Пожалуй, Вускович
Такой вот человек. За неимением другого общепринятого здесь названия двуногого без перьев, за отсутствием тонкости различения, за неизданностью и даже несоставленностью хоть сколько-то приличных полевых определителей местной двуногой без перьев фауны, будем называть это человеком, так будет понятнее и в то же время такое наименование станет неплохим эвфемизмом и добавит запутанности (возможно, даже квантовой) во всю историю.
Такой вот человек, хомо рассыпающийся, хомо бликующий, хомо не навсегда.
Чтобы выделить его хоть как-нибудь из множества других двуногих без перьев, которые будут упомянут здесь, я назову его К.
Или Н.
Или, пожалуй, назову его Вусковичем. Просто на ум пришла фамилия из какой-то давно прочитанной книжки, не имеющей никакого отношения к Н., К., Вусковичу из этого текста. Просто ему все равно, а мне нравится, как оно звучит и выглядит в виде букв.
И вот этот Вускович, он вот такой. Нестойкий. Рассыпчатый. Летучий, как быстро испаряющаяся жидкость. Как алкоголь. Как эфир.
Чуть что - рассыпается на лёгкие частицы, молекулы или менее того, исчезает.
Начинай с начала, собирай себя заново, и ладно бы из обломков. Из обломков, осколков, обрывков можно собрать неживое. Разбитую чашку можно склеить. Она, конечно, будет битой, но если качественно склеить и другой нет, из нее все ещё можно пить чай или кофе. Это будет разбитая чашка, но все же чашка. Плохая примета, но других не проси, если у тебя все уже так плохо, что другой чашки нет. Разбитое зеркало можно склеить. Не к добру в него смотреться, но именно потому, что оно остаётся зеркалом, хотя и другим. Настоящим зеркальный зеркалом, хотя и другим.
Цветок из лепестков не сложишь. Собаку и кошку не сложишь из мешочка шерсти, клыков, острых ушей, нескольких метров кишок и пары кило прочих субпродуктов.
Потому и этот условно человек собирает себя не из собственных осколков и обрывков, а из чего-нибудь другого, каждый раз другого, нового.
Разрывается на части, рассыпается в пыль и даже не стремится сохранить сувениры, что-нибудь на память от себя прежнего.
Ему уже приходилось собирать себя из яблока и перьев, из стержней шариковых ручек, опустошенных ради глубокомысленных записок отчаявшегося, из бисерных отметин дождя на вагонном окне, из вдохов и выдохов, из тесноты, из бесконечности, из времени, потраченного впустую, из кубиков сахара и крупинок соли, из яичной скорлупы, из остриженных под ноль волос, точнее, из их отсутствия.
Из отсутствия себя - не заполняя его пустоту чем-то присутствующим, а непосредственно из отсутствия чего-либо там, где до этого была предыдущая итерация его.
И вот однажды он встретил человека, по всем внешним признакам подходящего под внутреннее описание того, кто был позарез нужен Вусковичу для любви, но совершенно не того.
Странное и причудливое совпадение привычек, словечек, умений и маршрутов предлагаемых новым знакомцем прогулок. Множество мелочей вплоть до магнитиков на холодильнике, сложившихся в цельную и связную фразу на языке Вусковича, но для этого знакомца они были и остались случайным и бессмысленным набором сувениров из отпускных поездок. Ни одного совпавшего слова. Вообще не буквы.
А Вускович уже почти поверил, безосновательно и мгновенно. Это почти как обрадовался, только мучительнее и страшнее.
И все же он оставался бдительным и не позволил надежде захватить его полностью, потому что считал, что быть двуногим без перьев это, во-первых, звучит действительно гордо, а во-вторых, обязывает.
И вот после дней и ночей кропотливого исследования, проверки и перепроверки данных он шёл дождливым и ветренным вечером по длинным улицам чужого города, таким непреклонно прямым и строгим, что даже от людей на них не спрячешься, не то что от себя, шёл и шёл, не останавливаясь, хотя больше ему подошло бы сидеть дома, обмотавшись пледом, как гигантским бинтом, не шевелясь от боли, сидеть, претерпевая течение времени, долженствующее растворить и унести боль, с надеждой на это, хотя и без веры.
Но дом его был далеко - по этим беспощадно просторным улицам не дойти.
Уехать немедленно, как только убедился в непоправимой ложности внешних совпадений, он не мог. Этим он непременно выдал бы себя, ведь у него сразу был взят обратный билет, да и общение с новым знакомцем было вполне комфортным, за исключением мучительности разочарования, испытываемого Вусковичем, но этого никак нельзя было объяснить гостеприимному хозяину, не выдав своей безосновательной, как теперь понимал Вускович, надежды. Они прекрасно проводили время, гуляя по берегам озера на окраине города, неподалёку от дома знакомца, разглядывая дома, деревья, статуи, обсуждая множество прочитанных книг, слушая музыку, выпивая понемногу. Хорошие выходные, отдых, праздность, непринуждённое общение. Чего вдруг бросать все и уезжать-то?
А тут так получилось, что у гостеприимного хозяина появилось срочное дело на вечер. Что-то для старого друга, для бывшей, для его или её собаки, не так уж важно.
И Вускович решил на это время поехать погулять по центру города, понимая, что, оставшись один, будет сидеть несколько часов, уставившись на фальшивую фразу, составленную из разномастных магнитиков, читая и перечитывая её, не в силах поверить, что эти буквы вовсе не буквы, а слова - не слова.
Поэтому он теперь и шёл бесцельно, одновременно считая номера домов, перекрёстки и кофейни, по ним ориентируясь, иногда сворачивая на боковые улицы и снова считая перекрёстки и повороты, чтобы после найти дорогу к метро. Хотя на самом деле был уверен, что в конце концов возьмёт такси. Просто надо же чем-то занять ум, даже в отсутствие магнитиков перед глазами продолжавший читать и перечитывать мнимую фразу, искать ошибки, не находить их, помнить, что буквы вовсе не буквы, но слишком сильно желать верить, чтобы окончательно разувериться. По этим признакам он понимал, что в очередной раз должен расточиться, испариться, исчезнуть вовсе. Собственно, что он и делал. Нарочно пошёл погулять по чужим улицам, на ветру и под дождём: ветер развеет его горький прах, дождь прибьет его к асфальту, чтобы никто не вдохнул случайно, и смоет в водостоки, чтобы и следа не осталось. Никто не знает его здесь, свидетелей не будет.
А останься Вускович сидеть перед тем злополучным холодильником - хозяин дома, вернувшись, обнаружил бы кучку серого праха посреди кухни, не обрадовался бы. И таким образом Вускович рисковал бы врезаться в его память как странное происшествие с исчезновением гостя путем самовозгорания. А он хотел как раз обратного - обыденно уехать завтра и быть забытым , как будто никогда не встречались, не обошли вместе озеро около дюжины раз, не выпили немного рома, не выкурили много сигарет, не проговорили несколько ночей, не смеялись вместе. Потому что на самом деле Вускович не смеялся. Но смех весьма похож на рыдания, это удобно. Как-то раз Вусковичу пришлось прятать притворными рыданиями неуместный смех, теперь для симметрии он проделал этот трюк наоборот.
А раз он на самом деле не смеялся, значит, он на самом деле не участвовал во всех этих прогулках, разговорах, распитиях и воскуриваниях, так что иллюзия гостя поддерживалась у хозяина только и исключительно присутствием гостя, физическим, но одновременно мнимым. Так что, уехав, Вускович должен был исчезнуть из его памяти быстро и насовсем. По крайней мере, он на это рассчитывал. Тогда бы прежний он совершенно исчез вместе с мучительной почти радостью, которая, сволочь, отказывалась сдаваться и умирать. Прикончить её можно было только с собой, чем Вускович и занимался сейчас, внешне бесцельно шагая под дождём. И, надо сказать, вполне успешно. Его уже практически не было, можно было уже взять такси и вернуться в гости, как-то провести оставшееся до поезда время, не существуя на самом деле. Дойду только до вон той парадной, решил Вускович, встану под козырек и вызову такси. Идти под дождём хорошо, даже промокнув насквозь, а стоять под дождём совсем нехорошо.
И он дошёл до той парадной.
Маленький медведь стоял, прислонившись к двери, промокший от сырости и одинокий, и Вускович не мог, конечно, не увидеть в нем себя. Маленький, в ладонь вышиной, связанный из коричневых ниток, глаза - мелкие бусинки, на груди пришито крошечное деревянное сердце, красное.
Казалось бы, яснее ясного.
Но Вускович уже не мог верить знакам, то есть не мог верить себе как читателю.
Это мне медведь? - подумал он испуганно.
Или это просто случайный медведь?
Почему он стоит здесь один, оставленный? Что с ним не так? Он же не мог прийти сюда и стоять, специально дожидаясь меня?
Первое. Никто не мог знать, что я пройду здесь в этом месте в это время. Я и сам не знал. Я вообще впервые на этой улице и даже в этом городе.
Второе. Вязаные медведи не ходят. Не ходят, да, но и не стоят, вытянувшись в струнку, задрав круглый подбородок, как по стойке смирно.
Видимо, все-таки я вынужден признать, что это медведь для меня. Видимо, я имею право взять его в руки. Потому что, сообразил он, если бы его нашли брошенным и хотели оставить на видном месте, его прицепили бы куда-нибудь повыше. Наверное.
Трудно было бы придумать, куда здесь можно было бы прицепить вязаного медведя, но Вускович, которого уже и ещё не было, отчаянно нуждался в нем, как в точке сборки или чем-то вроде того. Поэтому он немедленно заявил права на этого медведя.
Этот медведь так стоял и так смотрел, что несуществующему Вусковичу немедленно захотелось стать чем-то, включающим его в состав. И с этого начался новый Вускович.
Подобное притягивает подобное, поэтому Вускович, держа медведя в одной руке, достал из кармана зажигалку и чиркнул ею. Медведь с сердцем и огнём был уже почти достаточен, но ещё не совсем. В сумке у Вусковича вроде бы лежал нож, маленький тонкий складной, совсем не серьёзный, но медведю он был бы как целый меч с длинной рукоятью. Вускович прижал медведя с погасшей зажигалкой одной рукой к груди, поймав себя на том, что просто сжать оба предмета в кулаке никак невозможно, потому что не предметы уже. Другой рукой он пошарил в сумке - и нож действительно нашёлся, какая удача.
Тогда Вускович немного поменял конструкцию. Взял медведя и раскрытый нож в левую руку, а в правой зажёг огонёк.
Тут он одновременно стал думать две мысли.
Первое. Где поставит медведя дома так, чтобы медведю было удобно стоять, чтобы нож стоял рядом острием кверху, как будто медведь держит его в лапе, и чтобы рядом стояла зажигалка, нет, свеча, нет, зажигалка, потому что вот же он уже собрал себя, все сложилось и срослось, живое, этот медведь, этот нож, эта зажигалка.
Второе. Но на самом деле второе он не думал. Он и первое не думал, а просто увидел готовыми картинами, а второе и подавно. Он как будто увидел себя со стороны и откуда-то сверху, но не геометрически сверху, а как-то иначе, одновременно и себя самого, и медведя с сердцем, зажигалкой и складным ножом, как будто он не был только этим медведем-сердцем-зажигалкой-ножом, а ещё кем-то, держащим и соединяющим все эти уже не предметы в целое с самим собой.
Это я, подумал Вускович, стою здесь под козырьком, с медведем, зажигалкой и ножом в руках? Или это медведь здесь стоит со мной, и светильником, и мечом? Или это меч нас собрал, чтобы быть поднятым к небу и освещенным огнём? Или светильник собрал нас всех вот в это... это... А видно ли нас небу, если мы стоим под козырьком? А если сядем в такси? А если в поезд?
А поедем-ка мы обратно в гости, только ничего не скажем, заберём чемодан - и домой ночным поездом. И объяснять ничего не будем, не надо. Мало ли, с придурью гость попался, бывает.
Ого, вот я теперь какой. Вускович с уважением посмотрел на медведя, кивнул ему и сунул за пазуху, а остальные части себя распихал по карманам. Надо же вызвать такси, руки свободные нужны. Да и так-то - все равно же теперь.
Такой вот человек, хомо рассыпающийся, хомо бликующий, хомо не навсегда.
Чтобы выделить его хоть как-нибудь из множества других двуногих без перьев, которые будут упомянут здесь, я назову его К.
Или Н.
Или, пожалуй, назову его Вусковичем. Просто на ум пришла фамилия из какой-то давно прочитанной книжки, не имеющей никакого отношения к Н., К., Вусковичу из этого текста. Просто ему все равно, а мне нравится, как оно звучит и выглядит в виде букв.
И вот этот Вускович, он вот такой. Нестойкий. Рассыпчатый. Летучий, как быстро испаряющаяся жидкость. Как алкоголь. Как эфир.
Чуть что - рассыпается на лёгкие частицы, молекулы или менее того, исчезает.
Начинай с начала, собирай себя заново, и ладно бы из обломков. Из обломков, осколков, обрывков можно собрать неживое. Разбитую чашку можно склеить. Она, конечно, будет битой, но если качественно склеить и другой нет, из нее все ещё можно пить чай или кофе. Это будет разбитая чашка, но все же чашка. Плохая примета, но других не проси, если у тебя все уже так плохо, что другой чашки нет. Разбитое зеркало можно склеить. Не к добру в него смотреться, но именно потому, что оно остаётся зеркалом, хотя и другим. Настоящим зеркальный зеркалом, хотя и другим.
Цветок из лепестков не сложишь. Собаку и кошку не сложишь из мешочка шерсти, клыков, острых ушей, нескольких метров кишок и пары кило прочих субпродуктов.
Потому и этот условно человек собирает себя не из собственных осколков и обрывков, а из чего-нибудь другого, каждый раз другого, нового.
Разрывается на части, рассыпается в пыль и даже не стремится сохранить сувениры, что-нибудь на память от себя прежнего.
Ему уже приходилось собирать себя из яблока и перьев, из стержней шариковых ручек, опустошенных ради глубокомысленных записок отчаявшегося, из бисерных отметин дождя на вагонном окне, из вдохов и выдохов, из тесноты, из бесконечности, из времени, потраченного впустую, из кубиков сахара и крупинок соли, из яичной скорлупы, из остриженных под ноль волос, точнее, из их отсутствия.
Из отсутствия себя - не заполняя его пустоту чем-то присутствующим, а непосредственно из отсутствия чего-либо там, где до этого была предыдущая итерация его.
И вот однажды он встретил человека, по всем внешним признакам подходящего под внутреннее описание того, кто был позарез нужен Вусковичу для любви, но совершенно не того.
Странное и причудливое совпадение привычек, словечек, умений и маршрутов предлагаемых новым знакомцем прогулок. Множество мелочей вплоть до магнитиков на холодильнике, сложившихся в цельную и связную фразу на языке Вусковича, но для этого знакомца они были и остались случайным и бессмысленным набором сувениров из отпускных поездок. Ни одного совпавшего слова. Вообще не буквы.
А Вускович уже почти поверил, безосновательно и мгновенно. Это почти как обрадовался, только мучительнее и страшнее.
И все же он оставался бдительным и не позволил надежде захватить его полностью, потому что считал, что быть двуногим без перьев это, во-первых, звучит действительно гордо, а во-вторых, обязывает.
И вот после дней и ночей кропотливого исследования, проверки и перепроверки данных он шёл дождливым и ветренным вечером по длинным улицам чужого города, таким непреклонно прямым и строгим, что даже от людей на них не спрячешься, не то что от себя, шёл и шёл, не останавливаясь, хотя больше ему подошло бы сидеть дома, обмотавшись пледом, как гигантским бинтом, не шевелясь от боли, сидеть, претерпевая течение времени, долженствующее растворить и унести боль, с надеждой на это, хотя и без веры.
Но дом его был далеко - по этим беспощадно просторным улицам не дойти.
Уехать немедленно, как только убедился в непоправимой ложности внешних совпадений, он не мог. Этим он непременно выдал бы себя, ведь у него сразу был взят обратный билет, да и общение с новым знакомцем было вполне комфортным, за исключением мучительности разочарования, испытываемого Вусковичем, но этого никак нельзя было объяснить гостеприимному хозяину, не выдав своей безосновательной, как теперь понимал Вускович, надежды. Они прекрасно проводили время, гуляя по берегам озера на окраине города, неподалёку от дома знакомца, разглядывая дома, деревья, статуи, обсуждая множество прочитанных книг, слушая музыку, выпивая понемногу. Хорошие выходные, отдых, праздность, непринуждённое общение. Чего вдруг бросать все и уезжать-то?
А тут так получилось, что у гостеприимного хозяина появилось срочное дело на вечер. Что-то для старого друга, для бывшей, для его или её собаки, не так уж важно.
И Вускович решил на это время поехать погулять по центру города, понимая, что, оставшись один, будет сидеть несколько часов, уставившись на фальшивую фразу, составленную из разномастных магнитиков, читая и перечитывая её, не в силах поверить, что эти буквы вовсе не буквы, а слова - не слова.
Поэтому он теперь и шёл бесцельно, одновременно считая номера домов, перекрёстки и кофейни, по ним ориентируясь, иногда сворачивая на боковые улицы и снова считая перекрёстки и повороты, чтобы после найти дорогу к метро. Хотя на самом деле был уверен, что в конце концов возьмёт такси. Просто надо же чем-то занять ум, даже в отсутствие магнитиков перед глазами продолжавший читать и перечитывать мнимую фразу, искать ошибки, не находить их, помнить, что буквы вовсе не буквы, но слишком сильно желать верить, чтобы окончательно разувериться. По этим признакам он понимал, что в очередной раз должен расточиться, испариться, исчезнуть вовсе. Собственно, что он и делал. Нарочно пошёл погулять по чужим улицам, на ветру и под дождём: ветер развеет его горький прах, дождь прибьет его к асфальту, чтобы никто не вдохнул случайно, и смоет в водостоки, чтобы и следа не осталось. Никто не знает его здесь, свидетелей не будет.
А останься Вускович сидеть перед тем злополучным холодильником - хозяин дома, вернувшись, обнаружил бы кучку серого праха посреди кухни, не обрадовался бы. И таким образом Вускович рисковал бы врезаться в его память как странное происшествие с исчезновением гостя путем самовозгорания. А он хотел как раз обратного - обыденно уехать завтра и быть забытым , как будто никогда не встречались, не обошли вместе озеро около дюжины раз, не выпили немного рома, не выкурили много сигарет, не проговорили несколько ночей, не смеялись вместе. Потому что на самом деле Вускович не смеялся. Но смех весьма похож на рыдания, это удобно. Как-то раз Вусковичу пришлось прятать притворными рыданиями неуместный смех, теперь для симметрии он проделал этот трюк наоборот.
А раз он на самом деле не смеялся, значит, он на самом деле не участвовал во всех этих прогулках, разговорах, распитиях и воскуриваниях, так что иллюзия гостя поддерживалась у хозяина только и исключительно присутствием гостя, физическим, но одновременно мнимым. Так что, уехав, Вускович должен был исчезнуть из его памяти быстро и насовсем. По крайней мере, он на это рассчитывал. Тогда бы прежний он совершенно исчез вместе с мучительной почти радостью, которая, сволочь, отказывалась сдаваться и умирать. Прикончить её можно было только с собой, чем Вускович и занимался сейчас, внешне бесцельно шагая под дождём. И, надо сказать, вполне успешно. Его уже практически не было, можно было уже взять такси и вернуться в гости, как-то провести оставшееся до поезда время, не существуя на самом деле. Дойду только до вон той парадной, решил Вускович, встану под козырек и вызову такси. Идти под дождём хорошо, даже промокнув насквозь, а стоять под дождём совсем нехорошо.
И он дошёл до той парадной.
Маленький медведь стоял, прислонившись к двери, промокший от сырости и одинокий, и Вускович не мог, конечно, не увидеть в нем себя. Маленький, в ладонь вышиной, связанный из коричневых ниток, глаза - мелкие бусинки, на груди пришито крошечное деревянное сердце, красное.
Казалось бы, яснее ясного.
Но Вускович уже не мог верить знакам, то есть не мог верить себе как читателю.
Это мне медведь? - подумал он испуганно.
Или это просто случайный медведь?
Почему он стоит здесь один, оставленный? Что с ним не так? Он же не мог прийти сюда и стоять, специально дожидаясь меня?
Первое. Никто не мог знать, что я пройду здесь в этом месте в это время. Я и сам не знал. Я вообще впервые на этой улице и даже в этом городе.
Второе. Вязаные медведи не ходят. Не ходят, да, но и не стоят, вытянувшись в струнку, задрав круглый подбородок, как по стойке смирно.
Видимо, все-таки я вынужден признать, что это медведь для меня. Видимо, я имею право взять его в руки. Потому что, сообразил он, если бы его нашли брошенным и хотели оставить на видном месте, его прицепили бы куда-нибудь повыше. Наверное.
Трудно было бы придумать, куда здесь можно было бы прицепить вязаного медведя, но Вускович, которого уже и ещё не было, отчаянно нуждался в нем, как в точке сборки или чем-то вроде того. Поэтому он немедленно заявил права на этого медведя.
Этот медведь так стоял и так смотрел, что несуществующему Вусковичу немедленно захотелось стать чем-то, включающим его в состав. И с этого начался новый Вускович.
Подобное притягивает подобное, поэтому Вускович, держа медведя в одной руке, достал из кармана зажигалку и чиркнул ею. Медведь с сердцем и огнём был уже почти достаточен, но ещё не совсем. В сумке у Вусковича вроде бы лежал нож, маленький тонкий складной, совсем не серьёзный, но медведю он был бы как целый меч с длинной рукоятью. Вускович прижал медведя с погасшей зажигалкой одной рукой к груди, поймав себя на том, что просто сжать оба предмета в кулаке никак невозможно, потому что не предметы уже. Другой рукой он пошарил в сумке - и нож действительно нашёлся, какая удача.
Тогда Вускович немного поменял конструкцию. Взял медведя и раскрытый нож в левую руку, а в правой зажёг огонёк.
Тут он одновременно стал думать две мысли.
Первое. Где поставит медведя дома так, чтобы медведю было удобно стоять, чтобы нож стоял рядом острием кверху, как будто медведь держит его в лапе, и чтобы рядом стояла зажигалка, нет, свеча, нет, зажигалка, потому что вот же он уже собрал себя, все сложилось и срослось, живое, этот медведь, этот нож, эта зажигалка.
Второе. Но на самом деле второе он не думал. Он и первое не думал, а просто увидел готовыми картинами, а второе и подавно. Он как будто увидел себя со стороны и откуда-то сверху, но не геометрически сверху, а как-то иначе, одновременно и себя самого, и медведя с сердцем, зажигалкой и складным ножом, как будто он не был только этим медведем-сердцем-зажигалкой-ножом, а ещё кем-то, держащим и соединяющим все эти уже не предметы в целое с самим собой.
Это я, подумал Вускович, стою здесь под козырьком, с медведем, зажигалкой и ножом в руках? Или это медведь здесь стоит со мной, и светильником, и мечом? Или это меч нас собрал, чтобы быть поднятым к небу и освещенным огнём? Или светильник собрал нас всех вот в это... это... А видно ли нас небу, если мы стоим под козырьком? А если сядем в такси? А если в поезд?
А поедем-ка мы обратно в гости, только ничего не скажем, заберём чемодан - и домой ночным поездом. И объяснять ничего не будем, не надо. Мало ли, с придурью гость попался, бывает.
Ого, вот я теперь какой. Вускович с уважением посмотрел на медведя, кивнул ему и сунул за пазуху, а остальные части себя распихал по карманам. Надо же вызвать такси, руки свободные нужны. Да и так-то - все равно же теперь.