Черная грязь - Александр Радищев "Путешествие..." (Перевод на современный русский язык)
Александр Радищев "Путешествие из Петербурга в Москву" (Перевод на современный русский язык)
Оглавление
Черная грязь
-
Здесь я также увидел изрядный опыт деспотизма дворянства над крестьянами. Проходила свадьба. Но вместо радостного поезда и слез робкой невесты, которые вскоре должны были преобразиться в радость для решительных, на челах решившихся вступить в супружество были видны печаль и уныние. Они ненавидят друг друга и влекутся силою своего господина на казнь, к алтарю отца всех благ, подателя нежных чувств и радостей, творца истинного блаженства, творца вселенной. И слуга его примет клятву, добытую силою, и утвердит брак! И это назовут божественным союзом! И это кощунство останется примером для других! И это нарушение закона останется безнаказанным!.. Что же этому удивляться? Наемник благословляет брак; градоначальник, назначенный для охраны закона, - дворянин. Оба имеют в этом свою выгоду. Первый ради получения мзды; другой, чтобы, уничтожая позорящее человечество насилие, самому не лишиться лестной привилегии самовластно управлять себе подобными. - О! горестная участь многих миллионов! твой конец еще скрыт от глаз моих внуков...
Я забыл сказать тебе, читатель, что парнасский судья, с которым я обедал в трактире в Твери, сделал мне подарок. Голова его испытала свои силы над многим. Суди сам, насколько удачны были его опыты, если хочешь; и шепни мне на ухо, как тебе это кажется. Если во время чтения почувствуешь сонливость, то отложи книгу и засыпай. Сохрани ее от бессонницы.
Слово о Ломоносове
Приятность вечера после жаркого летнего дня выгнала меня из кельи. Я направил свои стопы за Невский монастырь и долго гулял в роще, лежащей за ним. * Солнце уже скрыло свой лик, но легкая завеса ночи едва была заметна на голубом своде. ** Возвращаясь домой, я прошел мимо Невского кладбища. Ворота были открыты. Я вошел... В этом месте вечной тишины, где, несомненно, сморщилось бы самое твердое чело, думая, что здесь должен быть конец всех блестящих подвигов; в месте непоколебимого спокойствия и непоколебимого равнодушия, разве могли бы, казалось, ужиться вместе высокомерие, тщеславие и гордыня? А великолепные гробницы? Они несомненные знаки человеческой гордыни, но знаки его желания жить вечно. Но разве это вечность, которой так жаждет человек?.. Ни один столп, воздвигнутый над вашим тлением, не сохранит памяти о вас для будущих поколений. Ни один камень с высеченным вашим именем не унесет вашей славы в будущие века. Ваше слово, вечно живущее в ваших творениях, слово русского племени, возобновленное вами на нашем языке, пролетит в устах людей за беспредельный горизонт веков. Пусть стихии, бушующие вместе, разверзнут земную бездну и поглотят этот великолепный город, из которого громкое пение твое раздавалось во все концы обширной России; пусть какой-нибудь неистовый завоеватель уничтожит даже имя возлюбленного твоего отечества: но покуда русское слово коснется слуха, ты будешь жить и не умрешь. Если же оно замолкнет, то померкнет твоя слава. Лестно, лестно умереть так. Но если кто-нибудь может исчислить меру этого продолжения, если перст гадания назначит предел твоему имени, то разве это не вечность?.. Я сказал это в упоении, остановившись перед столпом, воздвигнутым над тлением Ломоносова. - Нет, этот холодный камень не говорит нам, что ты жил для славы русского имени, он не может сказать, что ты был. Пусть говорят об этом твои дела, пусть твоя жизнь говорит, что ты славен. Где ты, о! мой возлюбленный! где ты? Приди и побеседуй со мной о великом человеке. Давайте, сплетем венец для насаждателя русского слова. Пусть другие, раболепствующие перед властью, восхваляют силу и мощь. Мы воспоем песнь заслуг обществу.
Михаил Васильевич Ломоносов родился в Холмогорах... Родившийся от человека, который не мог дать ему образования, чтобы посредством его разум обострился и украсился полезными и приятными знаниями; определенный своим положением проводить дни среди людей, умственная сфера которых не простирается далее их ремесла; предназначенный делить свое время между рыбной ловлей и попытками получить награду за свой труд, - ум молодого Ломоносова не мог достичь той обширности, которую он приобрел, трудясь над испытанием природы, а голос его - той сладости, которую он имел от обращения чистых муз. От образования в родительском доме он получил немного, но ключ к учености: знание грамоты, а от природы - любопытство. И вот, природа, твое торжество. Жадное любопытство, внушенное тобою в наши души, стремится к познанию вещей; и сердце, кипящее любовью к славе, не может вынести оков, стесняющих его. Он ревет, бурлит, стонет и, размахом разрывая узы, стремглав летит (нет преткновения) к своему предлогу. Все забыто, один предлог в уме; им дышим, им живем. Не выпуская из глаз желаемого предмета, юноша собирает знание вещей в самых слабых струях текущего источника наук до самых низших степеней общества. Чуждый руководству, столь необходимому для ускорения в познании, он оттачивает и украшает первую силу своего ума, память, тем, чем должен оттачивать его разум. Этот узкий круг сведений, которые он мог приобрести в месте своего рождения, не мог усладить жаждущий дух, но, напротив, зажег в юноше непреодолимое желание учения. Блаженно! что в том возрасте, когда волнение страстей впервые выводит нас из нечувствия, когда мы приближаемся к стадии зрелости, его желание обратилось к познанию вещей.
Возбужденный жаждой науки, Ломоносов покидает родительский дом; течет в стольный град, приходит в обитель монашеских муз и причисляется к числу юношей, посвятивших себя изучению свободных наук и слова Божия.
Порогом учения является знание языков; но оно кажется полем, засеянным терниями, и горой, усеянной суровыми камнями. Глаз не находит здесь приятного расположения, нога путника - спокойной гладкости для отдыха, нет здесь зеленого убежища для утомленного. Так ученик, приближаясь к незнакомому языку, изумляется разнообразным звукам. Его гортань утомляется необычным журчанием воздуха, исходящего из нее, и язык, вынужденный извиваться по-новому, изнемогает. Ум здесь немеет, интеллект слабеет без действия, воображение теряет свое крыло; одна память следит и заостряет и наполняет все его изгибы и отверстия образами доселе неведомых звуков. В изучении языков все отвратительно и обременительно. Если бы не было опоры в надежде, что, приучив слух к необычности звуков и усвоив иностранные произношения, не откроются тогда самые приятные предметы, то вряд ли кто-нибудь пожелал бы вступить на столь строгий путь. Но, преодолев эти трудности, постоянство в перенесенных трудах вознаграждается многократно. Являются тогда новые виды природы, новая цепь представлений. Изучая иностранный язык, мы становимся гражданами той области, где он употребляется, беседуем с теми, кто жил много тысяч веков тому назад, усваиваем их понятия; и мы соединяем и приводим в единую связь изобретения и мысли всех народов и всех веков. Настойчивое усердие Ломоносова в изучении языков сделало его согражданином Афин и Рима. И вот ему награда за его настойчивость. Подобно слепому, не видевшему света дня с материнской утробы, когда искусная рука окулиста освещает ему величие дневного света, он быстро проходит мимо всех красот природы, дивится ее разнообразию и простоте. Все пленяет его, все изумляет его. Он всегда чувствует ее изящество в глазах своих ярче обыкновенного, любуется и восхищается. Так Ломоносов, приобретя знание латыни и греческого, поглощал красоты древних ораторов и поэтов. У них он научился чувствовать изящество природы; у них он научился узнавать все уловки искусства, всегда скрытые в одушевленных поэзией воззрениях, у них он научился выражать свои чувства, давать плоть мысли и душу неживому.
Если бы у меня хватило сил, я бы представил себе, как великий человек постепенно вводит в свою собственную концепцию чуждые ему понятия, которые, преобразившись в его душе и уме, в новой форме предстают в его трудах или рождают совершенно иные, доселе неизвестные человеческому уму. Я представил бы его ищущим знания в древних рукописях своей школы и гоняющимся за формой учения везде, где, казалось бы, находится ее хранилище. Он часто обманывался в своих ожиданиях, но частым чтением церковных книг он заложил основу изящества своего стиля, чтение которого он предлагает всем желающим усвоить искусство русского слова. Вскоре его великодушное любопытство было удовлетворено. Он стал учеником знаменитого Вольфа. Отряхнув с себя правила схоластики, или, вернее, заблуждения, которым его учили в монастырских школах, он твердо и ясно установил ступени восхождения к храму мудрости. Логика научила его рассуждать; математика - делать правильные выводы и убеждаться только доказательствами; Метафизика научила его предположительным истинам, которые часто приводили к заблуждениям; физика и химия, к которым, может быть, ради изящества сил воображения, он превосходно приложился, ввели его к алтарю природы и открыли ему ее тайны; металлургия и минералогия, как преемницы предшествующих, привлекли его внимание; и Ломоносов деятельно хотел узнать правила, руководившие этими науками. Обилие плодов и продуктов заставило людей обменивать их на те, в которых был недостаток. Это породило торговлю. Великие трудности в меновой торговле побудили людей задуматься о знаках, представляющих все богатство и все имущество. Были изобретены деньги. Золото и серебро, как самые драгоценные металлы в своем совершенстве и служившие доселе украшением, превратились в знаки, представляющие все приобретения. И только тогда, поистине тогда, в сердце человеческом возгорелась эта ненасытная и гнусная страсть к богатству, которая, как пламя, пожирающее все, усиливается, когда получает пищу. Тогда, оставив свою изначальную простоту и свое естественное упражнение - земледелие, человек отдал свою жизнь свирепым волнам или, презрев голод и зной пустыни, потек по ним в неведомые земли, чтобы найти богатства и сокровища. Тогда, презрев солнечный свет, живое спустилось в могилу и, разорвав недра земли, вырыло себе яму, подобно земному пресмыкающемуся, ищущему себе пищи в ночи. Так человек, скрываясь в безднах земли, искал блестящих металлов и сокращал пределы своей жизни вдвое, питаясь ядовитым дыханием паров, исходящих от земли. Но как самый яд, сделавшись иногда привычкой, необходим для употребления человеком, так и добыча металлов, сокращающая дни рудокопов, не отвергается из-за своей смертоносности; но найдены были способы добывать наиболее легким путем возможно большее количество металлов. Ломоносов деятельно хотел узнать это и для осуществления своего намерения отправился к Фрейберху. Мне кажется, я вижу, как он подходит к отверстию, через которое течет металл, вырванный из недр земли. Он получает томное светило, призванное освещать ему ущелья, куда никогда не проникнут солнечные лучи. Он сделал первый шаг; - что ты делаешь? - вопиет ему его разум. - Неужели природа наградила тебя своими дарами только для того, чтобы ты использовал их для уничтожения своих ближних? О чем ты думаешь, спускаясь в эту бездну? Ты хочешь овладеть большим искусством добычи серебра и золота? Или ты не знаешь, какое зло они натворили в мире? Или ты забыл завоевание Америки?.. Но нет, спустись, изучи подземные хитрости человека и, вернувшись на родину, найди в себе достаточно силы духа, чтобы дать совет, как закапывать и засыпать эти могилы, где погребены тысячи живущих при жизни.
Дрожа, он спускается в отверстие и вскоре теряет из виду живительное светило. Я хотел бы последовать за ним в его подземном путешествии, собрать его мысли и представить их в той связи и порядке, в которых они возрождались в его уме. Картина его мыслей была бы для нас занимательной и познавательной. Пройдя через первый слой земли, источник всей растительности, подземный путешественник нашел его непохожим на последующие, отличающимся от других прежде всего своей плодотворной силой. Он заключил, может быть, из того, что эта земная поверхность состоит не из чего иного, как из распада животных и растительности, что ее плодородие, ее питательная и обновляющая сила имеют свое начало в неразрушимых и первичных частях всего сущего, которые, не изменяя своей сущности, изменяют только свой облик, рождаясь из случайного состава. Пройдя дальше, подземный путешественник увидел землю всегда устроенной слоями. В слоях он иногда находил остатки животных, в морях живых он находил остатки растений и мог заключить, что слоистое расположение земли имело свое начало в плавающем положении вод и что воды, перемещаясь с одного конца земного шара на другой, придавали земле тот вид, какой она представляет в своих недрах. Это равномерное расположение слоев, ускользавшее от его зрения, иногда представлялось ему как смешение многих разнородных слоев. Из этого он заключал, что свирепая стихия, огонь, проникнув в недра земли и встретив противостоящую ему влагу, бушевала, волновалась, сотрясала, катила и бросала все, что пыталось ей противиться. Спутав и смешав разнородное, она своим знойным вдохновением возбудила в первобытных металлах притягательную силу и соединила их. Там Ломоносов увидел эти сокровища, мертвые сами по себе, в их естественном виде, вспомнил о жадности и нищете людей и с сокрушенным сердцем покинул это мрачное жилище человеческой ненасытности. Упражняясь в познании природы, он не оставлял любимого им учения о поэзии. Еще в отечестве ему случай показал, что природа предназначила его к величию, что он не будет блуждать по обыкновенной стезе человеческого прогресса. Псалтырь, преобразованный в стихи Симеоном Полоцким, открыл ему тайну природы вокруг него, показал, что он тоже поэт. Беседуя с Горацием, Вергилием и другими древними писателями, он давно убедился, что русская поэзия весьма далека от благозвучия и степенности нашего языка. Читая немецких поэтов, он находил, что их стиль мягче русского, что стопы в стихах расположены сообразно характеру их языка. И вот он задумал сделать опыт в сочинении новых стихов, установив сначала правила для русской поэзии, основанные на гармонии нашего языка. Это он совершил, написав оду на победу русских войск над турками и татарами и на взятие Хотина, которую он послал из Марбурга в Академию наук. Необычный стиль, сила выражения, образы, почти дышащие, поражали читавших это новое произведение. И это первенец воображения, устремляющийся по нехоженому пути, служил вместе с другими доказательством того, что когда народ однажды направлен к совершенствованию, он идет к славе не одним путем, а многими путями сразу.
Сила воображения и живое чувство не отвергают поиска подробностей. Ломоносов, приводя примеры красноречия, знал, что изящество стиля основано на правилах, присущих языку. Он хотел извлечь их из самого слова, не забывая, однако, что обычай всегда дает первый пример в сочетании слов, а выражения, вытекающие из правила, становятся правильными через обычай. Разложив все части речи и соотнеся их с их употреблением, Ломоносов составил свою грамматику. Но не довольствуясь преподаванием правил русской речи, он дает понятие о человеческом слове вообще как о благороднейшем даре разума, данном человеку для сообщения его мыслей. Вот сокращение его общей грамматики: Слово представляет мысли; орудие речи есть голос; голос изменяется посредством образования или произношения; различные изменения голоса изображают различие мыслей; таким образом, слово есть изображение наших мыслей посредством образования голоса посредством органов, для того предназначенных. Исходя далее из этого основания, Ломоносов определяет неразрывные части слова, изображения которых называются буквами. Сложение неразрывных частей слова производит слоги, которые, кроме образовательного различия залога, различаются еще так называемыми ударениями, на которых основано стихосложение. Спряжение слогов производит выражения, или значимые части слова. Они изображают или вещь, или ее действие. Словесное изображение вещи называется именем; изображение действия называется глаголом. Другие части слова служат для изображения отношений вещей между собой и для сокращения их в речи. Но первые необходимы и могут быть названы главными частями слова, а другие - вспомогательными. Говоря о различных частях слова, Ломоносов находит, что некоторые из них имеют в себе сокращения. Вещь может находиться в различных положениях по отношению к другим вещам. Изображение таких положений и отношений называется падежами. Всякое действие располагается по времени; поэтому глаголы располагаются по временам, чтобы изобразить действие, в какое время оно происходит. Наконец, Ломоносов говорит о составе значимых частей слова, производящего речь. Предварив это философское рассуждение о слове вообще, исходя из самой природы нашего телесного состава, Ломоносов учит правилам русского слова. И могут ли они быть посредственными, когда ум, их начертавший, был проведен сквозь грамматические тернии светильником остроумия? Не пренебрегай, великий муж, сеянием похвал. Среди твоих сограждан не одна твоя грамматика снискала тебе славу. Многочисленны заслуги твои относительно русского слова; и ты считаешься в этом неприглядном твоем труде первым основателем истинных правил нашего языка и искателем естественного расположения каждого слова. Твоя грамматика есть порог к чтению твоей риторики, и то и другое - руководства к восприятию красот речений твоих творений. Преподавая правила, Ломоносов намеревался направить своих сограждан на тернистых тропах Эллико, указывая им путь к красноречию, излагая правила риторики и поэзии. Но краткость жизни позволила ему совершить лишь половину предпринятого им труда. Человек, рожденный с нежными чувствами, одаренный сильным воображением, побуждаемый благочестием, вырван из среды народа. Он восходит на лобное место. Все взоры устремлены на него, все с нетерпением ждут его высказывания. Его ждут рукоплескания или насмешки, худшие самой смерти. Как он может быть посредственностью? Таков был Демосфен, таков был Цицерон; таков был Пиет; таковы теперь Берк, Фокс, Мирабо и другие. Правила их речи черпаются из обстоятельств, сладость их высказывания - из их чувств, сила их аргументов - из их остроумия. Дивясь столь превосходным речам и разбирая их речи, хладнокровные критики думали, что можно начертать правила для остроумия и воображения, думали, что путь к наслаждениям можно вымостить томными предписаниями. Это начало риторики. Ломоносов, следуя, сам того не замечая, своему воображению, исправленному беседой с древними писателями, думал также, что он может сообщить своим согражданам пыл, которым была наполнена его душа. И хотя он предпринял в этом тщетный труд, но примеры, которые он приводил для подкрепления и объяснения своих правил, несомненно могут руководить того, кто отправляется за славой, приобретенною словесными науками.
Но если его труды по обучению правилам того, что должно чувствовать, а не повторять, были напрасны, то Ломоносов оставил в своих произведениях самые надежные примеры для тех, кто любит русское слово. В них всасывающая губы сладость Цицерона и Демосфена растворяется в красноречии. В них на каждой строке, на каждом знаке препинания, на каждом слоге, почему не могу сказать на каждой букве, слышится стройный и гармоничный звон столь редкого, столь мало подражаемого, столь свойственного его благозвучию речи. Получив от природы неоценимое право действовать на своих современников, получив от нее силу творения, брошенную в среду народной массы, великий человек действует на нее, но не всегда в одном и том же направлении. Как естественные силы, действующие из центра, которые, простирая свое действие во все точки круга, делают свою деятельность вечной всюду, так и Ломоносов, действуя на своих сограждан различными способами, открывал для общего ума различные пути к познанию. Увлекая его за собою, распутывая запутанный язык в красноречие и хвалебные речи, он не оставлял его у скудного источника литературы без мыслей. Он говорил воображению: лети в бесконечность мечтаний и возможностей, собирай яркие цветы одушевленного и, ведомый вкусом, украшай ими самую неосязаемость. И вот, труба Пиндара, снова прогремевшая на Олимпийских играх, возвещала хвалу Всевышнему после псалмопевца. На ней Ломоносов возвещал величие вечного, восседающего на крыле ветра, предваряемого громом и молнией и в солнце открывающего смертным свою сущность, жизнь. Умеряя голос трубы Пиндара, на ней он пел о бренности человека и близком пределе его понятий. В пучине безбрежных миров, как мельчайшая песчинка в морских волнах, как во льду, что никогда не тает, искра, едва блестящая, в самом яростном вихре, как тончайшая пыль, что такое человеческий ум? - Так и ты, о Ломоносов, одежды мои не скроют тебя. Я не завидую тебе, что, следуя общему обычаю льстить царям, часто недостойным не только похвалы, воспетой стройным голосом, но и даже свистка, ты льстил Елизавете похвалою в стихах. И если бы это было возможно, не оскорбляя правды и потомства, я простил бы тебе это ради благодарной души твоей за твои благодеяния. Но сочинитель оды, который не может следовать за тобой, позавидует тебе прелестной картине народного мира и покоя, этой крепкой ограде городов и селений, царств и царей утешения; позавидует он бесчисленным красотам твоего слова; и если бы когда-либо было возможно достичь твоего беспрерывного благозвучия в стихах, но никому еще не удалось этого. И пусть всем удастся превзойти тебя в своем сладкозвучном пении, пусть ты покажешься нашим потомкам несогласованным в мыслях, неумеренными в существе твоих стихов!.. Но взгляните: на просторной арене, конца которой не достигает глаз, среди толпящейся толпы, во главе, впереди всех, вот, открывая ворота на арену, смотрите вы. Каждый может прославиться своими подвигами, но вы были первыми. Даже Всевышний не может отнять у вас того, что дал. Он породил вас прежде других, породил вас как вождя, и ваша слава - слава вождя. О! вы, которые доселе бесплодно трудились, чтобы познать сущность души и то, как она действует на нашу телесность, перед вами лежит эта трудная задача для испытания. Расскажите нам, как душа действует на душу, какова связь между умами? Если мы знаем, как тело действует на тело осязанием, скажите нам, как неосязаемое действует на неосязаемое, производя вещественность; или что осязание есть среди невещественностей. Что оно существует, вы знаете. Но если вы знаете, какое действие имеет ум великого человека на общий ум, то знайте и то, что великий человек может породить великого человека; и это ваш победный венец. О! Ломоносов, ты произвел Сумарокова.
Но если действие стихов Ломоносова могло сделать широкий шаг в формировании поэтического понятия его современников, его красноречие не сделало чувствительного или очевидного акцента. Цветы, которые он собрал в Афинах и Риме и так удачно посадил в своих словах, сила выражения Демосфена, сладость Цицерона, бесплодно использованные, уже низвергнуты во мрак будущего. И кто? Он, пресыщенный обильным красноречием твоих хвалебных слов, не будет греметь твоим стилем, но будет твоим учеником. Далеко ли это время или близко, блуждающий взор, блуждающий в неизвестности будущего, не находит точки опоры, чтобы остановиться. Но если мы не находим прямого потомка от ораторского искусства Ломоносова, то действие его панегирика и звучной пунктуации его непрестанной речи было, однако, всеобщим. Если у него не было последователей в гражданском ораторском искусстве, он все же распространился на общую форму письма. Сравните то, что было написано до Ломоносова, и то, что было написано после него, - действие его прозы будет ясно каждому. Но не ошибаемся ли мы в своем заключении? Задолго до Ломоносова мы находим в России красноречивых пастырей церкви, которые, возвещая слово Божие своей пастве, учили ее и сами славились своими словами. Правда, они были; но стиль их был не русский. Они писали так, как можно было писать до татарского нашествия, до общения русских с европейскими народами. Они писали на славянском языке. Но ты, возмужавший от самого Ломоносова и, может быть, научившийся красноречию из его трудов, ты не будешь мною забыт. Когда русское войско, победив гордых османов, превзошло ожидания всех, кто равнодушным или завистливым оком смотрел на его подвиги, вы, призванные к торжественному благодарению богу битв, богу сил, о! ты, в восторге души своей взывающий к Петру над его гробом, да придет и ты увидеть плод твоего насаждения: «Восстань, Петр, восстань»; когда ухо, очарованное тобой, очаровало в свою очередь и глаз, когда всем казалось, что, устремившись к гробу Петра, ты желал воздвигнуть его, одаренный высшей властью, тогда и я говорил бы Ломоносову: смотри, смотри сюда, и здесь твое насаждение. Но если бы он мог научить тебя слову... В Платоне душа Платона, и да восхитит и увидит нас, его сердце научило его тому. Чуждые подобострастия не только в том, что может возбудить наше благоговение, но даже и в нашей любви, мы, отдавая справедливость великому человеку, не будем воображать его всетворящим богом, не будем посвящать его в идола для поклонения общества и не будем соучастниками в укоренении какого-либо предрассудка или ложного заключения. Истина для нас - высшее божество, и если бы Всевышний захотел изменить ее образ, явившись не в ней, то наше лицо было бы отвернуто от него.
Следуя истине, не будем искать в Ломоносове великого писателя исторических событий, не будем сравнивать его с Тацитом, Реналем или Робертсоном; не будем ставить его в ранг маркграфа или Ридигера за то, что он занимался химией. Если эта наука была ему дорога, если он проводил многие дни своей жизни в изучении истин природы, его прогресс был прогрессом последователя. Он бродил по проложенным путям, и в бесчисленном богатстве природы он не находил ни малейшей травинки, которую бы не увидели его лучшие глаза, не видел даже самой грубой пружины в материи, которую не открыли его предшественники. Неужели мы поместим его рядом с тем, кто был удостоен самой славной надписи, какую только может видеть человек под своим собственным изображением? Надписью, написанной не лестью, а правдой, дерзающей применять силу: «Тот, кто принес гром с небес и скипетр из рук царей». По этой причине мы ставим рядом с ним Ломоносова, который преследовал электрическую силу в ее действиях; который не отвратился от ее исследования, видя, как его учитель был смертельно поражен ее силой. Ломоносов умел производить электрическую силу, умел отвращать громовые удары, но Франклин - архитектор в этой науке, а Ломоносов - ремесленник. Но если Ломоносов не достиг величия в испытании природы, то он описал нам ее великолепные действия в чистом и понятном стиле. И хотя мы не находим в его трудах, касающихся естествознания, изящного учителя естественности, мы найдем, однако, учителя в словах и всегда достойный пример для подражания. Таким образом, отдавая справедливость великому человеку, помещая имя Ломоносова в сияние, достойное его, мы не стремимся здесь приписать ему как заслугу то, чего он не делал или чего не совершал; или только, раздавая неистовое слово, мы ведомы исступлением и страстью. Это не наша цель. Мы хотим показать, что в отношении к русской литературе тот, кто проложил путь к храму славы, есть первый виновник приобретения славы, хотя бы он и не мог войти в храм. Не достоин ли Бэкон Веруламский напомнить нам, что он мог только сказать, как можно умножать науку? Не достойны ли благодарности мужественные писатели, восстающие против разрушения и всемогущества, потому что не могли освободить человечество от оков и плена? И не чтим ли мы Ломоносова за то, что он не понимал правил позорищного стихотворения и томился в эпосе, за то, что был чужд чувствительности в стихе, за то, что не всегда был проницателен в суждениях и за то, что в самых одах своих он порой заключал больше слов, чем мыслей? Но послушайте: до начала времен, когда не было никакой опоры для бытия и все терялось в вечности и неизмеримости, все было возможно для источника сил, вся красота вселенной существовала в его мысли, но не было действия, не было начала. И вот, всемогущая рука, выталкивая материю в пространство, дала ей движение. Солнце засияло, луна приняла свет, и тела, вращаясь вверх, образовались. Первая волна в творении была всесильна; все чудеса мира, вся его красота - лишь следствия. Так я понимаю действие великой души на души современников или потомков; так я понимаю действие разума на разум. На пути русской литературы Ломоносов - первый. Бегите, завистливая толпа, вот потомство судит его, он искренен.
Но, дорогой читатель, я слишком много болтал с тобой... Вот Всесвятское... Если я вам не наскучил, то ждите меня на околице, встретимся на обратном пути. Теперь простите меня. - Ямщик, погоняй.
Москва! Москва!!!..
*
Озерки.
**
Июнь.
Окончание