поэт Хуан Хельман
Об этом аргентинском поэте я узнала из уст удивительного Юрия Норштейна. Мои комментарии, думаю, не требуются. Просто немного хорошей переводной поэзии)
***
Пишу я стихи
размером каким-нибудь допотопным.
Ну, скажем, александрийским или четырёхстопным.
И вдруг - не лезет в строку наречье.
Не лезет, как ни верчу,
а выбрасывать я его не хочу,
об этом не может быть и речи.
Но стих-то - с увечьем,
и уже не излечишь его междометьем,
и трепыхается он, как живой,
как птица в силке, или рыбина в сетях.
И надо ему помочь, и невмочь...
И чувствую я тогда, что наверное лучше
каменотесом быть например,
или птичкой певучей,
что поет себе так, без всяких размеров,
ну скажем воробушком серым.
Клевать себе зёрна, чинить себе гнёзда,
на воробьиху щериться грозно.
Ну кто приказал мне кидаться в омут
наречий, созвучий и двоеточий,
строить дворцы из словесного лома
и воевать с глаголами ночью,
когда интересней занятие есть, между прочим?
Ведь я же простецкий парень
в брюках и рыжей ковбойке!
Не хуже другого спляшу я в паре с девчонкой бойкой.
И кто приказал мне идти переулками фраз
под обстрелом мной же придуманных анютиных глазок,
прячась от несуществующих капель несуществующего дождя,
с известными рифмами раскланиваясь, проходя мимо,
как со знакомыми девушками, и как жених на углу поджидать её,
единственную, неповторимую, новую, злую, хорошую рифму мою?
А если она не придёт? А если запоздает?
Сколько я передумаю, перестрадаю...
Уж не случились ли с ней чего?
Уж не попала ли под трамвай она?
Нет.
Если нельзя воробьем, то, лучше каменотёсом быть,
или дрова рубить, или туристов возить на лодке
так, чтобы от вёсел гудели плечи.
Ну пусть не лучше, но легче!
Послушай, друг мой суровый,
Прошу я тебя, как брата,
давай поменяемся!
Я подарю тебе музыку слова,
а ты мне - кирку-лопату.
И в поте лица искуплю я грехи свои,
и забуду я рифмы, глаголы, кавычки,
но только немного, немного оставь мне от этой проклятой привычки -
писать стихи.
КАРУСЕЛЬНАЯ ЛОШАДКА
Буэнос-Айрес, вечер, звон трамвая,
гул площади, людская лихорадка.
(Скача галопом под бренчанье танго,
кружится карусельная лошадка.)
Проходят люди. На углу старуха
в помойке ищет разные остатки.
(Раскрашенная, с деревянным сердцем
кружится карусельная лошадка.)
Суровый маклер заключает сделки.
Бродяга спит, укрывшись за палаткой.
(Купаясь в смехе, в детском восхищенье,
кружится карусельная лошадка.)
Сидят влюбленные. Поспешно пишет
несчастный и глотает яд украдкой.
(Скончался соловей. Кружись, как раньше,
не плача, карусельная лошадка!)
Моя история чудесна и правдива.
Однажды в сумерки мне горько рот свела
соль одиночества. Кровь стала сиротлива.
У сердца не было ни одного крыла.
Я шел и шел... Вдали на скрипках пела жалость:
играли сумерки, чтоб стало мне грустней.
Душа медлительно в брусчатку одевалась.
(Быть в одиночестве раздетой чуждо ей.)
Я шел без света, без цветка, без друга
и без полоски моря за стеною.
И карусельная лошадка, видя,
что я так одинок, ушла со мною.
И в сердце у меня с тех пор доныне,
в плену у музыки совсем несладкой,
купаясь в смехе, в детском восхищенье,
кружится карусельная лошадка.
(Она раскрашена, а сердце -
из древесины крепкой, как брусчатка.)
ЭПИТАФИЯ (пер. Н.Ванханен)
Птица жила во мне.
Цветок расцветал в душе.
Скрипка пела в груди.
Любил, не любил. Порой
Бывал любим. Но всегда
Радовался весне,
Сплетенным крепко рукам.
Всегда говорил: человек, будь счастлив,
Будь счастлив, друг!
(Прохожий, под камнем сим
скрипка,
птица,
цветок.)
ПОСПЕШИМ (пер. Н.Ванханен)
Поэзия, давай поторопимся,
пока всех нас окончательно не поглотила тьма.
Наше кровавое извращенное время
так нуждается в глотке света, капле ясности,
наконец, в мужестве, встающем в полный рост
навстречу опасности
против древней
изношенной машины зла.
Надо повернуть жизнь лицом к ней самой,
прекратить эту погоню невесть за чем,
уводящую прочь от смысла.
Надо поспе...
ТАМ (пер. Н.Ванханен)
Не видеться - это смотреть на дерево,
забывшее нас. Кто сказал, что в забвении
ничего не растёт? А как же
ростки несбывшегося, там,
в нашептанном мире,
в пустынных безднах,
где в темном уголке, вдали от солнца,
стоит пианино,
на котором никто не играет.
ДРУГОЙ (пер. Н.Ванханен)
Багряный конь, как тень
слепого слова,
и неизменный ваш вопрос:
"Скажите, вы это написали?" Нет, не я.
Я по утрам тащусь за хлебом в лавку,
покорно пью какие-то таблетки,
раз восемь в день, чтоб оттянуть конец.
А конь себе летит, покуда слово
взбирается на дерево апреля
и там с вершины воспевает женщин,
на веточке качаясь. Вы сказали,
я это написал? Но где, когда?
И как я мог? Я ежедневно бреюсь
и собственному зеркалу наскучил.
Что вы спросили? О коне багряном?
Кого? Меня?
Вот этого - меня?
ВОПРОС (пер. Н.Ванханен)
Вопрос без ответа
становится ивой плакучей,
зеленой-зеленой. И в ней
и вокруг неё - пенье.
В груди ее - ветер,
и воды, и луны былого.
Оплакало время
упругие гибкие ветви,
и вот они меркнут.
Под ними укрылись собаки.
"Увы!" - только некому выдохнуть это "увы!"
ДИТЯ (пер. Н.Ванханен)
Дремлет дитя
у древесных корней. Набегая,
воздух сияет, светя -
словно жизнь, но другая.
Ветром кружимо,
веселье воздушное бродит,
и по щекам без нажима
тропинки проводит.
Осень приходит сторонкой,
и осень, похоже,
любит ребёнка,
что дремлет у ветра в изножье.
Страхи отступят, затихнут шаги молчаливо,
и никому не слыхать ни шагов, ни прилива.
ИНОГДА (пер. Н.Ванханен)
Без намёка, без упрёка
в день воскресный, день погожий
город счастлив одиноко
и на что ему прохожий?
И такая стать и сила -
этой улицы начало,
что и горечь отпустила,
даже память замолчала.
Верно, тут и буду жить я:
добираться до причала
и откладывать отплытье.
О ПОЭЗИИ (пер. Н.Ванханен)
Пару слов я б сказал о ней. Во-первых,
что ее немногие читают.
Во-вторых, что немногих этих мало.
И вообще экономический кризис
плюс потребность ежедневная в пище.
Почему-то на этом самом месте
вспомнил я про дядю Хуана,
умиравшего от голода кротко,
со словами: Я сыт, не беспокойтесь!
Но пришлось побеспокоиться позже,
когда денег на гроб не хватило,
и приехал фургон муниципальный,
чтобы дядю погрузить, а тот - как птичка.
И чиновники муниципалитета
были дядею страшно недовольны.
Мы, сказали, люди и привыкли
хоронить людей, а не пичужек.
А и то, дядя был оригиналом:
всю дорогу в крематорий чирикал.
Чик-чирик - это ж чистое глумленье,
если вас за казенный счет хоронят.
Уж ему давали подзатыльник,
чтобы он немножечко заткнулся,
но мой дядя Хуан не из таковских:
чик-чирик - никакого нету сладу.
Он и раньше любил попеть, при жизни,
и, должно быть, смерть ему казалась
недостаточно веским основаньем,
чтоб оставить любимую привычку.
Он и в печь-то спустился, напевая.
Что-то пискнул его прах прямо в урне.
А чиновники краснели, насупясь:
до того им за него было стыдно.
Но вернемся к поэзии. Поэты
времена переживают не из лучших,
потому что их немногие любят,
да и этих немногих очень мало.
Весь престиж стихоплётство растеряло,
и поэту с каждым днем труднее
что любви от красавицы добиться,
что пройти кандидатом в президенты.
Бакалейщик в долг дает им со скрипом,
воин к подвигу подходит с прохладцей -
где ж поэту посвистать про геройство?
Короли пошли какие-то скряги -
нет, чтоб шапку золотых за куплетик!
А уж как это всё получилось,
не берусь вам объяснить. Может, просто
короли перевелись и герои,
бакалейщики тоже в дефиците,
и красавиц на улице не встретишь?
Может, просто нет хороших поэтов?
Ничего я этого не знаю,
даже голову ломать неохота.
Все же счастье, если кто-то способен
зачирикать вдруг неадекватно,
как мой дядя в том казенном фургоне,
я - сейчас, чтобы вы нас полюбили.
***
Пишу я стихи
размером каким-нибудь допотопным.
Ну, скажем, александрийским или четырёхстопным.
И вдруг - не лезет в строку наречье.
Не лезет, как ни верчу,
а выбрасывать я его не хочу,
об этом не может быть и речи.
Но стих-то - с увечьем,
и уже не излечишь его междометьем,
и трепыхается он, как живой,
как птица в силке, или рыбина в сетях.
И надо ему помочь, и невмочь...
И чувствую я тогда, что наверное лучше
каменотесом быть например,
или птичкой певучей,
что поет себе так, без всяких размеров,
ну скажем воробушком серым.
Клевать себе зёрна, чинить себе гнёзда,
на воробьиху щериться грозно.
Ну кто приказал мне кидаться в омут
наречий, созвучий и двоеточий,
строить дворцы из словесного лома
и воевать с глаголами ночью,
когда интересней занятие есть, между прочим?
Ведь я же простецкий парень
в брюках и рыжей ковбойке!
Не хуже другого спляшу я в паре с девчонкой бойкой.
И кто приказал мне идти переулками фраз
под обстрелом мной же придуманных анютиных глазок,
прячась от несуществующих капель несуществующего дождя,
с известными рифмами раскланиваясь, проходя мимо,
как со знакомыми девушками, и как жених на углу поджидать её,
единственную, неповторимую, новую, злую, хорошую рифму мою?
А если она не придёт? А если запоздает?
Сколько я передумаю, перестрадаю...
Уж не случились ли с ней чего?
Уж не попала ли под трамвай она?
Нет.
Если нельзя воробьем, то, лучше каменотёсом быть,
или дрова рубить, или туристов возить на лодке
так, чтобы от вёсел гудели плечи.
Ну пусть не лучше, но легче!
Послушай, друг мой суровый,
Прошу я тебя, как брата,
давай поменяемся!
Я подарю тебе музыку слова,
а ты мне - кирку-лопату.
И в поте лица искуплю я грехи свои,
и забуду я рифмы, глаголы, кавычки,
но только немного, немного оставь мне от этой проклятой привычки -
писать стихи.
КАРУСЕЛЬНАЯ ЛОШАДКА
Буэнос-Айрес, вечер, звон трамвая,
гул площади, людская лихорадка.
(Скача галопом под бренчанье танго,
кружится карусельная лошадка.)
Проходят люди. На углу старуха
в помойке ищет разные остатки.
(Раскрашенная, с деревянным сердцем
кружится карусельная лошадка.)
Суровый маклер заключает сделки.
Бродяга спит, укрывшись за палаткой.
(Купаясь в смехе, в детском восхищенье,
кружится карусельная лошадка.)
Сидят влюбленные. Поспешно пишет
несчастный и глотает яд украдкой.
(Скончался соловей. Кружись, как раньше,
не плача, карусельная лошадка!)
Моя история чудесна и правдива.
Однажды в сумерки мне горько рот свела
соль одиночества. Кровь стала сиротлива.
У сердца не было ни одного крыла.
Я шел и шел... Вдали на скрипках пела жалость:
играли сумерки, чтоб стало мне грустней.
Душа медлительно в брусчатку одевалась.
(Быть в одиночестве раздетой чуждо ей.)
Я шел без света, без цветка, без друга
и без полоски моря за стеною.
И карусельная лошадка, видя,
что я так одинок, ушла со мною.
И в сердце у меня с тех пор доныне,
в плену у музыки совсем несладкой,
купаясь в смехе, в детском восхищенье,
кружится карусельная лошадка.
(Она раскрашена, а сердце -
из древесины крепкой, как брусчатка.)
ЭПИТАФИЯ (пер. Н.Ванханен)
Птица жила во мне.
Цветок расцветал в душе.
Скрипка пела в груди.
Любил, не любил. Порой
Бывал любим. Но всегда
Радовался весне,
Сплетенным крепко рукам.
Всегда говорил: человек, будь счастлив,
Будь счастлив, друг!
(Прохожий, под камнем сим
скрипка,
птица,
цветок.)
ПОСПЕШИМ (пер. Н.Ванханен)
Поэзия, давай поторопимся,
пока всех нас окончательно не поглотила тьма.
Наше кровавое извращенное время
так нуждается в глотке света, капле ясности,
наконец, в мужестве, встающем в полный рост
навстречу опасности
против древней
изношенной машины зла.
Надо повернуть жизнь лицом к ней самой,
прекратить эту погоню невесть за чем,
уводящую прочь от смысла.
Надо поспе...
ТАМ (пер. Н.Ванханен)
Не видеться - это смотреть на дерево,
забывшее нас. Кто сказал, что в забвении
ничего не растёт? А как же
ростки несбывшегося, там,
в нашептанном мире,
в пустынных безднах,
где в темном уголке, вдали от солнца,
стоит пианино,
на котором никто не играет.
ДРУГОЙ (пер. Н.Ванханен)
Багряный конь, как тень
слепого слова,
и неизменный ваш вопрос:
"Скажите, вы это написали?" Нет, не я.
Я по утрам тащусь за хлебом в лавку,
покорно пью какие-то таблетки,
раз восемь в день, чтоб оттянуть конец.
А конь себе летит, покуда слово
взбирается на дерево апреля
и там с вершины воспевает женщин,
на веточке качаясь. Вы сказали,
я это написал? Но где, когда?
И как я мог? Я ежедневно бреюсь
и собственному зеркалу наскучил.
Что вы спросили? О коне багряном?
Кого? Меня?
Вот этого - меня?
ВОПРОС (пер. Н.Ванханен)
Вопрос без ответа
становится ивой плакучей,
зеленой-зеленой. И в ней
и вокруг неё - пенье.
В груди ее - ветер,
и воды, и луны былого.
Оплакало время
упругие гибкие ветви,
и вот они меркнут.
Под ними укрылись собаки.
"Увы!" - только некому выдохнуть это "увы!"
ДИТЯ (пер. Н.Ванханен)
Дремлет дитя
у древесных корней. Набегая,
воздух сияет, светя -
словно жизнь, но другая.
Ветром кружимо,
веселье воздушное бродит,
и по щекам без нажима
тропинки проводит.
Осень приходит сторонкой,
и осень, похоже,
любит ребёнка,
что дремлет у ветра в изножье.
Страхи отступят, затихнут шаги молчаливо,
и никому не слыхать ни шагов, ни прилива.
ИНОГДА (пер. Н.Ванханен)
Без намёка, без упрёка
в день воскресный, день погожий
город счастлив одиноко
и на что ему прохожий?
И такая стать и сила -
этой улицы начало,
что и горечь отпустила,
даже память замолчала.
Верно, тут и буду жить я:
добираться до причала
и откладывать отплытье.
О ПОЭЗИИ (пер. Н.Ванханен)
Пару слов я б сказал о ней. Во-первых,
что ее немногие читают.
Во-вторых, что немногих этих мало.
И вообще экономический кризис
плюс потребность ежедневная в пище.
Почему-то на этом самом месте
вспомнил я про дядю Хуана,
умиравшего от голода кротко,
со словами: Я сыт, не беспокойтесь!
Но пришлось побеспокоиться позже,
когда денег на гроб не хватило,
и приехал фургон муниципальный,
чтобы дядю погрузить, а тот - как птичка.
И чиновники муниципалитета
были дядею страшно недовольны.
Мы, сказали, люди и привыкли
хоронить людей, а не пичужек.
А и то, дядя был оригиналом:
всю дорогу в крематорий чирикал.
Чик-чирик - это ж чистое глумленье,
если вас за казенный счет хоронят.
Уж ему давали подзатыльник,
чтобы он немножечко заткнулся,
но мой дядя Хуан не из таковских:
чик-чирик - никакого нету сладу.
Он и раньше любил попеть, при жизни,
и, должно быть, смерть ему казалась
недостаточно веским основаньем,
чтоб оставить любимую привычку.
Он и в печь-то спустился, напевая.
Что-то пискнул его прах прямо в урне.
А чиновники краснели, насупясь:
до того им за него было стыдно.
Но вернемся к поэзии. Поэты
времена переживают не из лучших,
потому что их немногие любят,
да и этих немногих очень мало.
Весь престиж стихоплётство растеряло,
и поэту с каждым днем труднее
что любви от красавицы добиться,
что пройти кандидатом в президенты.
Бакалейщик в долг дает им со скрипом,
воин к подвигу подходит с прохладцей -
где ж поэту посвистать про геройство?
Короли пошли какие-то скряги -
нет, чтоб шапку золотых за куплетик!
А уж как это всё получилось,
не берусь вам объяснить. Может, просто
короли перевелись и герои,
бакалейщики тоже в дефиците,
и красавиц на улице не встретишь?
Может, просто нет хороших поэтов?
Ничего я этого не знаю,
даже голову ломать неохота.
Все же счастье, если кто-то способен
зачирикать вдруг неадекватно,
как мой дядя в том казенном фургоне,
я - сейчас, чтобы вы нас полюбили.