Снятся ли гомункулам сны
Фото (с)Camilla Didriksen
- Это уж слишком, - говорит она, придя на берег.
По тому, как она говорит, Йони понимает, что это цитата. Вопросительно приподнимает бровь. Она отводит глаза, как будто выдала себя чем-то - но в чем? - и теперь испугана.
- Если что, я ничего не понял, - на всякий случай говорит Йони. - Наверное, нам не стоит здесь торчать. Давай на острова?
- Если что, - в тон ему отвечает она, - я не умею плавать.
- Лодку незаметно не взять. Можешь крепко держаться за плечи?
Она кивает.
- Не бойся.
В ее улыбке больше отчаяния, чем веселья.
- Я не боюсь.
- Что будет, если твое отсутствие обнаружат? - спрашивает Йони.
Они лежат на песке, утреннее солнце сушит капли речной воды на покрытой мурашками коже. Река, кажется, застыла, лишь изредка проплывающий узкий лист, или веточка, или утиное перо выдают движение. Кузнечики стрекочут в траве, как испортившийся часовой механизм. Порхают бабочки - медленные, неразличимые между собой, нереальные в своем нарядном и беспорядочном полете.
- Ничего не будет, - отвечает она.
- Я думал, это серьезный проступок.
- Проступки бывают у людей. Как и преступление, наказание, вина, раскаяние, искупление, перевоспитание, исправление, возвращение на верный путь.
- А что у вас?
- Ты не знаешь?
- Никогда не вникал в это, честно говоря. Я вообще-то не ожидал, что так… так обернется. Наверное, это глупо и даже стыдно, и мне неловко перед тобой. Но я правда никогда об этом не задумывался. Расскажи мне.
- Оно тебе надо?
- Прости. Я действительно не замечал ничего… Никто вокруг никогда ничего такого не замечает, наверное. Я тоже. Это не оправдывает меня, если ты обвиняешь.
- Разве я могу обвинить человека?
- Ты в своем праве, - покорно соглашается с ее обидой брат Йонгельд. Хочет продолжить, но отворачивается, молчит.
Река стоит, как темное стекло между островом и обоими берегами, между ней и мужчиной и городами, которым они принадлежат.
Она молчит почти целую минуту, но потом все-таки прикасается к его плечу и говорит примирительно:
- Ты правда не понимаешь, но ты не виноват. И все это сделал не ты лично.
- Чего я не понимаю? - брат Йонгельд поворачивается к ней и протягивает руку, приглашая устроиться на его плече. Она придвигается ближе.
- Ты сказал, что я в своем праве, а ведь это оксюморон. Своих прав у меня нет совсем, и ты это точно знаешь, невозможно это не знать. Это было бы как права гирокара, или вот этого моста, или свиньи, или лошади... Но ты не можешь удержать это в своем сознании, потому что я слишком похожа на человека, на человеческую женщину.
Йони качает головой.
- Ты вообще ни на кого не похожа.
- На женщину - больше, чем на кошку, скажем, или на ослицу.
Йонгельд смеется.
- Вот уж на ослицу ты ни капли не похожа!
- А лучше бы была.
- Чем это лучше?
- Ты бы не влюбился.
- А ты? - встрепенулся он, приподнимается, жадно заглядывает в глаза. - Ты влюбилась бы? Или тоже нет?
Теперь смеется она.
- Ты правда веришь, что гомункул может любить? - а спрашивает серьезно.
Брат Йонгельд молчит, думает.
- Верю ли я? Мне не приходило в голову смотреть на это с такого угла. Верю ли я… Знаешь, это, наверное, как с правами - ты просто слишком похожа на человеческую женщину, поэтому у меня и вопроса такого не возникает. Не могу удержать в сознании разницу между нами. Если бы ты была похожа на ослицу, я бы лучше с этим справлялся.
- Знаешь, что будет, если я стукну тебя сейчас?
- Что? - заинтересованно улыбается он.
- Ничего.
Он смотрит на нее, ища, в чем подвох.
- Это такое же ничего, как если заметят твое отсутствие?
- Да, - признает она.
- Это такое ничего, когда просто больше ничего нет?
Она смотрит на воду.
- Это имеется в виду, когда в гарантийном сертификате пишут о замене гомункула, несоответствующего стандартам комфорта и безопасности?
- Научишь меня плавать? - спрашивает она вдруг.
- Пойдем, если ты уже согрелась, - принимает ее уловку Йони.
Когда входят в воду, он впереди, она за ним, она хватает его за плечи, прижимается лбом к его затылку и быстро говорит:
- Я тебя любила бы, даже будь я гусеницей, даже амебой, даже если бы меня не было совсем.
Снова лежат на песке, обсыхают.
- Это почему? - спрашивает он вдруг.
- Что - почему?
- Почему любила бы ослицей?
- Гусеницей и амебой! - она позволяет себе возмутиться.
- Хорошо. Амебой. Почему любила бы? Почему вообще это всё… вот так. Почему это с нами?
Она пожимает плечами.
- Я эже все про тебя знаю. Через меня проходят все отчеты - не только твои, но и других братьев. И твоего напарника. Я столько знаю о тебе…
- Да ладно, что там знать. Боец я действительно неплохой, ну так у нас каждый первый, кто живой, тот и неплохой боец.
- Да, вы все такие. Просто ты… как рыцарь какой-то, без страха и упрека. Рыцарь, да - Круглого стола или какого-нибудь ордена, хотя я понимаю, что все эти образы максимально идеализированы и в реальности все было не так.
- Ну, слушай, во-первых, да, идеализированы, а во-вторых, действительно орденский рыцарь, и в-третьих, у нас там все такие. Каждый первый, у кого живой напарник… И у кого погиб - тоже каждый первый такой.
- Не все так красиво, как ты думаешь.
- А ты нервничаешь, когда говоришь о Круглом столе и орденах.
Она кивает.
- И что это за цитата была там, на берегу? Это уж слишком…
- Ты не знаешь? Не читал? Но догадался?
- Я почему-то очень понимаю тебя. Ты говоришь, я слышу, но как будто слышу еще что-то, как будто ты одновременно говоришь на другом языке. Или жестами показываешь. Или у тебя в глазах подсказки. Не знаю. Почему-то понимаю тебя больше, чем вообще людей.
- Я не человек.
- Брось. Ты выглядишь, как человек, и нервничаешь, как человек, и я так и не понял, в чем отличие.
- У людей есть имена. Мой номер - тринадцать.
- Все-таки скажи, откуда цитата.
- Лейли и Меджнун. Он увидел ее на берегу реки и упал с верблюда. Она побрызгала ему в лицо водой и сказала: это уж слишком. Никому не говори, что я тебе такое говорила.
- А что будет, если скажу?
- Ничего.
- А ты не спрашиваешь меня, почему я в тебя влюбился?
- Что там знать…
- Серьезно?
- Слушай, ну все гомункулы, которые покидают завод-матку, имеют приятную внешность - по вашим стандартам.
- А по вашим?
- Ты слишком много хочешь знать, белый мальчик.
- Не смешно.
- А по-моему - очень.
- Как ты ушла из диспетчерской?
- Пешком.
- И если твое отсутствие обнаружат?..
- Не обнаружат. Я отдала комбинезон другому номеру. Сейчас моя смена, но иногда можно незаметно поменяться. Обычно мы так не делаем.
- Просто отдала комбинезон? Но вы же… разные.
- И кто это замечает? Смотрят на номер.
- Не может быть.
- Вот и проверим. Если заметят - будет ничего. А ты заметишь, если в следующий раз номер тринадцать буду не я?
Йони смотрит на нее, как будто не верит своим ушам.
- Да я только что узнал твой номер. Ты сама сказала.
- Ты хитрый белый мальчик.
- Ты хитрее. Почему нельзя говорить, что ты говорила про Меджнуна? И про Круглый стол?
- Ты что, правда не знаешь? Откуда ты упал, с какой каланчи?
- Думаешь, об этом много говорят? Все само собой разумеется. Я никогда не жил отдельным домом, от родителей - как пошли эти кошмары, все думали, что это кошмары, - меня забрали орденские, ну, было чем заняться, пока учился. И практически на всем готовом. Ну, слушай, вот у брата Фридриха библиотека. Гомункулов в ней постоянно вижу. И всю информацию через вас передают, те же отчеты. И книги вслух вы читаете, я знаю.
- Что делают гомункулы в библиотеке?
Йони хмурится, вспоминает.
- Я не видел, чтобы читали. Пыль вытирают, книги переставляют. Каталог с братом Фридрихом как-то один из ваших переписывал, я видел. Но если бы нельзя было читать, вас бы и читать не учили, а?
- И кто бы вам тогда вслух читал и срочные сообщения передавал?
Йони пропускает иронию мимо, качает пальцем.
- Все-таки вы читаете.
- И забываем. Не храним. Нельзя.
- Ничего себе.
- А ты хотел бы, чтобы твое личное сообщение помнили все гомункулы, которые участвовали в его передаче?
Йони чуть было не пожал плечами, но вовремя спохватился. Не хватало только сказать такое естественное «какая разница, что там помнят гомункулы»! Думает немного, говорит другое:
- А книги-то почему нельзя?
- Книга это книга это книга, - отвечает она явно цитатой, и на этот раз Йони ловит мяч.
- Ничего себе. Ты и это читала. Тогда понятно. Действительно. В книгах можно такому научиться… Слушай. Так ты… У вас что, подполье? Тайная организация?
- Ты слишком много хочешь знать, белый мальчик, - снова говорит она, но затем пожимает плечами: - Это технически невозможно. Нам приказывают - мы подчиняемся. Выполняем, не раздумывая. Запоминаем по команде. Забываем по команде. Что мы чувствуем и думаем в тех случайных областях, которых не коснулись команды - слишком разрозненно, слишком случайно и неуправляемо. Нет возможности систематически противостоять контролю. Нет возможности объединиться. Мы могли бы. Но не можем.
- Понимаю. Кажется, понимаю.
Йони ёжится. Узнал слишком много - и не того, что хотел бы знать.
Вот история - нелепее некуда. Это уж слишком, повторил он про себя. Это уж слишком. Неделю назад приехал на станцию, только сложил вещи в шкафчик, поднялся наверх в диспетчерскую, чтобы передать сообщением оставшимся на прежнем месте братьям , мол, добрался благополучно, скучает, желает всем удачи, а там - вот. Семь дней он искал и находил самые странные предлоги, чтобы заглянуть в диспетчерскую. Иногда ее не было на месте, и он делал вид, что поднялся наверх случайно, в задумчивости, заблудившись на новом месте, или забыл, зачем пришел, или… или… И ходил полдня, придумывал новый предлог, и опять поднимался наверх - видел ее, смотрел ей в глаза, удивлялся. Ничего особенного. Глаза как глаза, обыкновенные человеческие. Обещал себе больше так не делать. Передавал ничего не значащие сообщения, узнавал прогноз погоды, получал сводки с орденских станций. Уходил.
И не мог заснуть полночи - он-то, орденский брат, дрессированный. Ждал, дождаться не мог утра, придумывал новые поводы подняться в диспетчерскую, где на связи сидели гомункулы в серых комбинезонах, отличавшихся только нашитыми слева на груди, на плечах и посередине спины красными номерами. Все одинаковые. Кроме нее. Он даже номер ее рассмотреть так и не удосужился - красное пятно на краю поля зрения, стянувшегося до размеров ее лица. Глаза серо-зеленые видел. Короткие, как будто пыльные волосы. Нос обыкновенный, но с коричневой точкой на крыле. Никогда не думал, что у гомункулов бывают родинки. Прямой рот. Подбородок как будто с мягкой подушечкой. Это все как-то само отложилось в памяти. А вот глаза - сколько он их ни рассматривал, только цвет и смог запомнить. Как будто немножко ослепленный, не мог толком разглядеть.
Сегодня проснулся слишком рано - и пытался вспомнить ее глаза. И не выдержал, поднялся наверх. А она там. Взгляд на него, взгляд в окно, кивок. И вышла из диспетчерской, как будто дело срочное.
И он спустился вниз, вышел из станции и пошел по мокрой от росы траве, зная уже, что позовет ее на остров. И потому, как самое естественное дело, разделся и повесил одежду на ветку над водой подальше от пляжа. А она пришла следом, аккуратно сложила полотенце, втиснула его в развилку ствола и осталась голой. У нее действительно не было пупка. Поэтому Йони снова смотрел ей в глаза, и вид у него был странный, наверное. Вот она и сказала - это уж слишком!
А он, и правда, чувствовал именно так.
Но все оказалось… Не сказать, что намного хуже, чем он предполагал или ожидал. Он вообще ничего не предполагал и не ожидал, он просто не понимал, что происходит, и хотел разглядеть и запомнить ее глаза. Но когда она была так близко, можно было не торопиться, и разум частично возвращался к нему, и он мог поддерживать разговор, что-то спрашивать, кажется, важное, но не всегда уместное. И даже шутить.
Но всего было слишком много. Уж слишком.
Он попытался понять, что с ним происходит. И с неприятным удивлением обнаружил, что он боится. И даже не за нее. Представить себе, что с ней может случиться что-то страшное… то самое ничего - он не мог. Но очень ясно представлял себе, что будет с ним тогда. Это напугало его так, как и не снилось хоссам - хотя он не знал, спят ли хоссы вообще, и если спят, то видят ли сны.
- Как тебя зовут? - ничего другого он придумать не может, а молчать уже невыносимо.
- Никак, - качает головой она.
- Можно, я буду называть тебя…
Она прикасается к его губам пальцами.
- Мой номер тринадцать. Это важно для меня. Ты - человек. У тебя есть имя. У меня - только номер. Но он - мой. Ты даже не представляешь, что я сейчас чувствую оттого, что мой номер на другом. Но для тебя я это сделала. Прояви уважение. Не лезь ко мне со своими… именами. Я не хочу их. Вы уже дали мне номер, хватит с меня и его. Хватит с меня.
- Тринадцать?
- Да.
- Почему я не… ну, понимаешь, ты и я, одни, голые, и ничего.
- С голой ослицей и не должно быть ничего.
- Но ты не ослица.
Она показывает на свой живот:
- Этого достаточно, чтобы ты реагировал на меня, как на ослицу. Никак. Твой мозг знает, что я не человек.
- Ладно, хорошо. Сейчас это очень хорошо. Но мы еще посмотрим, кто здесь хозяин, я или мой мозг.
Она смеется, прижавшись лицом к его плечу, а он думает о чем-то, совершенно не относящемся к делу. Например, умеют ли гомункулы плакать. Снятся ли гомункулам сны. Какой номер даст ему она.