример в малом. В управу общественного порядка был принесен на утверждение перевод романа. Переводчик вслед за автором, говоря о любви, назвал ее: лукавым богом. Цензор в мундире, исполненный духа благоговения, очернил это выражение, сказав: «неприлично называть божество лукавым». Кто чего-то не понимает, тот пусть не мешает этому. Если хочешь здорового воздуха, убери от себя коптильню; если хочешь света, удали затмение; если хочешь, чтобы дитя не было застенчивым, то гони лозу из школы. В доме, где в моде кнуты и розги, там слуги пьяницы, воры и даже хуже. *
- Пусть каждый печатает, что ему взбредет в голову. Кто окажется оскорбленным в печати, пусть будет судим по форме. Я говорю это не в насмешку. Слова не всегда бывают делами, и мысли не бывают преступлениями. Таковы правила Наставления о новом кодексе. Но брань на словах и в печати всегда есть брань. Закон не повелевает никого ругать, и каждый волен жаловаться. Но если кто скажет правду о ком-то, считать ли это бранью, этого нет в законе. Какой может быть вред, если книги в печати будут без печати полицейского? Не только вреда не может быть, но и польза; польза от первого до последнего, от малого до большого, от царя до последнего гражданина. - Обычные правила цензуры таковы: вычеркивать, портить, запрещать, рвать, сжигать все, что противно естественной религии и откровению, все, что противно правительству, каждому человеку противно хорошему поведению, порядку и всеобщему миру. Рассмотрим это подробно. Если безумец во сне скажет не только в сердце своем, но и громким голосом: «Бога нет», то в устах всех безумцев раздастся громкое и торопливое эхо: «Бога нет, бога нет». Но что из этого? Эхо - это звук; оно ударяет в воздух, дрожит и исчезает. Оно редко оставляет след в уме, и то лишь слабый; но никогда в сердце. Бог всегда будет оставаться богом, мы чувствуем это даже те, кто не верит в него. Но если вы думаете, что Всевышний будет оскорблен богохульством, может ли полицейский быть истцом за него? Всевышний не даст доверия тому, кто звонит в трещотку или бьет в набат. Тот, кто мечет громы и молнии, кому подчиняются все стихии, будет презирать того, кто потрясает сердца из-за пределов вселенной, чтобы позволить самому Царю, мечтающему быть его преемником на земле, отомстить за себя. Кто может быть судьей в оскорблении Вечного Отца? - Тот, кто оскорбляет его, кто думает, что может судить его оскорбление. Он даст ответ перед ним. - Отступники от богооткровенной религии натворили в России до сих пор больше зла, чем безбожники, которые не признают существования Бога. Таких среди нас немного, ибо мы еще мало думаем о метафизике. Безбожник ошибается в метафизике, а раскольник в трех пальцах. Мы называем раскольниками всех русских, которые хоть как-то отклоняются от общего учения Греческой Церкви. Их много в России, и поэтому их служение разрешено. Но почему бы нам не допустить, чтобы всякая ошибка была очевидна? Чем очевиднее она будет, тем скорее будет сокрушена. Гонения создавали мучеников; жестокость была опорой самого христианского закона. Действия расколов иногда вредны. Запрещайте их. Они проповедуются примером. Уничтожайте пример. Раскольник не от печатной книги бросится в огонь, а от лукавого примера. Запрещать глупость - то же самое, что поощрять ее. Дайте ей волю; все увидят, что глупо, а что умно. Что запрещено, то мы и хотим. Все мы Евины дети.
- Но, запрещая свободную печать, робкие правительства боятся не кощунства, а боятся иметь критиков. Кто не щадит Бога в часы безумия, тот не пощадит незаконной власти в часы памяти и разума. Не бойтесь громов Всевышнего, он смеется над виселицей. Вот почему свобода мысли страшна для правительств. Вольнодумец, потрясенный до глубины души, протянет смелую, но сильную и непоколебимую руку к идолу власти, сорвет с него маску и покров и обнажит его строение. Все увидят его смертные стопы, каждый вернет себе опору, данную ему ею, сила вернется к источнику, идол падет. Но если власть не восседает на тумане мнений, если ее престол возник на искренности и истинной любви к общему благу, не укрепится ли она еще больше, когда основание ее станет очевидным; не будет ли любим тот, кто искренне любит? Взаимность - чувство природы, и это желание покоится в природе. Твердое и прочное здание довольствуется своим основанием; ему не нужны подпорки и контрфорсы. Если оно шатается от старости, то нужны лишь второстепенные основания. Пусть правительство будет истинным, его вожди искренними; тогда все плевелы, вся блевотина вернут свой смрад тому, кто их изрыгнул; но истина всегда останется чистой и белой. Тот, кто тревожит словом (назовем так все твердые мысли, основанные на истине, в пользу власти, вопреки власти), так же безумен, как и тот, кто хулит Бога. Если власть пойдет по назначенному ей пути, ее не потревожит пустой звук клеветы, как Господа Саваофа не потревожит хулы. Но горе ей, если в своей жадности она нарушит истину. Тогда одна мысль о ее твердости потревожит ее, слово истины сокрушит ее, дело мужества развеет ее.
- Личность, но язвительная личность, есть оскорбление. Личность в правде так же допустима, как и сама правда. Если ослепленный судья судит несправедливо, а защитник невинности опубликует свой предательский приговор, если он покажет свою хитрость и неправду, то это будет личность, но допустимая; если же он назовет его наемным судьей, лживым, глупым - есть личность, но она может быть разрешена. А если он начнет называть его вонючими именами и клеветать на него бранными словами, как это принято на рынках, то это личность, но язвительная и недопустимая. Но не дело правительства заступаться за судью, даже если его поносят в правом деле. Пусть не судья будет истцом в этом, а оскорбленный. Но судья пусть будет оправдан перед светом и перед судьей, назначившим его, только своими делами. ** Так должно судить личность. Он достоин наказания, но на печати он принесет больше пользы и меньше вреда. Когда все будет в порядке, когда решения будут всегда в законе, когда закон будет основан на правде и угнетение будет заклеплено, тогда, может быть, личность может совершить разврат. Скажем что-нибудь о доброй морали и о том, как много вредят ей слова. - Сочинения похоти, наполненные похотливыми надписями, дышащие развратом, которых все листы и строки зияют язвительной наготой, вредны для юношей и незрелых чувств. Воспламеняя воспаленное воображение, тревожа спящие чувства и возбуждая покоящееся сердце, они вызывают преждевременную зрелость, обманывая молодые чувства в их твердости и готовя им дряхлость. Такие сочинения могут быть вредны; но они не являются корнем разврата. Если, читая их, юноши пристращаются к крайнему наслаждению любовной страсти, они не могли бы привести ее в действие, если бы не торговали своей красотой. В России такие произведения еще не печатаются, но на каждой улице обеих столиц мы видим расписанных любовниц. Действие развратит больше слов, а пример больше всего. Бродячие любовницы, отдавая свои сердца с публичных торгов заимодавцу, заразят язвой тысячу юношей и все будущее потомство тысячи сея; но книга еще не дала болезни. И так пусть цензура остановится на продажных девицах, но до произведений же разума, хоть и развратного, ей дела нет.
- Я закончу так: цензура того, что печатается, принадлежит обществу, оно дает автору венец или употребляет листы на обертку. Как публика, а не директор театра, поощряет театральное сочинение, так цензор не даст ни славы, ни бесчестия произведению, выпущенному в свет. Занавес поднят, взоры всех устремлены на действие; нравится - плещутся; не нравится - стучат и свистят. Предоставьте глупых воле всеобщего суда; он найдет тысячу цензоров. Самая строгая полиция не сможет запретить мусор идей, как это может сделать возмущенная им публика. Они разомнутся, умрут и больше не восстанут. Но если мы признаем бесполезность цензуры или, вернее, ее вред в области науки, то мы признаем огромную и безграничную пользу свободы печати. - Кажется, для этого не нужно никаких доказательств. Если каждый будет свободен мыслить и всем без вопросов заявлять свои мысли, то, естественно, все, что выдумано, изобретено, будет известно; великое будет великим, истина не будет затемнена. Правители народов не посмеют отступить от пути истины и убоятся, ибо обнажатся их пути, злоба и хитрость. Судья содрогнется, подписав несправедливый приговор, и разорвет его. Имеющий власть устыдится пользоваться ею для удовлетворения только своих прихотей. Тайный грабеж будет называться грабежом, прикрытое убийство - убийством. Все зло убоится сурового взора истины. Будет настоящий мир, ибо в нем не будет закваски. Теперь поверхность только гладкая, но ил, лежащий на дне, мутный и заслоняет прозрачность вод.
Прощаясь со мной, цензор цензуры дал мне маленькую тетрадку. Если, читатель, ты не скучен, то прочти то, что лежит перед тобой. Но если так случится, что вы сами принадлежите к цензурному комитету, то загни лист и пропусти мимо.
Окончание Торжка