Семь небес света
- Нет, ну это проще простого - подняться в небо! - сказал Хайме со всей важностью знатока.
- Проще? Так-таки проще простого? - усомнился несчастный Перейра.
- А чего сложного?
- А отчего же люди не летают?
- Не летают, как птицы? Потому что не птицы. Людям летать надо по-другому: без крыльев ведь птицей не полетишь.
- А как же?
- Как по морю корабли - не так ведь, как рыбы в воде, но плывут.
- Не так, правда... Плывут... Но ведь они на воду опираются, проваливаются в нее не до конца, только до половины и чуть больше, а верхней половиной - плывут. А почему человек так не может? Встал бы на воду - и пошел, пошел...
- Потому что человек стоя - узкий и воду протыкает. А если на воду лечь и руки еще так раскинуть, и ноги - будешь как плот из бревен, только растопыренный.
- Точно!
- Вот и на небе так же можно, лечь и растопыриться, и небо удержит.
- Ну сказал! А как с башни-то человек падает, не удерживается, хоть как растопырься - все равно в землю врежется и конец. Вот как бедная Элоиза о прошлом годе!
- Потому что это еще не небо. Небо - выше, много выше. Это... как вот в лужу бревно положить, или в маленький ручей. Провалится! Надо, чтобы много неба было поднизом, тогда и удержит.
- Эка. А чтобы много неба было поднизом - надо на самый верх забраться? Вроде как на морской берег, только на берег небесный?
- Ну да.
- А как же туда попасть, если не летать?
Хайме задумался, погрузив длинные пальцы в космы, поскреб темя.
- Так что ж ты меня путаешь?! - воскликнул недовольно. - Чтобы в небо подняться, лететь не надо. А надо просто подняться вверх.
- Тю! - воскликнул Перейра. - А разница-то в чем?
- Да в том! - аж подпрыгнул от негодования Хайме. - Лететь - это туда и сюда, на закат и на восход, вдоль и поперек над землей. А подняться вверх - это хоть на башню залезть или еще как-нибудь, я в книгах много читал, по-разному люди делали в прежние времена.
- А как делали, как? Если делали, да легко и просто, отчего же теперь не делают? Может, надоело? - ядовито подколол Перейра.
- Может, и надоело, я тебе за других не ответчик. Но что делали - это точно. Я сам своими глазами в книжках читал.
- Рассказывай! - решительно потребовал Перейра. - Если до нас делали, значит, и мы сделаем.
Хайме наморщил загорелый лоб, вспоминая читанное.
- Первое: если набрать росы в склянки и дождаться утра - роса в небо устремится и поднимет склянки, надо только их на себя навязать побольше, и поднимешься в небо, увлекаемый росой.
- Р-раз! - торжественно загнул палец Перейра.
- Второе: можно любой воды в склянки налить и дождаться полнолуния. Луна притягивает воду.
- Скажешь тоже! - возмутился Перейра. - Луна притягивает воду только ночью. А утром, значит, с неба и грянешься?
- Да, не годится, это ты прав. Значит, снова второе: прокалить магнит для очищения от излишков вещества, построить платформу из чистого железа и держать магнит на вытянутой руке над головой: тогда платформа будет к магниту тянуться и подниматься за ним следом в вышину. Один так летал.
- Это дело... Только вот у нас ни кузницы, ни железа, ни магнита.
- Ну, положим, отец Июльки и в кузницу пустит, и железа даст - нам ведь не насовсем, подняться в небо только, а потом опуститься, всего делов. А после хоть снова лемехов и подков из этого железа наковать. Даже и дороже продать можно: железо не простое уже будет, а небесное!
- Но где же взять магнит?
- Правда твоя, магнит взять негде. Ну, давай тогда еще вспомню.
- Вспомни-вспомни, а то мне жениться на Июльке обязательно надо, мне без нее хоть с башни падай.
Началось-то всё с глупости. Дочь пекаря Мариванна-Фонарина ждала-ждала сердечного друга из дальних краев. И уж как ей это удалось - неизвестно, а только лучшую свою задушевную подругу Хулию-Июлию она подговорила ни с кем не сговариваться вперед нее. Страшную тайну они себе из этого сделали, девичью дружбу заключили, иголками пальцы кололи и на крови клялись. И потому Хулия-Июлия никак не могла сказать Перейре заветное "да" до тех пор, пока Мариваннин залетушка из дальних краев не вернется. И уж как мог Перейра крепился и держался, чтобы дуру-девку словами не честить, что одну, что другую. Не знал, что это еще не горе, горе-то впереди!
А вот какое горе вышло.
Вернулся Мариванны-Фонарины, пекарской дочери, воздыхатель Юстас-Алекс из далеких краев и немедленно к ней посватался. Та, конечно, тут же согласилась, помолвку устроили - весь городок гулял на радостях, потому что оказалось: не одну Хулию-Июлию Мариванна на глупости подбила, а и девиц Севастиану, Мадаполаму, Лизабету и Гортензию. Тут же следом помолвок устроили, родители на радостях благодарственных писаных досок заказали маляру, вот уж ему радости было изображать помолвку за помолвкой четыре раза, да еще чтобы в разных платьях. А все потому, что девки-дуры не признавались никому в глупостях, и родители уже боялись, что с рук не сбудут залежалый товар. Нашлись, однако, всем терпеливые женихи, хоть и удивительно это. А маляр все как есть в красках изобразил, и в костеле нашем небесной покровительнице доски в благодарность преподнесли.
Один Перейра в дураках остался.
Мариванны-Фонарины жених, Юстас-Алекс Путешественник, стал по всему городку похваляться, что побывал-де на семи морях во семи землях. Ну, парни, ясное дело, слушают да не очень верят: за год-другой всех семи земель не обойти, семи морей не переплыть. А девушки - натуры тонкие, трепетные, но соображения о земном устройстве не имеют, в отличие от обустройства домашнего. Других-то родители застращали, что если не пойдут немедля замуж, то по монастырям раздадут и в работницы. А Хулию-Июлию отец-кузнец пуще души своей любил, а мать умерла давно. Вот отец ее пугать и не стал, а она раздухарилась.
Может, не со зла она так, может, просто от обиды на подругу, что та ее ждать заставила, а сама не просто помолвилась, а с самым звонким парнем в городке. Кто ее знает, отчего она так с Перейрой обошлась, вроде любила ведь его.
А только потребовала от парня простого - невозможностей несусветных: не просто с Юстасом-Алексом сравнться, а переплюнуть его семь раз. Если он на семи морях бывал и семь земель обошел, то и смысла нет в этом с ним тягаться, потому что даже первое слово дороже второго, а любое "тоже" на помет похоже. А раз земли и моря все Мариванниным женихом исхожены и помечены, одна Перейре дорожка остается, чтобы кузнечью дочь завоевать.
Семь небес.
Хайме много чего еще вспомнил, да такого, что к действительности применить не с руки. Вспомнил раму, обвешанную огненными ракетами, но столько пороха у нас в городке не наберется даже в большой праздник, разве до второго-третьего неба еще хватило бы взлететь, но выше уже никак. Вспомнил дивную машину пассаролу, увлекаемую ввысь силой янтаря и эфира. Про янтарь Юстас-Алекс нам разъяснил, даже показал низки янтарных бусин, приготовленные в подарок невесте на свадьбу, даже подержать дал. Вот что за камень? Легкий, как деревяшечка, теплый на ощупь.
- Слёзы солнца, - сказал Путешественник. - Так за морями объясняют, потому теплый и цветом такой. И к солнцу тянется сутью своей.
А Хайме сказал:
- Тяга эта янтарная нуждается в летучести эфира, который есть душа мира и потому всегда возносится ввысь.
Ну, за янтарем дело не стало. Бедный Перейра обеими руками в бусы вцепился:
- Ты, гад языкатый, разболтал на весь городок о своих адвентурах небывалых, из-за тебя всё! Вот изволь теперь причиненный ущерб возместить, янтарные бусы на такое дело пожертвовать, а если вернемся с небес благополучно, то и бусы тебе, так и быть, вернем. А если мне на Июльке жениться из-за тебя не судьба, то хоть напьюсь с горя и друзей напою.
На это Юстас-Алекс и возразить ничего не мог. Да и нечего тут возражать, всю правду Перейра высказал, все парни на Путешественника зло держали, и он это понимал, потому и спорить не затеялся.
Только ведь эфира у парней по-прежнему не было. Да и как ее уловить, мировую душу, во что заключить, чтобы не улетучилась бесцельно? Так гадали-рядили, пока юный Валериан не воскликнул в озарении:
- А ведь это же ясно, братья, что у каждого душа есть, а откуда она? В каждого испокон века вдунута, а это же божий выдох - душа. Но ведь чтобы выдохнуть, это же ясно - надо сперва вдохнуть? А что вдохнуть? Это же ясно, если мир вокруг - мир и вдыхаешь, душу его, эфир летучий. Разве не так? Это же ясно...
Как тут было не согласиться, когда он все так ясно изложил? Он хоть юный еще, Валериан, но видно уже, что умником и знатоком будет не хуже Хайме в свой черед. Даже Хайме это понимает, потому и поддержал юнца:
- Как же, ясное дело, как же это я сам не догадался?
Не без ревности, конечно, но поддержал. Все мы обрадовались: и эфир есть - уловлять не нужно, и склянки для него никакие не нужны, сами мы сосуды, в которых мировая душа как отщипнутая по кусочкам содержится.
Тут все загалдели: а зачем нам железная рама или платформа, тяжелая она и возиться с ней еще. Давайте корзину сплетем, чтобы в нее человек целиком поместился, и пусть поднимается на самую верхушку неба, на берег наднебесный. А оттуда уже можно лечь и руки-ноги растопырить, тогда, как лист осенний, соскользнешь туда-сюда качаясь, по небесам до самой земли.
Одна трудность оставалась: чтобы поднять наверх корзину эту летучую, много эфира надо, много больше, чем в одном человеке поместиться может. Иначе бы люди так и взлетали на каждом шагу. А больше эфира собрать можно, только если нам всем парням в корзину влезть и бусы над собой развесить. Только от этой трудности все сразу обрадовались, засобирались, кто шляпу поплотнее нахлобучил, кто за зимним плащом домой сбегал, известное ведь дело, поднимешься на башню - а там ветер всегда холоднее. Кто побогаче, тот попросил мать собрать еды на дорожку всем парням. А вместо корзины выкатили телегу пустую, отцепив только оглобли, чтобы не цеплялись за облака и не нарушали равновесия. Уселись в телегу, подняли над собой на палках янтарные бусы - янтарь к солнцу тянется, лоскуты мировой души в человеческой плоти в небеса воспаряют, парни крепче за телегу держатся - и полетели, то есть, как Хайме уже разъяснял, не туда-сюда по небу, а прямехонько вознеслись.
Все в небо ринулись: и Перейра, и Хайме, и юный Валериан-Спокойник, и четыре счастливых жениха Видаль, Понтец, Гомец и Хуарец-Почемуйко, хотя им-то куда? зачем?
Хотел и Юстас-Алекс за всеми увязаться, но его на телегу не пустили: хватит с тебя!
И всё ввысь и ввысь, сквозь ветер, сквозь облака - пока душа вверх рвется, пока янтари солнечные лучи в себя тянут и по ним, как по нитям, нижутся и скользят - не остановить телегу, не замедлить.
Первое небо оказалось красным, яростным. Солнце в нем пылало сильное, словно бы сердитое и нахмуренное. Не по себе стало парням, даже телега вниз подалась, будто клюнула. Понтец с Хуарецом не ожидали такого оборота - вывалились через борт. С ужасным криком упали они в густо-красные облака, да в них и застряли.
- Ой, - кричат снизу, - ой, горячо!
И как будто в глине увязают, ног не вытащить.
Телега тихонько к ним спустилась: не хватало ей тяги без их внутреннего эфира и янтарных бусин. Втащили их обратно, помогли счистить вязкие комья, велели держаться крепче - и, укрепившись духом, воспарили еще выше.
Там солнце было, как апельсин - рыжее, и облака оранжевой пеной курчавились, и тепло вокруг, приятно. Но странно всем стало, хотя и радостно: как будто кровь сама вскипает и пеной пузырчатой по жилам течет.
Над этим небом - небо желтое, там в облаках песок золотой на ветерке перетекает и солнце совсем обыкновенное, свое. И жарко, как дома летом, так что теплую одежду пришлось снять скорее, пока не упрели.
- Это мы что же, домой вернулись? - удивился Перейра, но все с ним заспорили и заторопились выше подняться, авось еще какое-нибудь необыкновенное небо там обнаружится.
Другое небо было зеленое, и солнце было, как свежая листва, пронзительно-яркое, и облака холмами лежали внизу, словно поросшие курчавой травой, и тут уж все парни сами из телеги повыпрыгивали и валялись на траве.
- Эй, эй! - закричал Хайме. - А телега-то?
А телега погружаться в облако стала, как будто под землю уходит. Одни шесты с янтарем не могли ее удержать. Вбили тогда ножи, привязали телегу поясами, расположились на отдых. Расстелили куртки, выставили угощение: лук, колбаски, хлеб и славный сидр, поели-попили, вздремнули даже часок. Как же не устать, когда уже на четвертое небо взобрались! Мало ли, что тела в телеге покоятся, а души ведь трудятся, ввысь стремятся изо всех сил, не только самих парней на себе тянут, а еще и телегу. А как проснулись - доели, что еще оставалось, допили сидр, развеселились и снова в путь пустились.
В голубом небе и солнце было глубое, прохладное, облака больше на легкие речные волны похожи, и как будто вечер кругом: ветерок прохладный, тишина покойная, даже взгрустнулось всем и домой захотелось. Но решили уж идти до конца, раз ввязались в такое дело. Всего-то два неба осталось, неужели повернуть обратно?
А в синем небе налетел синий ветер, в синих тучах утонуло холодное солнце, стали парни ежиться и куртки натягивать, у кого было, что натянуть, да и с соседями поделиться не забыли, кто плащем, кто полой. А Хуарец-Почемуйко совсем замерз и говорит:
- Сил нет никаких, может, пока до земли долетит, развеется по ветру?
Да и всем сидр уже не только в голову стучал. Но как же быть, городок родной под нами там внизу на земле.
- Смотрите, ветер какой! - успокоил юный Валериан. - Это же ясно, что все далеко унесет и развеет, если и прольется дождь, то где-нибудь в поле пустом.
Так что дружно решили прямо с телеги справить малую нужду, только чтобы никогда-никогда ни родным, ни милым не признаваться. Ну, на всякий случай. Да заодно и их не расспрашивать, не попал ли кто под дождь. Всем спокойней будет!
И так налегке поднялись они в седьмое небо, к догорающему солнцу, низко стоящему над густыми кронами пурпурных дерев. Глубокие сумерки лежали там, полные глухих, но сильных цветов. И красиво было, еще бы не красиво! Торжественно и роскошно, великолепно. Но уж очень одиноко стало каждому, как будто совсем один он там, в нечеловеческой вышине. Потянуло их души назад, к родной теплой и живой земле, сильно так потянуло, что только янтарь и спас от страшного падения.
Одно за другим промелькнули разноцветные небеса, а ближе к земле движение замедлилось: уже не так жадно души рвались вниз, уже спокойней им было, когда сверху увидели парни крыши домов и шпиль церкви, и башню старую на краю городка. Вот к ней поближе и постарались приземлиться, чтобы хлебные поля не помять, а только все равно отнесло в сторону.
Невесты перепуганные, издалека летучую телегу завидев, выбежали встечать, но в широких юбках разве за ветром угонишься?
Так что первым поспел, конечно, Юстас-Алекс, ему надо было отнять обатно свои янтари и припрятать их, чтобы девушки раньше времени не увидели, какой подарок он своей невесте приготовил к свадьбе.
А парни-то довольные из телеги повыпрыгивали, радуются-кричат, друг друга хвалят и друг перед дугом хвалятся, какие лихие да удалые, и не обидно никому, потому что все как один семь небес насквозь прошли.
Тогда и Юстас-Алекс подошел к парням и во всем признался: что не был ни в семи землях, ни на семи морях, а диковинки сувенирные приобрел у бродячего торговца цыганского племени, именем Мелкиадес. И янтарь у него же заполучил вместе с разъяснением о его природе и свойствах.
По злобе Перейра ему сказал:
- Вот тогда иди и признавайся своей Фонарине-пекарской дочери, всю правду ей скажи, чтобы перед нашими милыми не задавалась и не подбивала их на нас смотреть с жалостью и подговаривать на безумства.
И Путешественник поник весь и сморщился, потому что целую неделю был в городке героем и уважаемым человеком, невзирая на молодость, старики его к себе на лавочки звали и как с равным с ним разговаривали, слушали его россказни. Позор ему теперь несмываемый, на всю жизнь посмешищем станет, да и невесту потеряет, а ведь ради нее всё затеял: уехал к дальней родне за море (одно всего навсего!) в ту землю, чужого воздуха немного понюхать, чтобы с подлинным жаром теперь рассказывать, где бывал и что видал. Так у нас многие за одно море плавали и в той земле бывали, и у всех, почитай, там родня, что ж теперь?
Однако позор - он и за морем позор, это все понимают. Валериан Спокойник сказал:
- Это же ясно, что нам теперь ни к чему Путешественника позорить. Если бы не он, разве мы ринулись бы в небеса? Разве видели бы чудеса? Нас теперь милые наши пуще прежнего расцелуют, а старики потеснятся и всех наперебой станут на лавочки звать, а уж сколько нам нальют в кантине, так мне уже заранее страшно, давайте, парни, придумаем, как бы нам от этого подвига в канаве спьяну не помереть. Это же ясно, а Юстас-Алекс сам себя наказал: в небесах не побывал, как мы!
Тут Юстас-Алекс заплакал, не стыдясь, потому что такой шанс в жизни упустить - это ж никак не поправить!
А Перейра говорит:
- Что это ты, юный Валериан, о поцелуях говоришь, не рановато ли тебе?
- Откуда тебе знать! - засмеялись парни. А Валериан Спокойник глаза потупил и говорит:
- Что знаю, того уже не забыть, а дело-то не во мне.
И тут Видаль как заорет:
- А что мы - дураки, что ли? Мы же теперь... Эй, Юстас-Алекс, ты не плачь, завтра еще на небеса полетим!
И то правда: от небесного огня разноцветного души наши еще эфирнее становятся, каждый раз все легче в небеса пониматься.
А тут и милые наши, сколько в юбках ни путались, а добежали, и Севастиана, и Мадаполама, и Лизабета, и Гортензия, и Хулия-Июлия сама, а первой - Джоконда Турандотьишна, Хайме Непутевого пришлая женщина-амазонка. Добежали, на шею кинулись, пуще прежнего целуют-гладят, только Джоконда на своего верного друга с кулаками кинулась, тут они оступились, да и закатились за стожок, а больше мы Хайме в тот день не видели. Смотрим, а Валериана-то нашего юного, Спокойника-то, сразу три девицы наперебой целуют.
Ну, раз такие дела, надо чаще в небо ходить, а там, глядишь, и земли с морями пересчитаем.
Хотя невесты наши не очень это приветствуют.