(no subject)
okonchanie
Стало темнеть. Зажглись фонари.
В приятном настроении после интересной и познавательной беседы наши герои простились. Бочкину нужно было долго добираться в подмосковный городок, где он жил с матерью. Живший неподалеку Овчинников посадил его в троллейбус, а сам отправился домой пешком.
Над Москвой сгустились сумерки.
Он шел и усмехался. “Надо же... Александр Евгеньевич Эйнгхорн… ха… настоятель монастыря… начало века… ох, ну надо же…“
Он пришел домой. Открыл входную дверь, зажег свет. В квартире было пусто, семья была на даче. Не снимая ботинок, он подошел к телефону и набрал номер. На другом конце сняли трубку, и тихий голос произнес:
- Алло.
- Добрый вечер, Алик! - сказал Овчинников. - Это Андрей тебя беспокоит.
- Простите, какой Андрей? - спросил голос.
- Овчинников.
- А! Андрей Николаевич! - обрадовался голос. - Добрый вечер. Не узнал вас, простите… Чем обязан?
- Да видишь ли… Тут ерунда какая-то… В-общем, нужно поговорить.
- Что-нибудь случилось? - обеспокоенно спросил голос.
- Да… кое-что случилось, - согласился Овчинников. - Так можем ли мы поговорить? Не по телефону.
- Разумеется… - растерянно ответил голос. - А… давайте у меня дома? Завтра в семь вечера?..
Первую половину следующего дня историк провел на “Мосфильме”, консультировал какую-то историческую картину. А в семь вечера он уже был на Котельнической набережной, в одной из сталинских громадин, на десятом этаже.
Он нажал кнопку звонка. Открылась дверь. На пороге стоял невысокий сутулый молодой человек, одетый по-домашнему в тренировочный костюм, в огромных очках, с глубокими залысинами на высоком лбу. Он лучезарно улыбался.
- Андрей Николаевич! - протянул он руку. - Давненько мы не виделись! Проходите! Небось голодны? Яичницу будете?
- Не откажусь, - сказал гость, пожимая руку и вешая кепку на крючок. - Но при условии, что сделаю ее сам…
Они прошли на кухню.
- Какой у тебя сказочный беспорядок! - оценил Овчинников, разглядывая груды мусора. - Эти живописные курганы прямо-таки будят во мне профессиональный азарт археолога! - он призадумался. - Нда-с… по крайней мере, ни у кого не возникнет сомнений, что здесь проживал гений… нда-с… что бы ты ни говорил, любимый мой нейтриногонитель, а все-таки хорошо бы было тебе жениться…
Хозяин квартиры грустно улыбнулся и пожал плечами.
- Да, Андрей Николаевич… Времени совершенно нет. Я и дома-то почти не бываю. Ужасно работой завален.
- Какой такой работой? - Овчинников пристально посмотрел на приятеля. Тот почему-то ужасно смутился. - Небось что-нибудь секретное!.. Нет, нет, молчи! Я шучу… - он сделал паузу, и вдруг многозначительно добавил: - Некоторых людей холостой образ жизни приводил к совершенно непредсказуемым, я бы даже сказал, фантастическим, ситуациям…
Хозяин изумленно уставился на гостя.
- Что-то я вас, Андрей Николаевич, сегодня не совсем понимаю, - он снял очки и нервно протер их мятым платком, а затем вытер им свой лоб. - Вы раньше никогда загадками не говорили… У вас, наверное, для меня заготовлен какой-то сюрприз, я угадал?
Овчинников невозмутимо жарил яичницу. Пауза была недолгой.
- Где у тебя соль? - спросил он хозяина.
- Ой! Соли-то нет! - хватился тот. - Она же вчера кончилась! Дьявол, я опять забыл купить…
- Ничего страшного, - спокойно отреагировал Овчинников, и вытащил из кармана бумажный сверток, - я с собой захватил немного. Тарелки чистые в доме есть?..
Они сидели за кухонным столом и ели яичницу с молодыми помидорами и зеленым луком.
- Я хорошо знал твоего отца, - начал Овчинников, - мы воевали вместе… А расскажи мне, Алик, немного о твоем дедушке…
- О моем деде? - удивленно переспросил Алик.
- Ну да. Как его звали. Кем он был, где жил. Буквально в двух словах.
- Пожалуйста, - пожал плечами Алик. - Звали его Владимир Генрихович Эйнгхорн… я не помню деда, он умер, когда мне было четыре года…
- А кем он работал?
- Железнодорожником. У нас в семье все были железнодорожниками. И дед, и прадед. И прапрадед, когда он еще в Германии жил. Потомственное занятие. А папа увлекся электроникой, и…
- Да, да, это я знаю… Хорошо, а где жил твой дед?
- Как где жил? Здесь, в Москве!
- Всю жизнь?
- Нет. В Москву он переехал незадолго до войны, строить метро. А до этого жил… где-то в Сибири. А почему вы спрашиваете, Андрей Николаевич?
- Подожди. Я тебе еще один вопрос хочу задать. Ты в Бога веруешь?
- ЧТО? - молодой Эйнгхорн уронил вилку. - В какого еще Бога, Андрей Николаевич!!! Что с вами! Вы меня пугаете!
Вместо ответа Овчинников вытащил из кармана конверт и положил его на стол.
- Вот, ознакомься. Сначала прочти письмо, остальное не трогай, - сказал он и вышел курить.
Он стоял на балконе, опершись на поручни, и смотрел на имперский закат. Солнце нырнуло за знаменитые холмы и башни, и Москва-река играла красной водой между теплых гранитов. Сигарета давно потухла.
Он забылся и тихонько бормотал что-то из Мандельштама. Легкий ветерок нежно трогал его краями занавески.
Позади послышался шорох, и на балкон вышел бледный как смерть Алик Эйнгхорн, держа письмо в дрожащих руках.
- Это шутка? - шепотом спросил он, тыкая пальцем в жухлые листы.
- Это я у тебя хотел спросить, мой дорогой, - не смог сдержать улыбки Овчинников. - Скажи мне прямо: ты конструируешь машину времени?
Эйнгхорн молчал. Он стоял как громом пораженный.
- Или ты все-таки разыгрываешь меня, старика… - предположил историк, - хотя это как-то… через чур… И потом, ты такой серьезный юноша. Я не могу себе представить, чтобы ты решился кого-нибудь разыграть…
Эйнгхорн молчал.
- Значит, правда, - уверился Овчинников. Глаза его засияли. - Ты, значит, все-таки делаешь машину времени! - он всплеснул руками. - Ха! Да это же… потрясающе! Грандиозно! Это… просто невероятно!
Он хлопнул молодого человека по плечу. Тот не проронил ни звука. Историк внимательно посмотрел на него, нахмурился и твердо сказал:
- Ну расслабься же, дружок! Никому я ничего не скажу! Я же читал письмо. Как там: проект имеет оборонное значение и строго засекречен. Никто ничего не узнает, Алик… Давай-ка, знаешь что? Мы сейчас посмотрим программу “Время”, за это время ты немного успокоишься, и тогда мы продолжим…
Овчинников увлек за собой с балкона ватную фигуру друга.
- Знаешь, что меня больше всего беспокоит? - говорил он, включая телевизор. - Как историка. Как я мог пройти всю войну бок о бок с твоим отцом, если он не родился? И как получилось, что ты существуешь, дружок? Ведь ты же умер в тысяча девятисот пятидесятом году! От Рождества Христова!
И он весело расхохотался - не смог сдержаться*.
(*”Фу. Вот старый дурак!” - в сердцах чертыхнулся про себя А. Эйнгхорн в тот момент.)
- Андрей Николаевич, угостите сигаретой, - попросил Эйнгхорн хриплым голосом.
- Ну что, пришел в себя? - Овчинников протянул ему свои “Легерос”.
Эйнгхорн затянулся и сказал:
- Будем считать, что пришел… В-общем, так. Во всей этой шизофренической истории я буду потом разбираться. А сейчас меня интересует одно: у вас действительно есть чертежи?
Овчинников обратил внимание, что у его друга трясутся руки.
- А что, - осведомился он, - у вас там тоже тупиковая ситуация?
- Андрей Николаевич, вы только никому… - взмолился Алик.
- Слова чести тебе достаточно?..
И тогда Эйнгхорн выключил телевизор и стал рассказывать историю возникновения проекта.
Началось все с того, что около двадцати лет назад на Памире обнаружили котловину, в которой наблюдался уникальный эффект, получивший название “полного эффекта статики”. Суть его состоит в полном отсутствии каких бы то ни было процессов, будь то биологические, физические, и любые другие. В котловине не было даже ветра. Отсутствовали малейшие признаки смены времен дня, не говоря уже о сезонах. Температура никогда не менялась там даже на сотую градуса. Время словно бы замерло.
Это удивительное свойство котловины и натолкнуло ученых на идею использования создавшегося в ней поля (за которым постепенно закреплялось прозвание “темпорального”) в целях преодоления временного барьера.
Больше десяти лет ушло на изучение характеристик памирской котловины. Наконец, удалось воссоздать аналогичное поле в лабораторных условиях, вслед за чем ученые принялись за разработку механизмов, наделенных аналогичными свойствами. Одна за другой стали появляться пробные модели машины времени.
“Играются“, как выразился Эйнгхорн, с полем уже очень долго. Проект длится около десяти лет, и все чего смогли добиться к нынешнему моменту - пробные модели машины приносят в лабораторию всякую древнюю микроскопическую живность, что само по себе является колоссальным научным достижением и далеко раздвигает горизонты советской биологии, но дальнейшего продвижения нет. С тех пор как Эйнгхорн был введен в проект, то есть за последние три года, не удалось добиться никаких качественных изменений.
- Вот, собственно, и все, - закончил физик.
- Тогда вот что. В конверте лежат чертежи, вытащи их и поизучай, - сказал Овчинников. - Может быть, они тебе помогут.
Эйнгхорн подошел к столу и взял конверт. Потом он долго сидел и изучал полученную из старины документацию по машине времени. Историк, чтобы ему не мешать, ушел на кухню мыть посуду, и снова бормотал стихи Мандельштама, потом сидел за кухонным столом и что-то кропал в своей записной книжке.
Из комнаты донесся какой-то шум. Овчинников вышел из кухни и увидел, что порозовевший Алик сидит в кресле с бумажками в руках и истерически смеется.
- Надо же, как просто! - с трудом выдавил он сквозь душивший его хохот.
- Так-так, - пробормотал историк. - Ну что, подходит это вам? - спросил он.
- Да это - ровно то, чего нам не хватало! - кричал Эйнгхорн. - Надо же - буквально пара формул! А мы мучились столько лет! Но это… так гениально! Нет, - убежденно замотал он головой, - из наших никто бы никогда до такого не додумался!
Когда он немного отдышался, то сказал:
- Андрей Николаевич. А ведь выходит, что это я сам прислал себе подсказку. Я старый - себе молодому… О Боже! Это такая дикость… Хотя, если вдуматься… - он покачал головой.
Овчинников только молча кивал.
- Кстати! - продолжал Эйнгхорн. - Вы посмотрите, Андрей Николаевич, это мой почерк! Мой! Это же…
Сквозь толстые очки на историка смотрела пара совершенно безумных глаз.
Через неделю, как они и условились, Овчинников позвонил Эйнгхорну и осведомился, как идут дела.
- Все нормально, Андрей Николаевич, - слегка дрожащим голосом сообщил физик. - Конструкторы ознакомились с чертежами и сказали, что до конца не понимают принципа, но машину построить смогут…
- Но ты-то принцип понимаешь до конца, правда? - осторожно уточнил Овчинников.
- Ну, - замялся Эйнгхорн, - я-то… конечно, понимаю…
- А чертежи ты выдал за свои?
- Ну… разумеется…
Уже тогда историк заподозрил, что его друг что-то скрывает. Добиться от него чего-либо определенного оказалось невозможно, хотя теперь они стали довольно часто видеться.
Алик ждал, когда построят машину, у него появилось много свободного времени. Поэтому они ездили вдвоем по утрам на рыбалку, днем играли в шахматы, а по вечерам иногда даже посиживали в пивных, горячо обсуждая различные аспекты сложной истории, участниками которой невольно стали. Или - по старой традиции - просто развлекали друг друга разными занятными историями.
Эйнгхорн, например, вдруг раскрыл один забавный секрет. “А вы знаете, Андрей Николаевич, ведь наша лаборатория досталась нам в наследство от самого Курчатова,” - слегка заплетаясь языком, рассказывал он.
Великий ученый работал в этой лаборатории последние годы своей жизни. Многим было известно, что он не вылезал оттуда сутками, время от времени даже спал там. “Так вот, Андрей Николаевич, - с трудом выговаривал прилично выпивший Алик, - одна из достопримечательностей нашей лаборатории - полуистлевшие курчатовские носки. Он их там забыл. Навсегда. Теперь они лежат на почетном месте - в красном углу. Под стеклянным колпаком. Между прочим, эти носки - наш главный талисман. Убери их - и у нас вся работа заглохнет. Точно вам говорю. У нас ведь там все жутко суеверные, Андрей Николаич…”
Машина была изготовлена в начале ноября. Испытание было назначено на праздники.
Последнее сообщение, которое Овчинников получил от Эйнгхорна, было такое: физику удалось настоять на том, чтобы машину поручили испытывать именно ему.
Затем наступило молчание. Историк подождал несколько дней и наведался к Эйнгхорну домой.
Ему открыли дверь люди в штатском и попросили документы. Когда его личность была установлена, ему сообщили, что друг его находится в розыске и любая информация о нем должна быть передана в органы.
Такой поворот событий поначалу слегка пошатнул душевное равновесие нашего героя. “Как же так? - не находил он себе места. - Куда же он делся? Ведь ошибка-то была исправлена! Неужели конструкторы недоглядели?.. А я-то и сделать даже ничего не могу…” Он даже ощутил что-то похожее на тоску.
“Самое драматичное в мироздании - это ко всему безразличное отчужденное пространство, навеки окружившее нас, - обнаружил он, выйдя на улицу. - Что бы ни произошло, какой бы ужас в какие бы джунгли ни пришел - ландшафт абсолютно спокоен, глух и слеп…“
Московские деревья обернулись своим темным ликом. Холодало. Серый цвет - по старинному нерушимому сговору - вытеснил все остальные.
И люди продолжали заниматься своими делами - теми, что всегда. С поправкой на осень. И все! А где же поправка на то, что один из их собратьев - один из лучших, герой, гордость науки! - только что исчез в бесконечных лабиринтах, растворился во мраке враждебного времени (время вдруг представилось Овчинникову необъятной мясорубкой), канул в Лету - и ни единая душа на белом свете никогда об этом даже не узнает! Вот ведь гадость, черт ее дери!
Почта идет по Москве долго. Пятнадцатого ноября Овчинников обнаружил в своем почтовом ящике письмо. Вот что он прочел:
“Дорогой Андрей Николаевич! Раз вы это читаете, значит, все произошло так, как я и задумывал. Я прошу вас не волноваться - для волнений нет причин.
Теперь о главном. Тем более, что вы ведь тогда мне и задали самый главный вопрос, Андрей Николаевич. Помните - тот, который вас “интересует как историка”?
Как я появился на свет, не будучи даже зачат?
Так вот, - у меня не было времени досконально разбираться со всей этой историей, Бочкиным, и т. д. Потому что я не знаю, сколько (десятков) лет может занять исследование этого вопроса, и имеет ли он вообще решение. Вместо этого у меня возникла идея самому стать его решением. И у меня были для этого более чем серьезные основания.
Натолкнуло меня на такую мысль само письмо. Дело в том, что кроме параметров механизмов, обеспечивающих собственно перемещение во времени, в нем были указаны параметры поля, защищающего пространство от взрыва (вспомните, в чем заключалась катастрофа!), и еще одного устройства, позволяющего выбрать дату и пункт назначения. Да, и вот еще что. Модель - одноразовая. У нее нет обратного хода.
Согласитесь, что в таком наборе можно усмотреть - с моей стороны - если не руководство к действию, то, по крайней мере, намек на него.
Я не знаю, причиной тому - мой (нет, это слишком нескромно, я имею в виду Эйнгхорна-Бочкина) сознательный выбор или… случайность?.. Не знаю даже… непонятно… в-принципе, все может быть… в данном случае, это не играет принципиальной роли…
Но, в любом случае - я привык доверять себе. Поэтому я решил воспользоваться имеющимися в моем распоряжении средствами, чтобы… даже не знаю, как выразиться… помочь себе со своим происхождением, а заодно попробовать разобраться со своей судьбой (да, именно так, хоть это и звучит жутко пафосно). Не стану объяснять, куда я решил отправиться. Вы и так все поняли.
С конструкторами (да и с ученым советом) больших проблем не возникло - ознакомившись с документами, они были в шоке. На меня теперь все смотрят как на величайшего гения. Пусть их. Знали бы они, что я попросту намереваюсь украсть у них единственный экземпляр машины, в которую вложено столько средств (я немного запудрил им мозги - скрыл то, что машина не умеет возвращаться)… Но это ничего. Мне нужнее. В конце концов, у них есть чертежи, они, в конце концов, еще сделают. А потом начнут усовершенствовать… Так всегда происходит. Я твердо верю в прогресс.
Но он диктует скорость, и его невозможно обогнать. А открытия, к тому же, имеют обыкновение рождаться в муках и суровых испытаниях. Вы это прекрасно знаете, так что - я уверен - вы не были особенно удивлены…
Не знаю, свидимся ли мы еще когда-либо. Поэтому, на всякий случай, прощаюсь с вами, благодарю за все… и желаю всего самого наилучшего.
А. Эйнгхорн.
6. 11. 1978 г..”
Так тихо и на первых порах незаметно подбиралась к нам, пожалуй, самая суматошная из всех эпох. Эпоха темпонавтики.
А на том месте, где встретились Овчинников и Бочкин, теперь расположен огромный ледовый каток - один из самых больших в Москве.
Интересно отметить, что две с половиной тысячи лет назад на том же самом месте тоже был каток.
Такие дела.
Стало темнеть. Зажглись фонари.
В приятном настроении после интересной и познавательной беседы наши герои простились. Бочкину нужно было долго добираться в подмосковный городок, где он жил с матерью. Живший неподалеку Овчинников посадил его в троллейбус, а сам отправился домой пешком.
Над Москвой сгустились сумерки.
Он шел и усмехался. “Надо же... Александр Евгеньевич Эйнгхорн… ха… настоятель монастыря… начало века… ох, ну надо же…“
Он пришел домой. Открыл входную дверь, зажег свет. В квартире было пусто, семья была на даче. Не снимая ботинок, он подошел к телефону и набрал номер. На другом конце сняли трубку, и тихий голос произнес:
- Алло.
- Добрый вечер, Алик! - сказал Овчинников. - Это Андрей тебя беспокоит.
- Простите, какой Андрей? - спросил голос.
- Овчинников.
- А! Андрей Николаевич! - обрадовался голос. - Добрый вечер. Не узнал вас, простите… Чем обязан?
- Да видишь ли… Тут ерунда какая-то… В-общем, нужно поговорить.
- Что-нибудь случилось? - обеспокоенно спросил голос.
- Да… кое-что случилось, - согласился Овчинников. - Так можем ли мы поговорить? Не по телефону.
- Разумеется… - растерянно ответил голос. - А… давайте у меня дома? Завтра в семь вечера?..
Первую половину следующего дня историк провел на “Мосфильме”, консультировал какую-то историческую картину. А в семь вечера он уже был на Котельнической набережной, в одной из сталинских громадин, на десятом этаже.
Он нажал кнопку звонка. Открылась дверь. На пороге стоял невысокий сутулый молодой человек, одетый по-домашнему в тренировочный костюм, в огромных очках, с глубокими залысинами на высоком лбу. Он лучезарно улыбался.
- Андрей Николаевич! - протянул он руку. - Давненько мы не виделись! Проходите! Небось голодны? Яичницу будете?
- Не откажусь, - сказал гость, пожимая руку и вешая кепку на крючок. - Но при условии, что сделаю ее сам…
Они прошли на кухню.
- Какой у тебя сказочный беспорядок! - оценил Овчинников, разглядывая груды мусора. - Эти живописные курганы прямо-таки будят во мне профессиональный азарт археолога! - он призадумался. - Нда-с… по крайней мере, ни у кого не возникнет сомнений, что здесь проживал гений… нда-с… что бы ты ни говорил, любимый мой нейтриногонитель, а все-таки хорошо бы было тебе жениться…
Хозяин квартиры грустно улыбнулся и пожал плечами.
- Да, Андрей Николаевич… Времени совершенно нет. Я и дома-то почти не бываю. Ужасно работой завален.
- Какой такой работой? - Овчинников пристально посмотрел на приятеля. Тот почему-то ужасно смутился. - Небось что-нибудь секретное!.. Нет, нет, молчи! Я шучу… - он сделал паузу, и вдруг многозначительно добавил: - Некоторых людей холостой образ жизни приводил к совершенно непредсказуемым, я бы даже сказал, фантастическим, ситуациям…
Хозяин изумленно уставился на гостя.
- Что-то я вас, Андрей Николаевич, сегодня не совсем понимаю, - он снял очки и нервно протер их мятым платком, а затем вытер им свой лоб. - Вы раньше никогда загадками не говорили… У вас, наверное, для меня заготовлен какой-то сюрприз, я угадал?
Овчинников невозмутимо жарил яичницу. Пауза была недолгой.
- Где у тебя соль? - спросил он хозяина.
- Ой! Соли-то нет! - хватился тот. - Она же вчера кончилась! Дьявол, я опять забыл купить…
- Ничего страшного, - спокойно отреагировал Овчинников, и вытащил из кармана бумажный сверток, - я с собой захватил немного. Тарелки чистые в доме есть?..
Они сидели за кухонным столом и ели яичницу с молодыми помидорами и зеленым луком.
- Я хорошо знал твоего отца, - начал Овчинников, - мы воевали вместе… А расскажи мне, Алик, немного о твоем дедушке…
- О моем деде? - удивленно переспросил Алик.
- Ну да. Как его звали. Кем он был, где жил. Буквально в двух словах.
- Пожалуйста, - пожал плечами Алик. - Звали его Владимир Генрихович Эйнгхорн… я не помню деда, он умер, когда мне было четыре года…
- А кем он работал?
- Железнодорожником. У нас в семье все были железнодорожниками. И дед, и прадед. И прапрадед, когда он еще в Германии жил. Потомственное занятие. А папа увлекся электроникой, и…
- Да, да, это я знаю… Хорошо, а где жил твой дед?
- Как где жил? Здесь, в Москве!
- Всю жизнь?
- Нет. В Москву он переехал незадолго до войны, строить метро. А до этого жил… где-то в Сибири. А почему вы спрашиваете, Андрей Николаевич?
- Подожди. Я тебе еще один вопрос хочу задать. Ты в Бога веруешь?
- ЧТО? - молодой Эйнгхорн уронил вилку. - В какого еще Бога, Андрей Николаевич!!! Что с вами! Вы меня пугаете!
Вместо ответа Овчинников вытащил из кармана конверт и положил его на стол.
- Вот, ознакомься. Сначала прочти письмо, остальное не трогай, - сказал он и вышел курить.
Он стоял на балконе, опершись на поручни, и смотрел на имперский закат. Солнце нырнуло за знаменитые холмы и башни, и Москва-река играла красной водой между теплых гранитов. Сигарета давно потухла.
Он забылся и тихонько бормотал что-то из Мандельштама. Легкий ветерок нежно трогал его краями занавески.
Позади послышался шорох, и на балкон вышел бледный как смерть Алик Эйнгхорн, держа письмо в дрожащих руках.
- Это шутка? - шепотом спросил он, тыкая пальцем в жухлые листы.
- Это я у тебя хотел спросить, мой дорогой, - не смог сдержать улыбки Овчинников. - Скажи мне прямо: ты конструируешь машину времени?
Эйнгхорн молчал. Он стоял как громом пораженный.
- Или ты все-таки разыгрываешь меня, старика… - предположил историк, - хотя это как-то… через чур… И потом, ты такой серьезный юноша. Я не могу себе представить, чтобы ты решился кого-нибудь разыграть…
Эйнгхорн молчал.
- Значит, правда, - уверился Овчинников. Глаза его засияли. - Ты, значит, все-таки делаешь машину времени! - он всплеснул руками. - Ха! Да это же… потрясающе! Грандиозно! Это… просто невероятно!
Он хлопнул молодого человека по плечу. Тот не проронил ни звука. Историк внимательно посмотрел на него, нахмурился и твердо сказал:
- Ну расслабься же, дружок! Никому я ничего не скажу! Я же читал письмо. Как там: проект имеет оборонное значение и строго засекречен. Никто ничего не узнает, Алик… Давай-ка, знаешь что? Мы сейчас посмотрим программу “Время”, за это время ты немного успокоишься, и тогда мы продолжим…
Овчинников увлек за собой с балкона ватную фигуру друга.
- Знаешь, что меня больше всего беспокоит? - говорил он, включая телевизор. - Как историка. Как я мог пройти всю войну бок о бок с твоим отцом, если он не родился? И как получилось, что ты существуешь, дружок? Ведь ты же умер в тысяча девятисот пятидесятом году! От Рождества Христова!
И он весело расхохотался - не смог сдержаться*.
(*”Фу. Вот старый дурак!” - в сердцах чертыхнулся про себя А. Эйнгхорн в тот момент.)
- Андрей Николаевич, угостите сигаретой, - попросил Эйнгхорн хриплым голосом.
- Ну что, пришел в себя? - Овчинников протянул ему свои “Легерос”.
Эйнгхорн затянулся и сказал:
- Будем считать, что пришел… В-общем, так. Во всей этой шизофренической истории я буду потом разбираться. А сейчас меня интересует одно: у вас действительно есть чертежи?
Овчинников обратил внимание, что у его друга трясутся руки.
- А что, - осведомился он, - у вас там тоже тупиковая ситуация?
- Андрей Николаевич, вы только никому… - взмолился Алик.
- Слова чести тебе достаточно?..
И тогда Эйнгхорн выключил телевизор и стал рассказывать историю возникновения проекта.
Началось все с того, что около двадцати лет назад на Памире обнаружили котловину, в которой наблюдался уникальный эффект, получивший название “полного эффекта статики”. Суть его состоит в полном отсутствии каких бы то ни было процессов, будь то биологические, физические, и любые другие. В котловине не было даже ветра. Отсутствовали малейшие признаки смены времен дня, не говоря уже о сезонах. Температура никогда не менялась там даже на сотую градуса. Время словно бы замерло.
Это удивительное свойство котловины и натолкнуло ученых на идею использования создавшегося в ней поля (за которым постепенно закреплялось прозвание “темпорального”) в целях преодоления временного барьера.
Больше десяти лет ушло на изучение характеристик памирской котловины. Наконец, удалось воссоздать аналогичное поле в лабораторных условиях, вслед за чем ученые принялись за разработку механизмов, наделенных аналогичными свойствами. Одна за другой стали появляться пробные модели машины времени.
“Играются“, как выразился Эйнгхорн, с полем уже очень долго. Проект длится около десяти лет, и все чего смогли добиться к нынешнему моменту - пробные модели машины приносят в лабораторию всякую древнюю микроскопическую живность, что само по себе является колоссальным научным достижением и далеко раздвигает горизонты советской биологии, но дальнейшего продвижения нет. С тех пор как Эйнгхорн был введен в проект, то есть за последние три года, не удалось добиться никаких качественных изменений.
- Вот, собственно, и все, - закончил физик.
- Тогда вот что. В конверте лежат чертежи, вытащи их и поизучай, - сказал Овчинников. - Может быть, они тебе помогут.
Эйнгхорн подошел к столу и взял конверт. Потом он долго сидел и изучал полученную из старины документацию по машине времени. Историк, чтобы ему не мешать, ушел на кухню мыть посуду, и снова бормотал стихи Мандельштама, потом сидел за кухонным столом и что-то кропал в своей записной книжке.
Из комнаты донесся какой-то шум. Овчинников вышел из кухни и увидел, что порозовевший Алик сидит в кресле с бумажками в руках и истерически смеется.
- Надо же, как просто! - с трудом выдавил он сквозь душивший его хохот.
- Так-так, - пробормотал историк. - Ну что, подходит это вам? - спросил он.
- Да это - ровно то, чего нам не хватало! - кричал Эйнгхорн. - Надо же - буквально пара формул! А мы мучились столько лет! Но это… так гениально! Нет, - убежденно замотал он головой, - из наших никто бы никогда до такого не додумался!
Когда он немного отдышался, то сказал:
- Андрей Николаевич. А ведь выходит, что это я сам прислал себе подсказку. Я старый - себе молодому… О Боже! Это такая дикость… Хотя, если вдуматься… - он покачал головой.
Овчинников только молча кивал.
- Кстати! - продолжал Эйнгхорн. - Вы посмотрите, Андрей Николаевич, это мой почерк! Мой! Это же…
Сквозь толстые очки на историка смотрела пара совершенно безумных глаз.
Через неделю, как они и условились, Овчинников позвонил Эйнгхорну и осведомился, как идут дела.
- Все нормально, Андрей Николаевич, - слегка дрожащим голосом сообщил физик. - Конструкторы ознакомились с чертежами и сказали, что до конца не понимают принципа, но машину построить смогут…
- Но ты-то принцип понимаешь до конца, правда? - осторожно уточнил Овчинников.
- Ну, - замялся Эйнгхорн, - я-то… конечно, понимаю…
- А чертежи ты выдал за свои?
- Ну… разумеется…
Уже тогда историк заподозрил, что его друг что-то скрывает. Добиться от него чего-либо определенного оказалось невозможно, хотя теперь они стали довольно часто видеться.
Алик ждал, когда построят машину, у него появилось много свободного времени. Поэтому они ездили вдвоем по утрам на рыбалку, днем играли в шахматы, а по вечерам иногда даже посиживали в пивных, горячо обсуждая различные аспекты сложной истории, участниками которой невольно стали. Или - по старой традиции - просто развлекали друг друга разными занятными историями.
Эйнгхорн, например, вдруг раскрыл один забавный секрет. “А вы знаете, Андрей Николаевич, ведь наша лаборатория досталась нам в наследство от самого Курчатова,” - слегка заплетаясь языком, рассказывал он.
Великий ученый работал в этой лаборатории последние годы своей жизни. Многим было известно, что он не вылезал оттуда сутками, время от времени даже спал там. “Так вот, Андрей Николаевич, - с трудом выговаривал прилично выпивший Алик, - одна из достопримечательностей нашей лаборатории - полуистлевшие курчатовские носки. Он их там забыл. Навсегда. Теперь они лежат на почетном месте - в красном углу. Под стеклянным колпаком. Между прочим, эти носки - наш главный талисман. Убери их - и у нас вся работа заглохнет. Точно вам говорю. У нас ведь там все жутко суеверные, Андрей Николаич…”
Машина была изготовлена в начале ноября. Испытание было назначено на праздники.
Последнее сообщение, которое Овчинников получил от Эйнгхорна, было такое: физику удалось настоять на том, чтобы машину поручили испытывать именно ему.
Затем наступило молчание. Историк подождал несколько дней и наведался к Эйнгхорну домой.
Ему открыли дверь люди в штатском и попросили документы. Когда его личность была установлена, ему сообщили, что друг его находится в розыске и любая информация о нем должна быть передана в органы.
Такой поворот событий поначалу слегка пошатнул душевное равновесие нашего героя. “Как же так? - не находил он себе места. - Куда же он делся? Ведь ошибка-то была исправлена! Неужели конструкторы недоглядели?.. А я-то и сделать даже ничего не могу…” Он даже ощутил что-то похожее на тоску.
“Самое драматичное в мироздании - это ко всему безразличное отчужденное пространство, навеки окружившее нас, - обнаружил он, выйдя на улицу. - Что бы ни произошло, какой бы ужас в какие бы джунгли ни пришел - ландшафт абсолютно спокоен, глух и слеп…“
Московские деревья обернулись своим темным ликом. Холодало. Серый цвет - по старинному нерушимому сговору - вытеснил все остальные.
И люди продолжали заниматься своими делами - теми, что всегда. С поправкой на осень. И все! А где же поправка на то, что один из их собратьев - один из лучших, герой, гордость науки! - только что исчез в бесконечных лабиринтах, растворился во мраке враждебного времени (время вдруг представилось Овчинникову необъятной мясорубкой), канул в Лету - и ни единая душа на белом свете никогда об этом даже не узнает! Вот ведь гадость, черт ее дери!
Почта идет по Москве долго. Пятнадцатого ноября Овчинников обнаружил в своем почтовом ящике письмо. Вот что он прочел:
“Дорогой Андрей Николаевич! Раз вы это читаете, значит, все произошло так, как я и задумывал. Я прошу вас не волноваться - для волнений нет причин.
Теперь о главном. Тем более, что вы ведь тогда мне и задали самый главный вопрос, Андрей Николаевич. Помните - тот, который вас “интересует как историка”?
Как я появился на свет, не будучи даже зачат?
Так вот, - у меня не было времени досконально разбираться со всей этой историей, Бочкиным, и т. д. Потому что я не знаю, сколько (десятков) лет может занять исследование этого вопроса, и имеет ли он вообще решение. Вместо этого у меня возникла идея самому стать его решением. И у меня были для этого более чем серьезные основания.
Натолкнуло меня на такую мысль само письмо. Дело в том, что кроме параметров механизмов, обеспечивающих собственно перемещение во времени, в нем были указаны параметры поля, защищающего пространство от взрыва (вспомните, в чем заключалась катастрофа!), и еще одного устройства, позволяющего выбрать дату и пункт назначения. Да, и вот еще что. Модель - одноразовая. У нее нет обратного хода.
Согласитесь, что в таком наборе можно усмотреть - с моей стороны - если не руководство к действию, то, по крайней мере, намек на него.
Я не знаю, причиной тому - мой (нет, это слишком нескромно, я имею в виду Эйнгхорна-Бочкина) сознательный выбор или… случайность?.. Не знаю даже… непонятно… в-принципе, все может быть… в данном случае, это не играет принципиальной роли…
Но, в любом случае - я привык доверять себе. Поэтому я решил воспользоваться имеющимися в моем распоряжении средствами, чтобы… даже не знаю, как выразиться… помочь себе со своим происхождением, а заодно попробовать разобраться со своей судьбой (да, именно так, хоть это и звучит жутко пафосно). Не стану объяснять, куда я решил отправиться. Вы и так все поняли.
С конструкторами (да и с ученым советом) больших проблем не возникло - ознакомившись с документами, они были в шоке. На меня теперь все смотрят как на величайшего гения. Пусть их. Знали бы они, что я попросту намереваюсь украсть у них единственный экземпляр машины, в которую вложено столько средств (я немного запудрил им мозги - скрыл то, что машина не умеет возвращаться)… Но это ничего. Мне нужнее. В конце концов, у них есть чертежи, они, в конце концов, еще сделают. А потом начнут усовершенствовать… Так всегда происходит. Я твердо верю в прогресс.
Но он диктует скорость, и его невозможно обогнать. А открытия, к тому же, имеют обыкновение рождаться в муках и суровых испытаниях. Вы это прекрасно знаете, так что - я уверен - вы не были особенно удивлены…
Не знаю, свидимся ли мы еще когда-либо. Поэтому, на всякий случай, прощаюсь с вами, благодарю за все… и желаю всего самого наилучшего.
А. Эйнгхорн.
6. 11. 1978 г..”
Так тихо и на первых порах незаметно подбиралась к нам, пожалуй, самая суматошная из всех эпох. Эпоха темпонавтики.
А на том месте, где встретились Овчинников и Бочкин, теперь расположен огромный ледовый каток - один из самых больших в Москве.
Интересно отметить, что две с половиной тысячи лет назад на том же самом месте тоже был каток.
Такие дела.