О кошмарах
Пишет Lille Prinsen:
С утра ему показалось, что он - ракушка. Его тело, согбенное старческой немощью, вдруг стало сворачиваться, сворачиваться, твердеть, покрываться пористыми наростами. Его скрутило в спираль, а в спирали была еще одна спираль, а в ней - еще одна, и это было больно и сладострастно. Он был ракушкой, он был гладким и розовым внутри и шероховатым, ребристым снаружи, он плакал, сидя в кресле с трубкой в носу, а перед ним было море, врезанное в узкое замковое оконце. И вот он уже не был ракушкой, он ходил по белому песку, и этот песок лип к босым ногам. Он собирал осколки раковин, разбитых волнами о причудливые скалы, скалы над его головой меняли форму, перетекали одна в другую, делались огромной, изъеденной сладким тленом тушей кита, кит гнил и становился лицом человека, прилегшего отдохнуть после полудня.
Это было приглашение ко сну.
Так страшно и жалко ему еще никогда не было. Наверное.
Тот, другой, давний, лучший, теплый друг шел с ним по песку, и белый меловый порох умирающих скал точно так же лип к его ногам. Белая рубашка сочилась кровью, кровь капала и капала, а потом текла, оставляя за ними пунктирный след - мимо камней, мимо серебряных олив на террасах, мимо дома, похожего на кубик рафинада.
- Сальвадор, - говорил самый лучший друг, и выплевывал, выхаркивал на подбородок бордовую от крови слюну. - Ты знаешь, где они похоронили меня? Никто никогда, никогда, никогда не найдет, где.
Он знал, что и сам не найдет - даже в глубинах постоянства памяти. Хотел сказать - Федерико, Федерикито, почему ты не предупредил меня о том, что собираешься уходить, ты ведь обещал никогда не... И не смог. Потому что был - ракушкой. А разве ракушки умеют говорить?
Под вечер сиделка поднимала его с пола, когда он, заливаясь старческими слезами, пытался доползти до окна, и снова сажала на место - сухо, как куклу.
URL комментария
С утра ему показалось, что он - ракушка. Его тело, согбенное старческой немощью, вдруг стало сворачиваться, сворачиваться, твердеть, покрываться пористыми наростами. Его скрутило в спираль, а в спирали была еще одна спираль, а в ней - еще одна, и это было больно и сладострастно. Он был ракушкой, он был гладким и розовым внутри и шероховатым, ребристым снаружи, он плакал, сидя в кресле с трубкой в носу, а перед ним было море, врезанное в узкое замковое оконце. И вот он уже не был ракушкой, он ходил по белому песку, и этот песок лип к босым ногам. Он собирал осколки раковин, разбитых волнами о причудливые скалы, скалы над его головой меняли форму, перетекали одна в другую, делались огромной, изъеденной сладким тленом тушей кита, кит гнил и становился лицом человека, прилегшего отдохнуть после полудня.
Это было приглашение ко сну.
Так страшно и жалко ему еще никогда не было. Наверное.
Тот, другой, давний, лучший, теплый друг шел с ним по песку, и белый меловый порох умирающих скал точно так же лип к его ногам. Белая рубашка сочилась кровью, кровь капала и капала, а потом текла, оставляя за ними пунктирный след - мимо камней, мимо серебряных олив на террасах, мимо дома, похожего на кубик рафинада.
- Сальвадор, - говорил самый лучший друг, и выплевывал, выхаркивал на подбородок бордовую от крови слюну. - Ты знаешь, где они похоронили меня? Никто никогда, никогда, никогда не найдет, где.
Он знал, что и сам не найдет - даже в глубинах постоянства памяти. Хотел сказать - Федерико, Федерикито, почему ты не предупредил меня о том, что собираешься уходить, ты ведь обещал никогда не... И не смог. Потому что был - ракушкой. А разве ракушки умеют говорить?
Под вечер сиделка поднимала его с пола, когда он, заливаясь старческими слезами, пытался доползти до окна, и снова сажала на место - сухо, как куклу.
URL комментария