Как Василий Денискин в яблочные ангелы попал
Думал - умру так умру, прощай, мама и родная галактика, прощай, невеста любимая, Сашенька, снежинка, ясенька моя. Прощай, 10-Ф десантный наш батальон. Держитесь, парни.
А вышло вон чего. Никакой смерти, один слепящий полет, яркое пронзительное тепло, окутывающая высота. И взгляды их.
Вот тогда он понял, что боялся зря, когда ему рассказывали о пустоте и слиянии с Абсолютом. Вот ровнехонько в тот момент, когда встретил не Взгляд - взгляды. Хотя и их, не погрешив против истины, можно писать с большой буквы, прописной, заглавной. Но незачем, ни к чему. Ни одна самая большая буква наших прописей не дотянется до той высоты, которую пыжится обозначить. Величать великое - дело пустое.
Нет, об особенностях правописания сакральных имен космический десантник Василий Денискин не думал в тот миг, когда встретил их взгляды. Хотя наверняка в какое-то из тех мгновений, в бесконечности их вариантов, а может и не в то,а в другое, намного раньше или позже, не суть важно, время это как левее или правее, выше или глубже, ну и что из этого предпочтительнее? Еще одно измерение безмерного. Пустое, оставим это в стороне.
Но он думал - если успел - что его всю жизнь обманывали и пугали фигурками из пальцев, тенью на стене.
Не он, Василий Денискин, исчезнет, растворится в Абсолюте, а Абсолют прирастет им, Василием Денискиным, невредимым более, чем когда-либо в жизни был невредим, но в то же время каким-то другим. Раньше его и это испугало бы, но в самое мгновение встречи он увидел - взгляды, в которых было всё и более всего, и все разные, свободные и живые. Василий Денискин увидел перспективы.
Причем очень близко от себя, буквально на расстоянии...
На расстоянии всего и ничего.
Дальнейшее не поддается описанию обыденным языком вплоть до того, что буковки рассеиваются и развеиваются, как мелкодисперсная пыль, прямо на экране, а клавиши, звонко щелкая, вылетают из своих гнезд, раскатываются по комнате и более не обнаруживаются в текущем пространстве.
Поэтому, сменив третью по счету клавиатуру, я прекращаю бесплодные попытки и перехожу к вещам более простым, да и о них говорить стану только иносказательно, у меня не так много времени, чтобы рисковать.
Тот, кто первым дотянулся и обнял Василия, был почти неразличим в потоке света и ликования, но присутствовал ослепительно жарко. (Напоминаю, что говорю иносказательно, как они там обнимаются, когда рук нет - не могу объяснить, не спрашивайте.)
- Я тебе здесь все покажу, - сказал он Василию, и Василий как будто увидел все его взглядом, но понять еще не смог, нечем было понять, он такого никогда раньше не видел.
- Показал, спасибо, а объяснять кто будет? - проворчал он, но осторожно, где-то внутри себя.
- Никто, сам разберешься, - беспечно ответил его спутник. - Там иначе никак, только сам, да ты увидишь, ты быстро… Ты быстрый вообще. Как ты… Я с тобой рядом был все время, знаешь?
- Нет, - ответил Василий, - не знаю. А зачем был?
- Ну, ваших там рядом никого не было. А закон нерушим.
Василий повернул к нему голову. То есть повернул бы, будь он живым и материальным, но голова его осталась где-то там - он сейчас и рукой не махнул бы в том направлении - и направлений здесь не различал, и не было руки. И голову он на самом деле не повернул, но как будто повернул, вышло что-то совсем иное и не похожее на прежнюю жизнь, но результат Василия устроил: он теперь внимательно смотрел на провожатого, заинтересованно приподняв бровь (в эквиваленте).
- Ну, закон, - провожатый ответил так, как будто Василий сам должен знать. Может быть даже чуточку нетерпеливо. - У каждого подвига должен быть свидетель. Лучше из коллег. Но не так уж важно, все перебываем коллегами, раньше или позже, правее или левее. Так что без разницы.
- Знаешь, - честно сказал Василий, - я не понял.
- Левее и выше поймешь, просто подожди. Оно само впитается.
Василий как бы тяжело вздохнул: понятнее не становилось, оставалось ждать, когда впитается.
- Это рай что ли? - предпринял он последнюю попытку.
Провожатый кивнул. Понятнее Василию не стало, потому что читал он в детстве много, но к выбору литературы подходил некритично. И представления о рае у него были самые хаотические и местами примитивные. К тому же в детстве был очень неудачный опыт с участием музыкальной школы, и еще один, тоже неудачный, но с консерваторией.
И когда провожатый, все так же мелодично сияя, сказал, что за подвиг полагается вознаграждение, самое лучшее вознаграждение, какое только можно пожелать, Василий напрягся. Был у него насчет того света еще такой страх: поймают, посадят за арфу и до конца времен пока уроки не сделаешь - гулять не пойдешь.
Тогда-то Василий Денискин и увидел в первый раз, как смеются на небе.
А вы потом увидите. Не буду портить впечатление спойлерами.
В общем, сразу стало ясно, что арфы не будет, по крайней мере, не для Василия, по крайней мере, не в этот раз. Отсмеявшись - невозможно было не смеяться - уже почти бывший космический десантник спросил:
- А что же тогда?
Провожатый ответил взглядом - коротким, звонким, глубоко.
Где? - спросил Василий.
- Да ты не знаешь…
И рассказал. Василий сначала дышать перестал от изумления и гнева, потом заметил, что дышать, кажется, и не нужно уже, так, по привычке эмоции дыханием живут, а здесь удобнее быть светом и пространством.
Сначала перестал дышать, а потом потер затылок (всё в эквиваленте).
- Погоди, - сказал. - А ведь я там был уже. Я там был. Только… в общем, вывернулся, вспоминаю теперь, какой-то хороший парень меня прикрыл. И… сам туда. Плодовый вестник какой-то.
- Ангел. Это называется ангел. Яблочный. Правда, плод такой там есть. Везде есть, называется по-разному, а суть одна.
- Значит, ангел. А ты его знаешь, знаком с ним?
- Не знаю. С кем-то из них точно знаком, а твой ли - не знаю. Я спрошу. Может, знает кто. Может, ты его еще встретишь здесь, узнаешь.
- Хорошо. А мне, значит, туда?
Провожатый пожал плечами:
- Это как… премия. Никто не заставит, просто возможность. Но мы же понимаем. Никто не отказался еще. Там, там, где все остается - там отчаяние и ужас, и тьма, и горечь, и горе, и гнев, и страх. Но здесь еще никто не отказался. По крайней мере, никто из…
Тут провожатый замялся. Ого, заметил себе Василий, ему тут не только врать - даже просто недоговаривать тяжело.
- Из? - нажал тогда Василий. - Никто из?.. Из кого?
- Никто из тех, кто не отказался, - рассмеялся снова провожатый, и они смеялись долго, со вкусом, до сладких слез.
-О чем ты больше всего жалел - ну, кроме того, что вообще влез во все это? - спросил провожатый.
-Что не смог защитить… тех, кого не смог защитить.
И когда сказал, понял, что и сейчас об этом жалеет.
- Я думал, здесь это всё равно.
- Нет. И никогда не будет.
- Вот, значит, что самое лучшее? Возможность пойти защищать кого-нибудь? Ничего себе - рай.
- Я тебе расскажу. Одну историю. Когда-то давно.
Провожатый так и говорил, как будто точки ставил в произвольных местах, не по пунктуации, а по тому, сколько хватило сил выдержать какую-то старую боль. Василий было начал ему сочувствовать, еще не зная, в чем дело, но подозревая какой-нибудь гнусный кошмар.
- Нет, не настолько, - улыбнулся провожатый. - По меркам того места - вообще все в порядке. В общем, был я в том мире, куда тебе предстоит.
- Давно?
- Немного правее и вниз, видишь? Вот тогда.
- Ага.
- Был в одной девушке. Был девушкой? Ну, можно так сказать. Я был собой, но там такие формы этого всего (он как бы покрутил руками вокруг как бы тела), и к этим формам еще столько всего прицеплено, не сразу и разберешься, но я не об этом. В общем, жила-была девушка, которой был я. Она поехала на отдых в дальнюю страну, где тепло и соленая вода колеблется у кромки суши.
- Это море, - подсказал Василий. - Или океан.
- Что-то такое там было, - согласился провожатый. - Это было хорошо. Тепло - а там это редкость и ценность. Много света - а в ее краях света мало и он какой-то глухой, тяжелый. И отдых. Но там были дети. Они были голодные и все время подходили, просили еду. А еще ходили женщины, которые подходили и просили у них что-нибудь купить. А когда не просили, сидели неподалеку и смотрели на отдыхающих, надеясь, что у них что-нибудь купят, и тогда они смогут принести домой еду. Представь себе. Море. Свет. Тепло. Взгляды голодных детей и женщин. А еще эти женщины никогда не купались в море, потому что им нельзя было раздеваться вне дома. Только иногда заходили намочить ноги. И они расспрашивали ту девушку, которой был я, каково это - плыть в теплой воде. Потом девушка уехала домой, и ей там было в целом неплохо. По меркам того мира. Она не голодала и не болела ничем мучительным. Но она больше никогда не ездила в ту страну отдыхать. И никогда не забывала о тех детях и женщинах. Она не могла ничего сделать, чтобы по большому счету изменить ситуацию. Но она никогда не забывала. Никогда. Но ничего не могла сделать. Хотя ничего особо страшного она не видела. В том мире это в целом - ничего особо страшного. Честно. Она не могла изменить это, но и забыть не могла.
- Ты до сих пор помнишь, - заметил Василий.
И они снова смеялись до слез.
А потом провожатый сказал:
- А представь себе, что - можешь. Не всё. Не всех. Но хоть что-то.
Василий кивнул:
- Это в самом деле лучшее.
Потом задумался: что, правда, придется на яблоню лезть и становиться почкой, и бутоном, и цветком, а если пчелы - будет ли щекотно? Провожатый покачал головой.
- Ты - это он? - спросил Василий.
- Может быть, - согласился провожатый. - Кто знает. Мы все друг другу сколько-то помогаем, хотя бы рядом стоим, когда подвиг. Пока можно. Потом-то все равно приходится отойти и уже здесь встречать.
- Да, я уже вижу. Понимаю. Впиталось. Но это же, получается, я в прошлое должен вернуться? Родиться раньше, чем жил? Я думал, только вперед.
- Правее и ниже, - кивнул провожатый. - Ничего, разберешься. И не щекотно. И на самом деле все не так. Просто яблоки - с ними много всякого связано, не самого радостного. А они хороши. Может быть, лучшее, что есть в том мире. Я помню, мне нравились.
- Но почему они так с детьми?
- Потому что сами были детьми в том мире. И не помнят. Короткая такая память у них. Может быть, не у всех, может, есть у кого длинная - но к их детям мы и не приходим. Незачем. А у кого короткая… Там нужно бывает рядом постоять. Прикрыть, утешить, поддержать. Бывает, что и эвакуировать приходится. Самим там остаться. Работы завались.
- Ладно, - сказал Василий. - Пойду завалюсь.
- Береги себя.
- Ага. А, слушай, а что, без подвига - не пустят опять куда-нибудь… вот так?
- Да пожалуйста, кто б держал, - пожал плечами провожатый. - Ты пойди попробуй там, чтоб без подвига.
И они смеялись и смеялись, а потом Василий махнул рукой, в эквиваленте, и пошел.
И мне пора. Да и клавиатура что-то рассыпается. Другой нет, так что - пока, до связи.
А вышло вон чего. Никакой смерти, один слепящий полет, яркое пронзительное тепло, окутывающая высота. И взгляды их.
Вот тогда он понял, что боялся зря, когда ему рассказывали о пустоте и слиянии с Абсолютом. Вот ровнехонько в тот момент, когда встретил не Взгляд - взгляды. Хотя и их, не погрешив против истины, можно писать с большой буквы, прописной, заглавной. Но незачем, ни к чему. Ни одна самая большая буква наших прописей не дотянется до той высоты, которую пыжится обозначить. Величать великое - дело пустое.
Нет, об особенностях правописания сакральных имен космический десантник Василий Денискин не думал в тот миг, когда встретил их взгляды. Хотя наверняка в какое-то из тех мгновений, в бесконечности их вариантов, а может и не в то,а в другое, намного раньше или позже, не суть важно, время это как левее или правее, выше или глубже, ну и что из этого предпочтительнее? Еще одно измерение безмерного. Пустое, оставим это в стороне.
Но он думал - если успел - что его всю жизнь обманывали и пугали фигурками из пальцев, тенью на стене.
Не он, Василий Денискин, исчезнет, растворится в Абсолюте, а Абсолют прирастет им, Василием Денискиным, невредимым более, чем когда-либо в жизни был невредим, но в то же время каким-то другим. Раньше его и это испугало бы, но в самое мгновение встречи он увидел - взгляды, в которых было всё и более всего, и все разные, свободные и живые. Василий Денискин увидел перспективы.
Причем очень близко от себя, буквально на расстоянии...
На расстоянии всего и ничего.
Дальнейшее не поддается описанию обыденным языком вплоть до того, что буковки рассеиваются и развеиваются, как мелкодисперсная пыль, прямо на экране, а клавиши, звонко щелкая, вылетают из своих гнезд, раскатываются по комнате и более не обнаруживаются в текущем пространстве.
Поэтому, сменив третью по счету клавиатуру, я прекращаю бесплодные попытки и перехожу к вещам более простым, да и о них говорить стану только иносказательно, у меня не так много времени, чтобы рисковать.
Тот, кто первым дотянулся и обнял Василия, был почти неразличим в потоке света и ликования, но присутствовал ослепительно жарко. (Напоминаю, что говорю иносказательно, как они там обнимаются, когда рук нет - не могу объяснить, не спрашивайте.)
- Я тебе здесь все покажу, - сказал он Василию, и Василий как будто увидел все его взглядом, но понять еще не смог, нечем было понять, он такого никогда раньше не видел.
- Показал, спасибо, а объяснять кто будет? - проворчал он, но осторожно, где-то внутри себя.
- Никто, сам разберешься, - беспечно ответил его спутник. - Там иначе никак, только сам, да ты увидишь, ты быстро… Ты быстрый вообще. Как ты… Я с тобой рядом был все время, знаешь?
- Нет, - ответил Василий, - не знаю. А зачем был?
- Ну, ваших там рядом никого не было. А закон нерушим.
Василий повернул к нему голову. То есть повернул бы, будь он живым и материальным, но голова его осталась где-то там - он сейчас и рукой не махнул бы в том направлении - и направлений здесь не различал, и не было руки. И голову он на самом деле не повернул, но как будто повернул, вышло что-то совсем иное и не похожее на прежнюю жизнь, но результат Василия устроил: он теперь внимательно смотрел на провожатого, заинтересованно приподняв бровь (в эквиваленте).
- Ну, закон, - провожатый ответил так, как будто Василий сам должен знать. Может быть даже чуточку нетерпеливо. - У каждого подвига должен быть свидетель. Лучше из коллег. Но не так уж важно, все перебываем коллегами, раньше или позже, правее или левее. Так что без разницы.
- Знаешь, - честно сказал Василий, - я не понял.
- Левее и выше поймешь, просто подожди. Оно само впитается.
Василий как бы тяжело вздохнул: понятнее не становилось, оставалось ждать, когда впитается.
- Это рай что ли? - предпринял он последнюю попытку.
Провожатый кивнул. Понятнее Василию не стало, потому что читал он в детстве много, но к выбору литературы подходил некритично. И представления о рае у него были самые хаотические и местами примитивные. К тому же в детстве был очень неудачный опыт с участием музыкальной школы, и еще один, тоже неудачный, но с консерваторией.
И когда провожатый, все так же мелодично сияя, сказал, что за подвиг полагается вознаграждение, самое лучшее вознаграждение, какое только можно пожелать, Василий напрягся. Был у него насчет того света еще такой страх: поймают, посадят за арфу и до конца времен пока уроки не сделаешь - гулять не пойдешь.
Тогда-то Василий Денискин и увидел в первый раз, как смеются на небе.
А вы потом увидите. Не буду портить впечатление спойлерами.
В общем, сразу стало ясно, что арфы не будет, по крайней мере, не для Василия, по крайней мере, не в этот раз. Отсмеявшись - невозможно было не смеяться - уже почти бывший космический десантник спросил:
- А что же тогда?
Провожатый ответил взглядом - коротким, звонким, глубоко.
Где? - спросил Василий.
- Да ты не знаешь…
И рассказал. Василий сначала дышать перестал от изумления и гнева, потом заметил, что дышать, кажется, и не нужно уже, так, по привычке эмоции дыханием живут, а здесь удобнее быть светом и пространством.
Сначала перестал дышать, а потом потер затылок (всё в эквиваленте).
- Погоди, - сказал. - А ведь я там был уже. Я там был. Только… в общем, вывернулся, вспоминаю теперь, какой-то хороший парень меня прикрыл. И… сам туда. Плодовый вестник какой-то.
- Ангел. Это называется ангел. Яблочный. Правда, плод такой там есть. Везде есть, называется по-разному, а суть одна.
- Значит, ангел. А ты его знаешь, знаком с ним?
- Не знаю. С кем-то из них точно знаком, а твой ли - не знаю. Я спрошу. Может, знает кто. Может, ты его еще встретишь здесь, узнаешь.
- Хорошо. А мне, значит, туда?
Провожатый пожал плечами:
- Это как… премия. Никто не заставит, просто возможность. Но мы же понимаем. Никто не отказался еще. Там, там, где все остается - там отчаяние и ужас, и тьма, и горечь, и горе, и гнев, и страх. Но здесь еще никто не отказался. По крайней мере, никто из…
Тут провожатый замялся. Ого, заметил себе Василий, ему тут не только врать - даже просто недоговаривать тяжело.
- Из? - нажал тогда Василий. - Никто из?.. Из кого?
- Никто из тех, кто не отказался, - рассмеялся снова провожатый, и они смеялись долго, со вкусом, до сладких слез.
-О чем ты больше всего жалел - ну, кроме того, что вообще влез во все это? - спросил провожатый.
-Что не смог защитить… тех, кого не смог защитить.
И когда сказал, понял, что и сейчас об этом жалеет.
- Я думал, здесь это всё равно.
- Нет. И никогда не будет.
- Вот, значит, что самое лучшее? Возможность пойти защищать кого-нибудь? Ничего себе - рай.
- Я тебе расскажу. Одну историю. Когда-то давно.
Провожатый так и говорил, как будто точки ставил в произвольных местах, не по пунктуации, а по тому, сколько хватило сил выдержать какую-то старую боль. Василий было начал ему сочувствовать, еще не зная, в чем дело, но подозревая какой-нибудь гнусный кошмар.
- Нет, не настолько, - улыбнулся провожатый. - По меркам того места - вообще все в порядке. В общем, был я в том мире, куда тебе предстоит.
- Давно?
- Немного правее и вниз, видишь? Вот тогда.
- Ага.
- Был в одной девушке. Был девушкой? Ну, можно так сказать. Я был собой, но там такие формы этого всего (он как бы покрутил руками вокруг как бы тела), и к этим формам еще столько всего прицеплено, не сразу и разберешься, но я не об этом. В общем, жила-была девушка, которой был я. Она поехала на отдых в дальнюю страну, где тепло и соленая вода колеблется у кромки суши.
- Это море, - подсказал Василий. - Или океан.
- Что-то такое там было, - согласился провожатый. - Это было хорошо. Тепло - а там это редкость и ценность. Много света - а в ее краях света мало и он какой-то глухой, тяжелый. И отдых. Но там были дети. Они были голодные и все время подходили, просили еду. А еще ходили женщины, которые подходили и просили у них что-нибудь купить. А когда не просили, сидели неподалеку и смотрели на отдыхающих, надеясь, что у них что-нибудь купят, и тогда они смогут принести домой еду. Представь себе. Море. Свет. Тепло. Взгляды голодных детей и женщин. А еще эти женщины никогда не купались в море, потому что им нельзя было раздеваться вне дома. Только иногда заходили намочить ноги. И они расспрашивали ту девушку, которой был я, каково это - плыть в теплой воде. Потом девушка уехала домой, и ей там было в целом неплохо. По меркам того мира. Она не голодала и не болела ничем мучительным. Но она больше никогда не ездила в ту страну отдыхать. И никогда не забывала о тех детях и женщинах. Она не могла ничего сделать, чтобы по большому счету изменить ситуацию. Но она никогда не забывала. Никогда. Но ничего не могла сделать. Хотя ничего особо страшного она не видела. В том мире это в целом - ничего особо страшного. Честно. Она не могла изменить это, но и забыть не могла.
- Ты до сих пор помнишь, - заметил Василий.
И они снова смеялись до слез.
А потом провожатый сказал:
- А представь себе, что - можешь. Не всё. Не всех. Но хоть что-то.
Василий кивнул:
- Это в самом деле лучшее.
Потом задумался: что, правда, придется на яблоню лезть и становиться почкой, и бутоном, и цветком, а если пчелы - будет ли щекотно? Провожатый покачал головой.
- Ты - это он? - спросил Василий.
- Может быть, - согласился провожатый. - Кто знает. Мы все друг другу сколько-то помогаем, хотя бы рядом стоим, когда подвиг. Пока можно. Потом-то все равно приходится отойти и уже здесь встречать.
- Да, я уже вижу. Понимаю. Впиталось. Но это же, получается, я в прошлое должен вернуться? Родиться раньше, чем жил? Я думал, только вперед.
- Правее и ниже, - кивнул провожатый. - Ничего, разберешься. И не щекотно. И на самом деле все не так. Просто яблоки - с ними много всякого связано, не самого радостного. А они хороши. Может быть, лучшее, что есть в том мире. Я помню, мне нравились.
- Но почему они так с детьми?
- Потому что сами были детьми в том мире. И не помнят. Короткая такая память у них. Может быть, не у всех, может, есть у кого длинная - но к их детям мы и не приходим. Незачем. А у кого короткая… Там нужно бывает рядом постоять. Прикрыть, утешить, поддержать. Бывает, что и эвакуировать приходится. Самим там остаться. Работы завались.
- Ладно, - сказал Василий. - Пойду завалюсь.
- Береги себя.
- Ага. А, слушай, а что, без подвига - не пустят опять куда-нибудь… вот так?
- Да пожалуйста, кто б держал, - пожал плечами провожатый. - Ты пойди попробуй там, чтоб без подвига.
И они смеялись и смеялись, а потом Василий махнул рукой, в эквиваленте, и пошел.
И мне пора. Да и клавиатура что-то рассыпается. Другой нет, так что - пока, до связи.