Свет нового дня
Старая Александрия, когда-то обширный и густонаселенный торговый город, ныне вяло и покорно влачила участь захолустья, молодежь срывалась из родительских гнезд целыми стаями, город пустел, в то время как на другом берегу Ниила быстро росла ввысь и вширь Александрия Новая, сплошь камень и стекло, алюминий и снова стекло, и стекло, и стекло - дразнила свою прародительницу и соперницу издевательскими солнечными бликами, газовыми огнями набережных и проспектов, праздничными фейерверками.
Помпезный пятипролетный мост из гранита и чугуна, начатый в самом начале разделения городов в надежде на родственную их связь, за счет которой и Старая расцветет вместе с Новой, так и остался недостроенным. Старая Александрия откатывалась от реки, как будто отворачивалась, не желая видеть удачливую конкурентку. Дома ближе к Ниилу пустели быстрее, может быть, потому, что изначально были населены людьми более состоятельными, а они все перебрались на противоположный берег и составили «старую аристократию» молодого города. Сначала они вроде бы лелеяли планы проводить жаркое лето в изящных домах и парках на том берегу реки, затем пытались продать их - все дешевле и дешевле, но никогда достаточно дешево для того, чтобы остававшиеся жители пустеющего города смогли бы их приобрести. Затем и на это махнули рукой.
Когда-то в Старой Александрии было три пожарных станции. Одна сгорела, другая действовала до сих пор - та, что стерегла от пожаров дальнюю от реки часть города, где теперь сосредоточилась его жизнь. Третья же, маленькая и хорошо обустроенная, прежде служившая защитой роскошным особнякам, никому уже была не нужна. Ее, брошенную, некому было захватить, как и сами дома вдоль реки. Нищие и побирушки - и те перебрались в новый город, туда, где кипела жизнь, где была надежда на подачки и остатки еды из ресторанов и кафе, где модные благотворительные общества устраивали приюты и бесплатные столовые. Порядочные же люди не посягали на чужое имущество.
Так что ни вреда, ни пользы от пустующей станции сонный город не получал, а вот от сданной в аренду обрел очевидную пользу. Брат-квартирьер сумел растолковать это магистрату и договорился о постепенном выкупе на весьма приятных и для Ордена, и для города условиях.
И станция, когда-то выстроенная по проекту известного архитектора, настоящий шедевр пожарной архитектуры, в несколько дней ожила.
Она была прекрасна. Высокая дозорная башня, отделанная красным кирпичом, бросала вызов окружающему запустению. Просторный арочный гараж теперь занимали две большие паровые колесницы и несколько легких вапоров, причем оставалось довольно места, чтобы разместить транспорт гостей и курьеров. Сверху донизу станцию пронзал прочный трехдюймовый шест, отполированный, покрытый лаком и парафином, сохранившийся так, будто еще вчера по нему лихо скользили вниз доблестные огнеборцы. На втором этаже располагались столовая, немедленно ставшая трапезной, и комнаты отдыха, оставшиеся таковыми. Третий этаж, который когда-то был хранилищем фуража для лошадей, тянувших пожарные повозки, был очищен, отремонтирован и поделен на три части. В одной были личные кельи братьев для дневных занятий, в другой - общий дормиторий. В третьей - знаменитая библиотека брата Фридриха. Спустя год она уже настолько явно и болезненно не помещалось в отведенном ей пространстве, что часть ее распределилась по личным кельям, часть распространилась, опоясав полками стены дормитория и трапезной и даже в гараже обнаруживались ящики, занятые отнюдь не инструментом и ветошью.
Между станцией и берегом был устроена площадка для упражнений, с различными устройствами для укрепления мышц и поддержания сноровки, на самом берегу, над специально углубленным местом - вышка для ныряния. Собственноручно устроенный омут ни у кого из братьев протеста не вызывал: плавание и ныряние считались лучшей тренировкой для Охотников, потому что пространство Промежутка по консистенции и динамике очень схоже с водной средой, и если ты не способен справиться с омутом - в Промежутке делать нечего. Не говоря уже о том, чтобы размахивать мечами и биться насмерть с чудовищными его обитателями.
***
Брат Санди перепрыгнул через решетку, загораживающую вход на недостроенный мост, оглянулся на сверкающие верхушки башен Новой Александрии, мечтательно улыбнулся: моя любовь живет под самым небом, моя любовь спит, укрываясь облаками … Смущенно фыркнул, поймав себя на поэтическом преувеличении. До облаков все же блистательные башни не дотягиваются, нет. Но… моя любовь первой видит свет нового дня. Видела бы, если бы не заснула перед самым рассветом, прямо посреди нежного благодарного поцелуя, и Санди оставалось только поправить подушку, подоткнуть одеяло, натянуть одежду и - бегом через спящий город. Даже дворники еще не вышли на темные улицы, и он, усталый и счастливый, летел под звонкие шлепки подошв по брусчатке и думал о том, как хорошо возвращаться оттуда, где тебя любят и ждут, туда, где тебя ждут и любят. Правда, именно сейчас все, кто его любил, спали - Имани уже, братья еще. Но это никак не препятствовало острому ощущению счастья и полноты жизни, переживанию мгновенного совершенства мира, случающегося с ним несмотря на беды, кошмары и трагические случайности. Не сегодня. Не сейчас.
Когда он добежал до моста, солнечные лучи из-за горизонта уже дотянулись до верхних этажей Новой Александрии, воспламенили зеркальные окна, и Охотник с легкой душой помахал рукой спящей подруге: время хосс кончилось, хоссы идут спать, моя любовь в безопасности.
По чести сказать, его любовь была бы в безопасности и в глухую полночь. Негоже судить о людях по их снам, Имани - живое подтверждение сему. Сны ее были ломки и безвкусны, как пересохшая пресная лепешка. Сны ее не пахли - дистиллированное ничто. Она порой рассказывала захватывающие сюжеты и фантастические картины, расцвечивающие ее ночи. Но сновиденное вещество ее было, наверное, совершенно пресным и лишенным аромата, привлекающего хосс.
И прекрасно. Санди это в высшей степени устраивало. Он старался не засыпать с ней рядом, чтобы не привлечь хищников собственными сновидениями, пряными и острыми, как у всех Охотников (других и не берут!). Радовался тому, что девушка предпочитает жить в ночное время, засыпает на рассвете и спит почти до вечера.
На самом деле Имани была какой угодно, только не пресной, не безвкусной, не пустой. По ночам она пела, играла на всех музыкальных инструментах, какие знал Санди, покрывала гипнотизирующими узорами любую поверхность, до которой могла дотянуться. Вокруг нее вились поклонники. Она цвела и благоухала, как целый розовый куст - похоже, ее благоухание все выплескивалось в бодрствовании, вот и не оставалось ничего снам. Санди безрассудно влюбился с первой встречи. Даже не надеялся, что она обратит на него внимание, но она призналась позже, что с ней произошла такая же история: чем она, полненькая коротышка, могла привлечь высокого, сильного, ловкого парня, полного обаяния и живого огня? Никогда в себе не сомневалась, а тут… И он говорил то же самое: в первый раз в жизни так растерялся.
Они и жили-то все равно что на разных сторонах карты. Он - с раннего утра до заката, она - от заката до света. Он просыпался, когда она ложилась спать, она вставала, когда он складывал пальцы в «сонную восьмерку» и произносил Слово, заступая на дежурство. Но когда обнаружили, что больны одной болезнью и умирают от одной и той же жажды, ни одно препятствие не оказалось достаточно непреодолимым.
И вот теперь, ранним утром, брат Санди возвращался из короткого отпуска в целую ночь длиной, и строил планы на день.
Как раз успеть к подъему в обители, вместе с братьями приветствовать утро, кладущее предел власти хосс до следующей ночи, избавляющее от страха и гибели, несущее надежду на спасение.
Искупаться в холодном Нииле, позавтракать, потрудиться на тренировочной площадке, помочь брату Фридриху в библиотеке, брату Роману в гараже, и так далее, и так далее, главное - не спать, держаться, чтобы не маяться потом полночи, хотя Слово отправит в сон быстрее снадобий и пилюль, но сон будет неровный, шаткий, и толку от такого бойца мало. Так что - площадка, библиотека, гараж… Стоп, нет, библиотека отменяется. Брат Фридрих в отъезде и очень не любит, чтобы что-то переставляли без него, потому что это якобы приводит к путанице и порче книг. Вот уж неправда, но лучше не давать ему повода для поучений. Значит, только площадка и гараж, но уж там-то всегда работа найдется.
Брат Санди добрался уже почти до середины моста, перебегая и перепрыгивая с балки на балку, оглянулся на башни Нового города. Судя по тому, как распространилось золотое сияние по окнам, он уже опаздывал к подъему. С минуту на минуту братья выпрыгнут из-под одеял и один за другим поедут по пожарному шесту - любимая утренняя забава, а потом пробегут по тропинке, зевая и ежась, и - кто с вышки, а кто прямо с берега, попрыгают в реку. Фырканье, уханье, смех, плеск, брызги. Вся команда просыпается одновременно, так уж они настроены друг на друга, побочный эффект их занятия. И даже находясь на расстоянии от них, Санди ожидал услышать внутри себя эту утреннюю радость, это ликование празднующих новый день, новый свет. Ожидал и готовился присоединить свою радость к их радости. И бежал и прыгал, торопился, чувствуя, как жажда разделенной радости захватывает его, как нетерпение кипит в крови.
Он миновал середину моста, и даже третью четверть его и остановился, вслушиваясь в утреннюю тишину. Улыбка, как приклеенная, еще держалась на лице, а глаза расширились, потом прищурились, заметался взгляд. Никого нет ни в воде, ни на вышке, ни на тропинке. Станция оставалась тихой, как будто всех ее насельников подменили - ранних пташек на тех, кто пляшет и поет по ночам. Станция была тиха, как спящий, как мертвый, тиха как тот, кто пал жертвой хосс.
***
- Да, звонок поступил в… - оператор плачет, но называет время с точностью до секунд.
Брата Санди нашли лежащим в проходе между. Он сжимал руки двух братьев, лежащих на кроватях справа и слева от него. Неизвестный мужчина, спящий, лежал рядом с ним на полу, головой на его груди.
Из записи в журнале известно, что брат Санди был в краткосрочном отпуске. Очевидно, что, вернувшись на рассвете, он обнаружил своих братьев спящими. Попытки разбудить их не увенчались успехом. В соответствии с уставом он позвонил на коммутатор и сообщил о происшествии. После звонка осмотрел помещение подробнее и нашел постороннего - как удалось выяснить впоследствии, это был подопечный Ордена, Ксавиер Метелли. Его привезли накануне, чтобы обеспечить должную защиту. Судя по записям в журнале, хоссы были еще на безопасном расстоянии от него.
- Он оставил трубку на столе. Крикнул, что идет к ним.
Она с трудом глотает воду, стекло стакана стучит о ее зубы.
- Сестра Малена, мы прослушали запись разговора. Ты все сделала правильно. Все, что могла.
- Я сказала ему, что он не должен. Это запрещено. Он ничего не ответил. Я кричала, чтобы он оставался на месте, что помощь уже в пути. Слышала, как он тащил этого человека. Потом стук, шорохи, возня… Потом Слово… Он не должен был… Я ничего не могла сделать. Он не слушал меня.
В лазарете Ордена прибавилось сразу тринадцать человек: дюжина охотников и один подопечный, которого не смогли защитить. Еще один. И двенадцать бойцов, для которых эта мирная ночь в обители стала последней. Невероятно. Необъяснимо. Как и все, что связано с хоссами и охотой.
Никто из них не мог более считаться в полной мере живым. Сознание их было уничтожено, вслед за ним тела должны были медленно угаснуть в течение примерно полугода, и на все это время им положен был самый тщательный уход - равно охотникам и подопечному, как велит устав Ордена.
***
На пятую ночь один из них пошевелился и открыл глаза.
***
- Итак, вы утверждаете, что не являетесь господином Метелли Ксавьером Уго, никогда не проживали в Новой либо Старой Александрии, не имеете супруги, госпожи Метелли Марии Изабеллы, ни детей Себастьяна Ксавиера, трех, и Марии Франки - полутора лет отроду?
- Нет. То есть да. То есть нет, не имею. И не являюсь.
- Кто же вы?
- Я не знаю.
***
Тот, кто проснулся, абсолютно точно был Ксавьером Метелли и лежал на кровати с соответствующей табличкой, вставленной в держатель, прикрученный к спинке. Тот, кто проснулся, выглядел, как Ксавиер Метелли, постаревший на десять лет, имел серые глаза, черные волосы (теперь больше чем наполовину седые), рост около среднего, телосложение худощавое. Это вполне соответствовало описанию пострадавшего, чья личность к тому же была подтверждена испуганной женой, которую привезли на станцию для опознания.
Однако признать себя Ксавиером Метелли проснувшийся наотрез отказался.
- Я не он. Я…
- Кто вы?
- Не знаю. Я… Я…
Он как будто искал подходящее слово, мучительно перебирая варианты. Морщил лоб, кусал губы. Безрезультатно.
Жене было решено не сообщать - проснувшийся не проявлял никакого интереса к своей семье и даже как будто был озадачен и раздражен попытками уверить его в существовании таковой. Это не было удивительно. Удивительно было то, что он проснулся - первый проснувшийся за всю известную Ордену историю охоты на хосс. Не было и не могло быть уверенности в том, что он придет в разум, а не, скажем, умрет так же внезапно, как проснулся. По этой причине решили не травмировать дополнительно несчастную женщину, пока не появится хоть какая-то ясность.
К нему обращались как к господину Метелли, называли по имени. Все бесполезно. Он не реагировал на обращение, а если настаивать и пытаться убедить его, что он именно Ксавиер Метелли, то пострадавший терпеливо отвечал:
- Я не он.
- А кто?
- Я не знаю.
- Если вы не знаете, кто вы, как вам известно, что вы не господин Метелли?
Пострадавший пожимал плечами:
- Я знаю.
- Но кто же вы тогда? Что вы помните?
- Ничего.
И так по кругу, безнадежно.
Так продолжалось около недели после его пробуждения. Врачи настаивали, чтобы в отдельную палату, куда его сразу перевели, входили только по одному, ненадолго и никак его не волновали. Но за неделю пробудившийся показал себя достаточно устойчивым, и было решено вывезти его в сад на свежий воздух. Он отказывался от кресла, но подчинился настояниям врача, который иначе запретил бы прогулку. Он и в самом деле был слаб и после того, как ему помогли устроиться в кресле, признал, что не прошел бы самостоятельно и десяти шагов. Его осторожно провезли в обход больших палат, где медленно угасали жертвы хосс, в том числе и его защитники, о которых ему никто не напоминал. Кресло аккуратно спустили по пандусу и поставили под яблоней. Он оглядел ее как будто с удивлением, весь его вид говорил: где я был? Куда я попал? Кто я?
И в этот момент кто-то окликнул сопровождавшего его добровольца из Охотников, находившегося в лазарете из-за небольшой травмы и уже готового к выписке.
- Добрый день, брат! - кокетливо улыбнулась одна из сиделок. - Вы еще здесь?
Сопровождающий отвлекся от своего подопечного и послал бойкой девице пылкий взгляд и смущенную улыбку. Сиделка изменилась в лице. Охотник растерялся, но, увидев, как сместилось направление ее взгляда, крутнулся на месте и увидел пустое кресло. Плед валялся на земле. Подопечный стоял, беззвучно шевеля губами, руки его рвали завязки больничной рубахи у горла, как будто ему не хватало воздуха, глаза блуждали. Он посмотрел на сопровождающего, улыбнулся, как новобрачный, и проговорил ясно и четко:
- Я - брат. Это мое имя. Это я.
И упал без чувств.
Продолжение следует