Ага. Пробило.
Когда-то, когда у меня не было интернета, и двухтомник Лорки я брала у подруги, я сначала перепечатывала от руки, а потом досканировала тексты, которых не было в моих книгах. Поэтому пока - то, что уже переведено в электронный вид (капля в море, надо сказать!). Такое уж настроение...;-)
Адриано дель Валье
Конец 1918г. (?)
В саду май, а в сердце моем октябрь.
М И Р
Друг мой! Ваше письмо доставило мне большую радость. Уверяю Вас, я ощутил глубокое духовное удовлетворение. Ведь для Вас я просто знакомый (довольно унылый знакомый), читавший Вам как-то свои стихи.
А я - злосчастный, молчаливый, одержимый, и живет во мне (совсем как в несравненном Верлене) белая лилия, которую надо бы полить, а нельзя; глаз идиота непременно примет ее за пурпурную розу с чувственным апрельским оттенком, а истина моего сердца - иная. Чужой, хмельной от юга и полнолунья, брожу я среди людей и сам себе кажусь Херинельдо, которому выпало жить в мерзостные времена Кайзеров и Ла Сьервы (чтоб им пусто было!). Я кажусь до крайности порывистым человеком... и сам я, и стихи мои производят такое впечатление, а ведь в самой глубине души моей живет огромное желание вновь стать ребенком - бедным, затаенным ребенком. За мной следит тысяча глаз, многое мучит меня и требует решения, ум мой в разладе с сердцем, и всей душой я стремлюсь укрыться в светлом саду - ведь мне по-прежнему нравятся картонные куклы и детские игры, а случится - и катаюсь по полу, забавляя младшенькую сестренку (моя отрада!)... но призрак, гнездящийся в каждом из нас, - как он нас ненавидит! - толкает меня в спину и велит идти. Надо идти, раз мы все должны состариться и умереть, но я не хочу думать об этом... и все же думаю, что ни день думаю и печалюсь все больше. Ведь это грустно, что и для себя ты - загадка. В каждом из нас, друг Адриано, живут желанье освободиться от страданий и врожденный порыв доброты, но в протвовес им, круша, наступают чуждая нам сила искушения и гнетущая трагическая власть тела. Я уверен: повсюду рядом с нами витают души, покинувшие нас, и оттого нам больно; те самые души, которым открыто королевство юной принцессы по имени Печаль (голубой и белый - ее цвета)... иначе говоря - Поэзии, Судьбы. Поэзия для меня - это только лирика. Я узнал ее давно - мне было десять лет, и я влбюбился... позже я полностью посвятил себя служению Музыке и облачился в одежды, которые она дарует служителям своим. И только потом мне открылось царство Поэзии - и я причастился любви ко всему сущему. В глубине души я добр, и сердце мое открыто миру... С тех самых пор я и полюбил Францию и всей душой возненавидел военщину; во мне пробудилась любовь к человечеству. К чему побеждать плоть, когда все так же трепещет, внушая ужас, загадка духа? Я до безумия люблю Венеру, но сильнее люблю слово "сердце"... а кроме всего прочего не могу освободиться от себя, как Пер Гюнт от пуговичника... стать бы самим собой.
Что же до моих занятий, то скажу Вам только одно - работаю я много, пишу и занимаюсь музыкой. У меня готовы три книги (две из них книги стихотворений), надеюсь, что смогу работать и дальше. Музыка: я собираю изумительные образцы народной гранадской полифонии.
Что же до моей первой книги, то я хотел бы поблагодарить Вас за добрые слова о ней. Хочу еще сказать, что для того, чтобы писать о ней, не нужно спрашивать меня - книга вышла и принадлежит теперь всем, а не мне одному... В моей книге (а она очень плоха) есть только одно - сила печали и боль, которую всегда пробуждает во мне Природа... Вам трудно себе представить, насколько я искренен, прост сердцем и страстен. Я знаю, что у Вас душа поэта, и мне этого довольно. И если Вы не почувствуете в моих словах того душевного тепла, которое я в них вкладываю, или посмеетесь, у меня на сердце останется горький осадок: словно открыл ларец, таимый ото всех, другу, а он усмехается и глядеть не хочет. Тогда кончим с этим. Я, знаете ли, романтик, чем и горжусь. Во времена цеппелинов и нелепых смертей я могу зарыдать у фортепьяно, затерянный в генделевских туманах, и сочиняю стихи, не похожие ни на какие другие, и пою Христа и Будду, Пана и Магомета. У меня рояль вместо лиры, а вместо чернил - сок вдохновенья, золотой нектар белой лилии, что растет во мне, и великая моя любовь. Убивать - так уж одним махом, пришло время покончит с насмешками над теми, кто чтит Гармонию. Возлюбим же луну над озером наших душ и помолимся на краю упоительной бездны разверстого заката - им расцвечена музыка для глаз...
Оставляю перо, дабы взойти на всемилостивейший корабль Сна. Теперь Вы знаете обо мне кое-что.
Если Вы захотите ответить - дом на улице Касино в Вашем распоряжении, дядю я уже предупредил. Передайте ему привет. Он так добр и всегда нежен со мной, но на самом деле не знает меня. Я так и остался для него неразговорчивым подростком - только изредка улыбается, а то все молчит. Простите мне этот ужасный почерк. Я был до конца искренен с Вами. Прочтете Вы это грустное письмецо, подумаете, да и скажете (я почти уверен): "...ай да мальчик, молоденький еще мальчик... и все же - поэт" Вот Вам моя левая рука - она ближе к сердцу.
Федерико.
Одна просьба... Не пойте "Песенку солдата" (сочинение музыкального сапожника) даже под угрозой расстрела. Этого делать нельзя, просто нельзя!
Сегодня 19-е (сентября 1920 года).
Дорогой друг Адриано!
Должно быть, Вы уже сочли меня плохим и ленивым другом - я поступил дурно и прошу прощения. Печаль и даль терзали меня, но и сам я не понимал, что это они виною. Теперь прошло. А бродил я тенью, хмельной от несбыточной любви и лета... В душе моей - бездонном колодце, что стал Святой Терезе неприступной крепостью, сгустились звонкие колосья и белые облака.
Слишком долго глядел я в лазурное небо, и свет изранил меня. Затерянный в долине, я забыл обо всех и о себе. Я думал о тополе и ручье и тем достиг франисканского состояния души, знакомого Франсису Жамму... Я понимаю, что во всем этом слишком много лирики, но лирика - единственное, что оправдает меня перед лицом вечности. В озерном тумане мы потеряли путь и сбиваемся на небрежность, я же хочу провести свою немыслимую каравеллу - снежный ветер и солнце правят ее парусами - к храму Утонченности. А сам я - мираж из плоти и крови, и хотя очертания мои почти неразличимы в сумерках страстей, я, как Прометей, скован цепью, а цепь тяжела... благо, что не прикован к скале... только вот не орел - сова гложет мне сердце. Это правда. Чистая правда. Лгать было бы смешно и нелепо. Поэзия переполняет меня - поэзия мощная, раздольная, немыслимая, божественная, никуда не годная, глубокая, низменная, мистическая. Всякая, вся. Я хочу раствориться во всем. Я знаю - заря прячет ключ в заповедных лесах, но я сумею отыскать его... Вы читали последние эссе Унамуно? Прочтите - получите огромное наслаждение...
Я очень много работал этим летом. Написал поэму о гранадской долине. Наверно, опубликую ее будущим летом - прежде я должен отдать в печать две книги стихотворений: "Правдивые элегии" и "Осень в детстве". Возможно, названия я переменю - со мной это постоянно случается, - но пока они называются так.
В ноябре выйдет первая книга. Сейчас я работаю над моим "Франциском Ассизским" - вещь новая и необычная для меня. Обязательно пришлю Вам для публикации стихи и прозу. Одна просьба: выберете Вы сами и немного. Не считайте себя обязанным публиковать это. Дружба дружбой, а литература литературой; всякий, кто с черного хода лезет в литерартуру, - набитый дурак. В жизни столько дорог, а горечи (и сладости) везде хватает.
Посылаю Вам одну из своих последних вещей -"Элегию лягушек".
Прошу Вас о дружеской услуге - подпишите меня на журнал... Я хотел Вам рассказать столько историй, но боюсь задохнуться, разговорившись... Над душой моей склоняются ветви, отягощенные спящими гнездами, - ветер великой страсти моей раскачивает их, пробуждает.
Простите меня, Адриано. Бог Аполлон да хранит Вас.
Федерико.
Я пришлю Вам книгу. Напишите мне.
Мануэлю де Фалье
Аскероса, август 1922 г.
Дорогой дон Мануэль!
Мысль съездить в Альпухарру пришлась мне по душе. Ведь Вы знаете, как я мечтаю о кукольном спектакле - народном, истинно андалузском, благородном.
Мы должны всерьез взяться за это; для кукол можно писать подлинную, восходящую к истокам музыку.
Можно взять трагический сюжет (им все еще пренебрегают) о рыцаре флейты и трубаче-комарике, об изначальной идиллии дона Кристобаля и сеньоры Роситы, о том, как погиб на мадридской площади Пепе-Ильо, а можно написать фарс - о чем нам будет угодно.
Или инсценировать какой-нибудь романс с убийством или легенду о чудесах Пречистой Девы, где разговаривают волны и рыбы морские. А если поедем в Альпухарру, то лучше всего сделать мавританский спектакль - может, о Фернандо? Если вложить в этот замысел хоть сколько-нибудь любви, то выйдет чистое, незапятнанное Искусство (с большой буквы, а не с маленькой!).
Когда же Вы приедете к нам? На прошлой неделе сюда забрел кукольник с куклами - они просто изумительны; в лучших традициях Аристофана ц е п л я л и с ь к публике.
Вы напишете музыку., Маноло сделает декорации. Мора - знаток романсов, обязательно посоветуемся с ним. Я, как Вы знаете, готов сделать все, что понадобится (только увольте от телеграмм!).
Отец просил поблагодарить Вас за поздравление. Марии дель Кармен нежный привет от матери и сестры. Обнимаю Вас.
Ваш преданный друг Федерико.
Приезжайте же!
Аскероса, 1922 г., август.
Дорогой дон Мануэль!
Что же все-таки с доской Глинке?
Как я был бы счастлив, если бы наконец это прекрасное намерение осуществилось - это было бы справедливо. Что касается меня, то ради дела я готов н а в е с т и з о л о т о й м о с т. (Ответьте мне, как Христос повелел, "да" или "нет".)
Вы и представить себе не можете, как я вспоминаю Вас, когда беру гитару и пробую и з в л е ч ь из нее (силой!) Ваше изумительное "Посвящение Дебюсси", но спотыкаюсь сразу на первых же нотах. Это даже забавно! Мама в отчаянье спрятала гитару неведомо куда. Вспоминаете ли Вы о н а ш е м замысле? Или надо расторгнуть наше злосчастное трио, а Вам - одному - наконец спокойно приняться за работу?
Я получил письмо от поэта-футуриста Адриано дель Валье. Он просит передать Вам привет и называет Вас так: "Вздох Боабдиля, растворенный в музыке, иначе говоря - Фалья". Правда, хорошо? Передайте от меня Марии дель Кармен (чтобы ей не было обидно), что она "вздох царевны Зулеймы, отчеканенный на меди".
Все мое семейство шлет Вам и Вашей сестре приветы
Преданный Вам - Вы знаете, как я люблю Вас! -
Федерико.
Я готовлю к печати "Поэму о канте хондо". Не забудьте известить меня о Глинке и Мурсиано!
Мельчору Фернандесу Альмагро
Гранада, весна 1923.
Дорогой мой Мельчорито!
Я уезжаю за город. Я хотел бы, чтобы мы переписывалмсь этим летом и чтобы ты д е р ж а л м е н я в к у р с е всего, что происходит. Мне хорошо, только все глубоко волнует меня, и сам я не знаю почему... Каждое утро мне нестерпимо хочется остаться одному и плакать тихо и радостно, да, радостно! Все так сильно волнует меня (утреннее волнение)... словно я выздоравливаю от какой-то болезни и еще очень слаб, оттого что долго пробивался сквозь пустынные болота лихорадки. Сейчас я собираюсь много работать - под моими верными тополями, "под золотистым шелестом". Этим летом я хочу писать светло и спокойно, сочинить романсы, романсы с озерами, горами, звездами; я хочу писать таинственно и ясно, так, чтобы стихи были - как цветы (случайны и совершенны, как цветы): один аромат! Я вызволю из тьмы арабских девушек, и они станут играть в этих селениях, а в моих лирических перелесках заблудятся герои народных романсов. Представь себе романс, где вместо озер - н е б е с а! Разве может что-нибудь взволновать сильнее? Этим летом, если Бог пошлет мне в помощь своих голубок, я напишу что-то очень андалузское, народное. Я собираюсь странствовать по здешним местам - их замки, их люди словно и не существовали еще для поэтов и... Довольно же с нас Кастилии!
Сегодня вечером все мы собираемся поужинать н а п о с л е д о к в Закоулке и обсудить одну сенсационную новость, которую мы тебе еще сообщим, потому что рассчитываем на твою помощь. Да! Мы решили назначит тебя Генеральным консулом Закоулка в Мадриде. Проект, который сегодня будем обсуждать (не могу удержаться!), состоит вот в чем... Только никому ни слова до тех пор, пока это не будет решено, потому что идею могут перехватить, а это скверно. Мы хотим, дорогой Мельчорито, построить на землях Сориано в Субии морабито во славу Ибн-Туфейля и двух-трех других гениев арабско-гранадской культуры. Внутри разместится библиотека с арабско-андалузскими книжками, а вокруг - сад: ивы, пальмы, кипарисы. Как радостно будет, Мельчорито, еще издали заметить белый купол морабито и рядом - башенку! А кроме того, это первая в Испании попытка сделать что-нибудь в память тех благородных людей, коренных гранадцев, каких встретишь теперь только в исламском мире. Наварро вчера просто рыдал от восторга, а Сьенфуэгос, Кампос и вообще все мы помешались на этой идее.Исполнится заветная мечта нашего Закоулка, м ы в с е с д е л а е м с в о и м и р у к а м и и прославим Закоулок на века. Надеемся, что мадридские друзья с энтузиазмом помогут нам. Мы собираемся пригласить в Гранаду ученых мавров со всего Востока и сделать антологию Ибн-Туфейля - этим займется Сориано, и я что-нибудь напишу к тому времени. Сориано открывает список пожертвований тысячей песет. Мы хотим, чтобы купол морабито был звездчатый, как в арабских банях, а Маноло Ортис украсит стены внутри восточными орнаментами со священными письменами. Правда, хорошо? Сегодняшний вечер для всех нас особенный. Будем пить за тебя и за Хуана Кристобаля, который, по-моему, совсем нас не любит, а зато мы его - очень, и да здравствует Закоулок! Никому ничего не говори до тех пор, пока тебе не сообщат эту весть о ф и ц и а л ь н о.
Прощай. Крепко обнимаю тебя.
Федерико (Коварный).
Гранада, лето 1923 г.
Дорогой Мельчор!
(Прости - ужасная бумага!)
Я в Гранаде, где адская жара (не странно ли?), но потихоньку свыкаешься!..
Я приехал повидаться с друзьями, но еще у меня дела - замечательные дела - с Фальей. Это "Куклы Качипорры", которых я м а с т е р ю. При участии маэстро! Я напишу поподробнее... если ты ответишь без промедления. Ясно и так - ты мне не пишешь: я послал тебе два длинных письма и получил ответ - лаконичный, скажем так.
Я довольно много работаю. С д е л а л несколько стихотворений о кукушке (чудесная птица, птица-символ) и сочиняю "Сны реки". Это трогательные стихи, в них есть что-то от самых глубин моего бедного сердца. Ты не знаешь, как сильно я страдаю, когда нахожу в стихах свои отражения. Я кажусь себе огромным лиловым комаром, замершим над заводью чувства. Стежок, стежок, стежочек... зеленый листочек - так-то! Во мне зреет книга, и прекрасная. Я в и д е л ее, осталось сделать. И я очень хочу сделать. Называется так: "Раздумья и радости воды". Сколько живых и глубоких чудес таит вода! Поэма воды открылась моему сердцу и станет книгой. Она будет и арабской, и европейской, христианской. Полнозвучным стихом или прозой muy rubato я воспою страсти и мученичества воды. Жизнь воды - во всем ее величии и подробностях: мерцающая рябь, сбивчивая мелодия - без пауз, свойственных ручью. Река и заводь - они теперь в моем сердце. Вот как следует говорить с некоторых пор: Миньо и Гвадалквивир рождаются в ручье Минья и впадают в сердце Федерико Гарсиа Лорки, робкого сновидца, сына воды. Только бы достало у меня сил и радости. Да, радости! Еще для одной книги, которую я тоже вижу: "Книга молитв для странствующих в пустыне". Можешь впредь именовать меня Секо де Лусена де Сахара.
Я вижу уже и циклы и строфы (стихи и проза будут чередоваться). Так, например: Вышивки воды, Карта воды, Мелководье мелодий, Раздумье источника, Заводь. А после, когда речь пойдет... обязательно пойдет! - о мертвой воде - (помолись о моей удаче и радости)... как взволнуют стихи об Альгамбре - кладбище воды!
Надеюсь, что, собравшись с силами, я смогу написать. А если я настоящий поэт, настоящий большой поэт, то, может, теперь я стою на пороге великой поэмы.
Ты знаешь, Мельчорито, только с тобой, только с вами троими я могу говорить так; я знаю, ты любишь меня, но еще ты окрыляешь меня, и я так тебе благодарен.
Завтра я еду за город. Напиши мне сразу и обо всем.
Крепко обнимаю.
Известная тебе личность (при нем -
цыпленок и прочие)
Федерико.
Вот стихотворение (из "Снов реки"); думаю, оно станет краеугольным камнем портика.
Вода - моя навязчивая идея. И страсть. Прощай.
Аскероса, июль 1923 г.
Дорогой Мельчорито!
Я не написал тебе раньше в отместку за то, что ты так долго не отвечал мне, хотя знаешь, как дороги мне твои письма.
Жизнь моя в деревне кончается - на днях переберемся в Гранаду, а оттуда, может быть, в Малагу (из андалузских городов я больше всего люблю Малагу - за чудесное ощущение живой плоти); и я увижу море - только оно изо всей Природы подавляет меня своей мощью и смущает душу... Не небо, море. Именно море!
Я столько скажу тебе о море... но пусть тогда и море слышит. У моря я забываю, кто я, забываю, что у меня есть душа, что я мужчина, что я могу плакать... Забываю все! И только одна страсть пронзает тогда сердце - во всем уподобиться морю, слиться с его мерцанием, горечью, извечной тревогой.
Тогда я не знаю зависти, это странно, и мне не нужно ничего, что нужно человеку, а нужно Иное... Если я продолжу в том же духе, ты заскучаешь, а это ни к чему... Есть чувства, которые надо таить... за этим и пишешь! (Это правда.)
Я довольно много работал - почти кончил цикл цыганских романсов; они мне очень по душе. Еще я переделываю на современный лад персонажей греческой мифологии - занятие для меня непривычное и крайне увлекательное. Что до театра, то я закончил первое действие комедии (в кукольном стиле). Называется "Чудесная башмачница". Слова там говорятся только те, что нужны позарез, все остальное - намеком. Я уверен, что из перечня действующих лиц уже ясно, хороша комедия или плоха, поэтому посылаю тебе список:
1. Башмачница.
2. Соседка в красном.
3. Святоша.
4. Башмачник.
5. Дон Дрозд.
6. Мальчик Амарго.
7. Сын Алькальда.
8. Дядюшка Татачин.
Соседи, соседки и священники.
Музыкальное сопровождение: флейта и гитара.
Прочти список Сиприано, он драматург, знает дело и к тому же милый человек. Скажи, что у меня есть к нему предложение - потом расскажу. Прощай, Мельчор. Всем привет, а тебя крепко обнимаю.
Федерико.
Канедо, если он там, обними от моего имени. Скоро я вышлю ему обещанное - на днях, как буду в Гранаде.
Аскероса, сентябрь 1923 г.
Дорогой Мельчорито!
Дом Марианы в Гранаде. Она - в раздумье - вышивать ли ей знамя Свободы. С улицы доносятся голоса торговцев: "лаванда, горная лаванда", "апельсины, альмерийские апельсины", а молодым деревцам на площади Благодати от птиц и сосны в саду семинарии уже ведомо, что сумрачному романсу в трагических отсветах суждено баюкать их краткими ночами бирюзового полнолунья. Если бы ты знал, как отчетливо я вижу Марьяниту из легенды... Сколько раз в детстве я слышал эти памятные строки:
Возвращалась Мариана с прогулки,
а навстречу ей шел офицер...
С распущенными волосами, в белом платье, заламывая руки мелодраматическим, но и возвышенно-трагическим жестом, Мариана блуждала по тайным тропинкам моего детства - я не спутаю ее ни с кем.Она пленила меня, девятилетнего, едва старый дилижанс привез нас из Фуэнте-Вакероса, и кучер, воздев медный рожок, огласил площадь пронзительным пеньем. Мне даже страшно браться за эту пьесу - боюсь, что исказится то давнее и нежное воспоминание о белокурой мученице.
Что ты посоветуешь? Я хочу написать что-то пасхальное... драму, в которой будет и простота, и святость, историю, овеянную тайным дуновением памяти, - старинный образ Богоматери и херувимов, реющих в небесах. Что-то вроде стилизованного лубка, развернув который слепцы распевают романсы. Картинка, где кровь и гардины оттиснуты одним цветом. Мариана (в этом согласны и романс, и исторические сведения, хотя их крайне мало) - женщина страстная до крайности, о д е р ж и м а я страстью. Это история великой любви андалузки в обстоятельствах сугубо политических (не знаю, точно ли я выражаюсь.) Всю себя она отдает Любви, и только Любви, в то время как остальные поглощены исключительно Свободой. И Мариана становится мученицей Свободы, тогда как на самом деле (это подтверждают исторические свидетельства) - она лишь жертва своего безрассудного, любящего сердца.
Это Джульетта без Ромео, и ей нужен мадригал, а не ода. Когда Мариана идет на эшафот, она уже мертва, и смерть ее нисколько не пугает. В последнем акте она в белом платье, и главный тон декораций - тоже белый. Тому, как я это понимаю, не противоречит ни романс, ни история... Более того, мать сказала мне, что в Гранаде поговаривают, что так оно и было. Я хочу изложить тебе в подробностях сюжет и композицию. Напиши мне сразу. Завтра я еду в Гранаду. Пиши туда.
Я читал статью Орса обо мне. Изящно, ничего не скажешь.
Прощай. Крепко обнимает тебя любящий друг и поэт
Федерико.
Напиши мне длинное письмо!
Из Гранады я отвечу.
Аскероса, конец июля 1924 г.
Дорогой Мельчорито!
Мы только что вернулись из Гранады, где провели несколько дней с Хуаном Рамоном и Зенобией. Они очень довольны, это правда, и совершенно очарованы Гранадой. Хуан Рамон понял город - он говорил о Гранаде проницательно и поразительно верно. Хуан Рамон и Зенобия подружились с моими и целые дни проводили у нас. Особенно его восхитила сестренка моя Исабелита - он даже написал ей письмо из Могера.
Бедная Зенобия была счастлива, видя, как печальный поэт радуется жизни.
Хуан Рамон сказал мне, что он хотел бы как можно чаще видеться со мной в Мадриде; я выслушал несколько горьких, хоть и завуалированных упреков за то, что держусь в отдалении. Он прав!
Сейчас только, после нашего душевного общения, я понимаю, как глубоко он чувствует и какой божественный поэтический дар таит его сердце. Как-то он сказал мне: "Пойдемте в Хенералифе в пять часов пополудни. Этот час - начало п е ч а л и садов." В этом он весь, правда? А у ручья он сказал мне: "Осенью, если я бываю здесь, я умираю." И так убежденно, без тени сомнения. Мы долго говорили о феях, но все-таки я удержался и не показаль ему русалочек - этого он бы не вынес. Я еще много расскажу тебе о нем и о волнующих открытиях, совершенных мною в таинственном мире Гранады.
Пепе Сириа так и стоит у меня перед глазами. Это почти кошмар. С каждым днем воспоминание ярче. Какой друг! Как жаль его! Трудно забыть. Но скажу тебе - пусть это останется тайной,- он не умер... Не знаю... но теперь я совершенно убежден, что он не умер...
Мельчор, ответь мне сразу. Напиши, какие новости в Мадриде, что у ребят, как банкет Клаудио и вообще, что происходит.
Привет твоим - они все такие милые.
Обнимаю.
Федерико.
Я за городом. Завидуешь?
Платформа Сан-Паскуаль.
Гранада, август 1924 г.
Дорогой Мельчорито!
Как запоздало твое письмо! Но лучше поздно, чем никогда. Тебе понравился Бургос? Я храню до умиления нежное - комок подступает к горлу - воспоминание о Бургосе... Ты поражен? Я впитал в себя Бургос - его серые башни на ветру и серебро собора указали мне ту узкую улочку, что вывела меня к себе самому и открыла мне собственную душу. Как зелены его тополя! Как древен ветер! Гробница Сан-Амаро и башня Гамональ... бедное мое детское сердце! Не ожить ему, не терзаться уже вечным восторгом и болью...
Твоя открытка из Бургоса разверзла шрам, и светлый росток тоски выбился из старой раны.
Я с благодарностью вспоминаю Берруэту (он был так добр ко мне), если бы не он, не было бы тех памятных дней, оставивших такой глубокий след в душе юного поэта.
Поздно теперь просить у него прощения... я и сейчас, словно издалека, вижу его улыбку. Бог судья его ребяческой мелочности и горделивости, все искупает энтузиазм (не думаю, что была там какая-то к о р ы с т ь), и как бы то ни было, его осеняло вдохновение - крыло духа святого.
Я дурно провел эти дни - хотел посвятить памяти нашего Сирии стихи - нежные и настоящие, но сколько ни бился, родник поэтического вдохновения молчал (а это редко со мной бывает). Вчера вечером, в сумраке зябкой аллеи, я спросил: "Пепе, отчего ты не хочешь моих стихов?" И едва не зарыдал. В итоге после десятидневных мучений в одну минуту родился сонет, который я тебе посылаю.
Я думаю вот что: мы должны п р и ч а с т и т ь с я Сирии и словно бы забыть. И, причастившись, радоваться, не помня имени его. Разве ты непрестанно вспоминаешь, что у тебя есть глаза? А ведь жизнь является тебе через них. Пусть наши мертвые станут к р о в ь ю н а ш е й, а помнить - не надо.
По временам меня охватывает странная радость, неведомая мне раньше. Самая печальная радость - быть поэтом. Все остальное не в счет. Даже смерть.
Если ты мне ответишь сразу, я пришлю тебе стихи и рисунки. На днях Фалья (да осенит его ангел) принимается за нашу оперу. Надеюсь, она нас позабавит - в сюжете есть и выдумка, и игра, впрочем, так и подобает всякому театральному действу.
Прощай. Напиши мне поскорее. Привет твоим. Обнимаю тебя.
Здесь, естественно, много чувства - сдержанного, оцепенелого. Сонетом я доволен. Хотя надо будет еще почистить. Скажи мне правду - он достоин Сирии? Я хочу написать еще три или четыре сонета, именно сонета, ведь только сонет, сколько бы ни называли его холодной склянкой, способен сохранить чувство навеки. Как ты считаешь?
Прощай и утешайся тем, что нашему другу открылось бескрайнее небо и благодать божья. Да сгинет мертвое знание! Восславим мистику чувства, дружбу и любовь!
МЕЛЬЧОРУ ФЕРНАНДЕСУ АЛЬМАГРО
Гранада, осень 1924 г.
Ну так и что же? Что из того? Годы идут, идут, а принц все примеряет Золушке башмачок... А если перестанет- рухнет мир.
Где же он - последний приют? Хочу укрыться с тем, что люблю.
Мои стихи - времяпрепровождение.
Моя жизнь - времяпрепровождение.
Но разве я провожу время?
Мир отвернулся от меня, и спина его - темная, как шкура старого черного осла,- застит свет.
Я хочу сброситъ с себя все, начать с голого нуля и с о з е р ц а н и я.
Хочу уехать в долгое путешествие, но только не в Японию, исполненную чудес, и не в нищую Индию, едва продравшую глаза от вековой спячки. Я хочу путешествовать по Европе - здесь вылавливают клады, потопленные в любви.
Так это ты - Мелъчорито? Ты? Я и не знал. У меня никого нет, ни одного друга. И я счастлив.
И замыслов у меня нет. Представь себе! Хотя работаю. Кончил две книги. Одна - диалоги, другая - стихи.Краткий учебник естественной истории - гирлянда с плодами на радостъ мошкаре.
А сейчас занят пьесой-гротеском: «Любовь Белисы и дона Перлимплина в саду, где растет малина».
Это алелуйя, которую я рассказал тебе в Савойе, помнишь? Я счастлив, как последний идиот. Ты и вообразить не можешь.
Однако же все это никуда не годится. Разве не так? Никуда... Если бы я верил в то, что делаю... тогда другое дело. Сейчас бы взять да и уехать в Италию (во сне ее вижу), так нет - родители мной недовольны.
Вот кончу, и надо будет придумать что-нибудь с заработком. Может, подам на конкурс, а нет... там видно будет. Руки есть, будут и деньги,
Жизнь моя становится все напряженней.
Где ж он, потаенный мой приют - вдали от всех распрей, идиотизма, гнилья? О сладостный приют, убранный ивовыми ветками, уставленный сластями и сухариками, последнее пристанище сердца, чья отрада - звук флейты и пенье сирен...
Гранада - это какой-то кошмар. Это не Андалузия. Андалузия - другое, она только в людях, А кругом одни галисийцы.
Я же андалузец до мозга костей и тоскую по Малаге, по Кордове, по Сан-Лукару, Альхесирасу, Кадису - исконному и бодрящему, по Алькале-де-лос-Гасулес - вот где сокровенная Андалузия. Той, истинной, Гранады уже нет, а теперешняя, залитая безумным зеленящим светом газовых фонарей,- мертва. Но есть и живая Андалузия. Пример тому - Малага.
Прощай, Мельчорито. Знаю, ты меня не любишь, писем не пишешь - не утомляешься, а я вое равно тебя помню и в сердце моем, до краев наполненном поэзией, живешь - ты.
Федерико.
Гранада, лето 1926 г.
Дорогой мой Мельчорито!
Мне почему-то показалось, что ты обиделся на меня, и я обрадовался необычайно, когда увидел твое письмо из Сарагосы. Я понимаю, почему тебе не понравилась арагонская столица. Сарагоса стала опереточной и фальшивой, как хота, и, чтобы отыскать ее древнюю душу, нужно идти в музей Прадо и восхищаться той поразительно верной картиной Веласкеса. Там земли Сан-Пабло, крыша биржи в жемчужном небе и своеобразный силуэт деревушки в горах. Теперь этот город исчез. Я видел Арагон из вагонного окна, и мне кажется, что древняя душа Сарагосы, истерзанная бесчисленными белыми шрамами, блуждает где-то в окрестностях Каспе, среди меркнущих серых роз, там, где ледяной ветер сбивает с ног пастуха и возвращает огромным звездам их жуткую первозданность.
А Барселона - совсем другое дело, правда? Там море, воля, жажда приключений, риск и мечта о любви. Там пальмы, люди со всех концов света, ошеломляющие рекламы, готические башни и изумительный рокот городского прибоя - перестук «ундервудов». Как я люблю этот ветер и эту страстность! Мне не удивительно, что меня вспоминают там: я очень подружился со всеми, а стихи мои они приняли незаслуженно хорошо. Сагарра говорил со мной так учтиво, так дружески, и я этого никогда не забуду. А кроме того, мне, неистовому каталонисту, очень понравились эти люди, такие сосредоточенные и по горло сытые Кастилией...
Мой друг и тамошний неразлучный спутник Сальвадор Дали, с которым я состою в постоянной и обширной переписке, сообщает мне все новости. Он снова зовет меня туда - и я обязательно поеду - и просит позировать ему для портрета.
После я расскажу тебе о замыслах, про которые сейчас умалчиваю. Я хочу издаваться. Потому что если я этого не сделаю теперь, то не сделаю уже никогда, а это плохо. Но издаваться я хочу как следует. Я долго приводил в порядок свои книги. У меня их три. Теперь они отчищены добела. В них все так, как должно быть. Книга коротких песен получилась интересной. Ты не помнишь их, и потому тебе кажется, что их уже перекопировали. Ничего подобного. Никто их не тронул. Бедняжки! Но в них есть что-то, и это что-то нельзя скопировать. Я не впадаю в музыку, как некоторые молодые поэты. Я отдаю любовь - слову! - а не звукам, Не из пепла мои стихи. Как хорошо, что я так долго хранил их. Благословение на мою голову! Сейчас я в последний раз чуть-чуть до тронулся до них, и - все готово! Часть этой книги я посвятил маленькой дочке Хорхе Гильена Тересите таким вот образом: «Тересите Гильен, когда она играет на своем рояле с шестью клавишами». Остальные стихи тоже посвящены детям, в других книгах есть посвящения взрослым. Тебе, Салинасу и т. д. Я много работал. И хотел бы поскорее уехать в Мадрид... но я поеду в Фигерас, а потом с Пакито в Тулузу. Мадридское литературное общество представляется мне гангстерским притоном. Каждое слово оборачивается сплетней, клеветой, интригой, кругом какой-то американский разбой. Мне хочется перевести дух, омыть свое сердце и свою поэзию в чужих водах, сделать ее богаче, раздвинуть ее горизонты. Я уверен, теперь для меня начинается новая жизнь.
Я хочу быть поэтом с головы до ног, рожденным поэзией и погибшим от поэзии. Я начинаю видеть ясно. Высокое сознание моих будущих творений овладевает мной, и почти трагическое чувство ответственности сковывает меня... не знаю... Мне кажется, во мне рождаются точные формы и абсолютное равновесие.
Пакито еще в Бордо. Скоро он поедет в Тулузу, а затем в Лондон. Я еду следом. Мне хочется обнять тебя и обнять Гильена, который всегда так добр со мной. Я ведь рожден для моих друзей, а не для тех, с кем просто знаком.
Гранада, 1927.
Дорогой Мельчорито!
Как всегда, я рад тебе и с нежностью обнимаю. Скоро ты получишь мою первую книгу с посвящением тебе, Салинасу и Гильену. Три мои любови.
Я хочу ехать в Мадрид, чтобы выяснить, что там с «Марианой Пинедой». Пьеса мне не нравится нисколько - ты знаешь. Но другого серьезного предлога, чтобы уехать, у меня нет. Может быть, ты напишешь мне письмо, где объяснишь, что мой приезд совершенно необходим? Это ведь правда. Я должен ехать, ведь так? Сделай это... если захочешь. Я не настаиваю.
Книги мои вот-вот появятся. Многих они удивят. Миф о моем цыганстве слишком уж разошелся, а в «Книге песен», к примеру, мне кажется, есть истинная поэзия (не в том смысле, что она многого стоит, а в том, что она благородна и отточена; это четкий, неиздерганный лирический жест). Это не цыганствующая книга. И я доволен. Я убрал несколько ритмических песен, хотя они и удались,- хочу, чтобы воздух книги был горный.
Надеюсь, тебе понравится.
На обложке - созвездие Колос Девы, как на картах звездного неба. Не говори никому о книге, пока она не появится. Так лучше... есть же миф о моих публикациях.
Мельчорито! Федерико «Впечатлений и пейзажей», так ласково описанных тобой... ведь это не он нарисовал для тебя эту корзинку с фруктами. Не он - другой. Ты слишком погружен в 1918-й.
Прощай. Крепко обнимаю.
Всегда твой Федерико.
Напиши мне, сразу. Прощай, лисенок!
Адриано дель Валье
Конец 1918г. (?)
В саду май, а в сердце моем октябрь.
М И Р
Друг мой! Ваше письмо доставило мне большую радость. Уверяю Вас, я ощутил глубокое духовное удовлетворение. Ведь для Вас я просто знакомый (довольно унылый знакомый), читавший Вам как-то свои стихи.
А я - злосчастный, молчаливый, одержимый, и живет во мне (совсем как в несравненном Верлене) белая лилия, которую надо бы полить, а нельзя; глаз идиота непременно примет ее за пурпурную розу с чувственным апрельским оттенком, а истина моего сердца - иная. Чужой, хмельной от юга и полнолунья, брожу я среди людей и сам себе кажусь Херинельдо, которому выпало жить в мерзостные времена Кайзеров и Ла Сьервы (чтоб им пусто было!). Я кажусь до крайности порывистым человеком... и сам я, и стихи мои производят такое впечатление, а ведь в самой глубине души моей живет огромное желание вновь стать ребенком - бедным, затаенным ребенком. За мной следит тысяча глаз, многое мучит меня и требует решения, ум мой в разладе с сердцем, и всей душой я стремлюсь укрыться в светлом саду - ведь мне по-прежнему нравятся картонные куклы и детские игры, а случится - и катаюсь по полу, забавляя младшенькую сестренку (моя отрада!)... но призрак, гнездящийся в каждом из нас, - как он нас ненавидит! - толкает меня в спину и велит идти. Надо идти, раз мы все должны состариться и умереть, но я не хочу думать об этом... и все же думаю, что ни день думаю и печалюсь все больше. Ведь это грустно, что и для себя ты - загадка. В каждом из нас, друг Адриано, живут желанье освободиться от страданий и врожденный порыв доброты, но в протвовес им, круша, наступают чуждая нам сила искушения и гнетущая трагическая власть тела. Я уверен: повсюду рядом с нами витают души, покинувшие нас, и оттого нам больно; те самые души, которым открыто королевство юной принцессы по имени Печаль (голубой и белый - ее цвета)... иначе говоря - Поэзии, Судьбы. Поэзия для меня - это только лирика. Я узнал ее давно - мне было десять лет, и я влбюбился... позже я полностью посвятил себя служению Музыке и облачился в одежды, которые она дарует служителям своим. И только потом мне открылось царство Поэзии - и я причастился любви ко всему сущему. В глубине души я добр, и сердце мое открыто миру... С тех самых пор я и полюбил Францию и всей душой возненавидел военщину; во мне пробудилась любовь к человечеству. К чему побеждать плоть, когда все так же трепещет, внушая ужас, загадка духа? Я до безумия люблю Венеру, но сильнее люблю слово "сердце"... а кроме всего прочего не могу освободиться от себя, как Пер Гюнт от пуговичника... стать бы самим собой.
Что же до моих занятий, то скажу Вам только одно - работаю я много, пишу и занимаюсь музыкой. У меня готовы три книги (две из них книги стихотворений), надеюсь, что смогу работать и дальше. Музыка: я собираю изумительные образцы народной гранадской полифонии.
Что же до моей первой книги, то я хотел бы поблагодарить Вас за добрые слова о ней. Хочу еще сказать, что для того, чтобы писать о ней, не нужно спрашивать меня - книга вышла и принадлежит теперь всем, а не мне одному... В моей книге (а она очень плоха) есть только одно - сила печали и боль, которую всегда пробуждает во мне Природа... Вам трудно себе представить, насколько я искренен, прост сердцем и страстен. Я знаю, что у Вас душа поэта, и мне этого довольно. И если Вы не почувствуете в моих словах того душевного тепла, которое я в них вкладываю, или посмеетесь, у меня на сердце останется горький осадок: словно открыл ларец, таимый ото всех, другу, а он усмехается и глядеть не хочет. Тогда кончим с этим. Я, знаете ли, романтик, чем и горжусь. Во времена цеппелинов и нелепых смертей я могу зарыдать у фортепьяно, затерянный в генделевских туманах, и сочиняю стихи, не похожие ни на какие другие, и пою Христа и Будду, Пана и Магомета. У меня рояль вместо лиры, а вместо чернил - сок вдохновенья, золотой нектар белой лилии, что растет во мне, и великая моя любовь. Убивать - так уж одним махом, пришло время покончит с насмешками над теми, кто чтит Гармонию. Возлюбим же луну над озером наших душ и помолимся на краю упоительной бездны разверстого заката - им расцвечена музыка для глаз...
Оставляю перо, дабы взойти на всемилостивейший корабль Сна. Теперь Вы знаете обо мне кое-что.
Если Вы захотите ответить - дом на улице Касино в Вашем распоряжении, дядю я уже предупредил. Передайте ему привет. Он так добр и всегда нежен со мной, но на самом деле не знает меня. Я так и остался для него неразговорчивым подростком - только изредка улыбается, а то все молчит. Простите мне этот ужасный почерк. Я был до конца искренен с Вами. Прочтете Вы это грустное письмецо, подумаете, да и скажете (я почти уверен): "...ай да мальчик, молоденький еще мальчик... и все же - поэт" Вот Вам моя левая рука - она ближе к сердцу.
Федерико.
Одна просьба... Не пойте "Песенку солдата" (сочинение музыкального сапожника) даже под угрозой расстрела. Этого делать нельзя, просто нельзя!
Сегодня 19-е (сентября 1920 года).
Дорогой друг Адриано!
Должно быть, Вы уже сочли меня плохим и ленивым другом - я поступил дурно и прошу прощения. Печаль и даль терзали меня, но и сам я не понимал, что это они виною. Теперь прошло. А бродил я тенью, хмельной от несбыточной любви и лета... В душе моей - бездонном колодце, что стал Святой Терезе неприступной крепостью, сгустились звонкие колосья и белые облака.
Слишком долго глядел я в лазурное небо, и свет изранил меня. Затерянный в долине, я забыл обо всех и о себе. Я думал о тополе и ручье и тем достиг франисканского состояния души, знакомого Франсису Жамму... Я понимаю, что во всем этом слишком много лирики, но лирика - единственное, что оправдает меня перед лицом вечности. В озерном тумане мы потеряли путь и сбиваемся на небрежность, я же хочу провести свою немыслимую каравеллу - снежный ветер и солнце правят ее парусами - к храму Утонченности. А сам я - мираж из плоти и крови, и хотя очертания мои почти неразличимы в сумерках страстей, я, как Прометей, скован цепью, а цепь тяжела... благо, что не прикован к скале... только вот не орел - сова гложет мне сердце. Это правда. Чистая правда. Лгать было бы смешно и нелепо. Поэзия переполняет меня - поэзия мощная, раздольная, немыслимая, божественная, никуда не годная, глубокая, низменная, мистическая. Всякая, вся. Я хочу раствориться во всем. Я знаю - заря прячет ключ в заповедных лесах, но я сумею отыскать его... Вы читали последние эссе Унамуно? Прочтите - получите огромное наслаждение...
Я очень много работал этим летом. Написал поэму о гранадской долине. Наверно, опубликую ее будущим летом - прежде я должен отдать в печать две книги стихотворений: "Правдивые элегии" и "Осень в детстве". Возможно, названия я переменю - со мной это постоянно случается, - но пока они называются так.
В ноябре выйдет первая книга. Сейчас я работаю над моим "Франциском Ассизским" - вещь новая и необычная для меня. Обязательно пришлю Вам для публикации стихи и прозу. Одна просьба: выберете Вы сами и немного. Не считайте себя обязанным публиковать это. Дружба дружбой, а литература литературой; всякий, кто с черного хода лезет в литерартуру, - набитый дурак. В жизни столько дорог, а горечи (и сладости) везде хватает.
Посылаю Вам одну из своих последних вещей -"Элегию лягушек".
Прошу Вас о дружеской услуге - подпишите меня на журнал... Я хотел Вам рассказать столько историй, но боюсь задохнуться, разговорившись... Над душой моей склоняются ветви, отягощенные спящими гнездами, - ветер великой страсти моей раскачивает их, пробуждает.
Простите меня, Адриано. Бог Аполлон да хранит Вас.
Федерико.
Я пришлю Вам книгу. Напишите мне.
Мануэлю де Фалье
Аскероса, август 1922 г.
Дорогой дон Мануэль!
Мысль съездить в Альпухарру пришлась мне по душе. Ведь Вы знаете, как я мечтаю о кукольном спектакле - народном, истинно андалузском, благородном.
Мы должны всерьез взяться за это; для кукол можно писать подлинную, восходящую к истокам музыку.
Можно взять трагический сюжет (им все еще пренебрегают) о рыцаре флейты и трубаче-комарике, об изначальной идиллии дона Кристобаля и сеньоры Роситы, о том, как погиб на мадридской площади Пепе-Ильо, а можно написать фарс - о чем нам будет угодно.
Или инсценировать какой-нибудь романс с убийством или легенду о чудесах Пречистой Девы, где разговаривают волны и рыбы морские. А если поедем в Альпухарру, то лучше всего сделать мавританский спектакль - может, о Фернандо? Если вложить в этот замысел хоть сколько-нибудь любви, то выйдет чистое, незапятнанное Искусство (с большой буквы, а не с маленькой!).
Когда же Вы приедете к нам? На прошлой неделе сюда забрел кукольник с куклами - они просто изумительны; в лучших традициях Аристофана ц е п л я л и с ь к публике.
Вы напишете музыку., Маноло сделает декорации. Мора - знаток романсов, обязательно посоветуемся с ним. Я, как Вы знаете, готов сделать все, что понадобится (только увольте от телеграмм!).
Отец просил поблагодарить Вас за поздравление. Марии дель Кармен нежный привет от матери и сестры. Обнимаю Вас.
Ваш преданный друг Федерико.
Приезжайте же!
Аскероса, 1922 г., август.
Дорогой дон Мануэль!
Что же все-таки с доской Глинке?
Как я был бы счастлив, если бы наконец это прекрасное намерение осуществилось - это было бы справедливо. Что касается меня, то ради дела я готов н а в е с т и з о л о т о й м о с т. (Ответьте мне, как Христос повелел, "да" или "нет".)
Вы и представить себе не можете, как я вспоминаю Вас, когда беру гитару и пробую и з в л е ч ь из нее (силой!) Ваше изумительное "Посвящение Дебюсси", но спотыкаюсь сразу на первых же нотах. Это даже забавно! Мама в отчаянье спрятала гитару неведомо куда. Вспоминаете ли Вы о н а ш е м замысле? Или надо расторгнуть наше злосчастное трио, а Вам - одному - наконец спокойно приняться за работу?
Я получил письмо от поэта-футуриста Адриано дель Валье. Он просит передать Вам привет и называет Вас так: "Вздох Боабдиля, растворенный в музыке, иначе говоря - Фалья". Правда, хорошо? Передайте от меня Марии дель Кармен (чтобы ей не было обидно), что она "вздох царевны Зулеймы, отчеканенный на меди".
Все мое семейство шлет Вам и Вашей сестре приветы
Преданный Вам - Вы знаете, как я люблю Вас! -
Федерико.
Я готовлю к печати "Поэму о канте хондо". Не забудьте известить меня о Глинке и Мурсиано!
Мельчору Фернандесу Альмагро
Гранада, весна 1923.
Дорогой мой Мельчорито!
Я уезжаю за город. Я хотел бы, чтобы мы переписывалмсь этим летом и чтобы ты д е р ж а л м е н я в к у р с е всего, что происходит. Мне хорошо, только все глубоко волнует меня, и сам я не знаю почему... Каждое утро мне нестерпимо хочется остаться одному и плакать тихо и радостно, да, радостно! Все так сильно волнует меня (утреннее волнение)... словно я выздоравливаю от какой-то болезни и еще очень слаб, оттого что долго пробивался сквозь пустынные болота лихорадки. Сейчас я собираюсь много работать - под моими верными тополями, "под золотистым шелестом". Этим летом я хочу писать светло и спокойно, сочинить романсы, романсы с озерами, горами, звездами; я хочу писать таинственно и ясно, так, чтобы стихи были - как цветы (случайны и совершенны, как цветы): один аромат! Я вызволю из тьмы арабских девушек, и они станут играть в этих селениях, а в моих лирических перелесках заблудятся герои народных романсов. Представь себе романс, где вместо озер - н е б е с а! Разве может что-нибудь взволновать сильнее? Этим летом, если Бог пошлет мне в помощь своих голубок, я напишу что-то очень андалузское, народное. Я собираюсь странствовать по здешним местам - их замки, их люди словно и не существовали еще для поэтов и... Довольно же с нас Кастилии!
Сегодня вечером все мы собираемся поужинать н а п о с л е д о к в Закоулке и обсудить одну сенсационную новость, которую мы тебе еще сообщим, потому что рассчитываем на твою помощь. Да! Мы решили назначит тебя Генеральным консулом Закоулка в Мадриде. Проект, который сегодня будем обсуждать (не могу удержаться!), состоит вот в чем... Только никому ни слова до тех пор, пока это не будет решено, потому что идею могут перехватить, а это скверно. Мы хотим, дорогой Мельчорито, построить на землях Сориано в Субии морабито во славу Ибн-Туфейля и двух-трех других гениев арабско-гранадской культуры. Внутри разместится библиотека с арабско-андалузскими книжками, а вокруг - сад: ивы, пальмы, кипарисы. Как радостно будет, Мельчорито, еще издали заметить белый купол морабито и рядом - башенку! А кроме того, это первая в Испании попытка сделать что-нибудь в память тех благородных людей, коренных гранадцев, каких встретишь теперь только в исламском мире. Наварро вчера просто рыдал от восторга, а Сьенфуэгос, Кампос и вообще все мы помешались на этой идее.Исполнится заветная мечта нашего Закоулка, м ы в с е с д е л а е м с в о и м и р у к а м и и прославим Закоулок на века. Надеемся, что мадридские друзья с энтузиазмом помогут нам. Мы собираемся пригласить в Гранаду ученых мавров со всего Востока и сделать антологию Ибн-Туфейля - этим займется Сориано, и я что-нибудь напишу к тому времени. Сориано открывает список пожертвований тысячей песет. Мы хотим, чтобы купол морабито был звездчатый, как в арабских банях, а Маноло Ортис украсит стены внутри восточными орнаментами со священными письменами. Правда, хорошо? Сегодняшний вечер для всех нас особенный. Будем пить за тебя и за Хуана Кристобаля, который, по-моему, совсем нас не любит, а зато мы его - очень, и да здравствует Закоулок! Никому ничего не говори до тех пор, пока тебе не сообщат эту весть о ф и ц и а л ь н о.
Прощай. Крепко обнимаю тебя.
Федерико (Коварный).
Гранада, лето 1923 г.
Дорогой Мельчор!
(Прости - ужасная бумага!)
Я в Гранаде, где адская жара (не странно ли?), но потихоньку свыкаешься!..
Я приехал повидаться с друзьями, но еще у меня дела - замечательные дела - с Фальей. Это "Куклы Качипорры", которых я м а с т е р ю. При участии маэстро! Я напишу поподробнее... если ты ответишь без промедления. Ясно и так - ты мне не пишешь: я послал тебе два длинных письма и получил ответ - лаконичный, скажем так.
Я довольно много работаю. С д е л а л несколько стихотворений о кукушке (чудесная птица, птица-символ) и сочиняю "Сны реки". Это трогательные стихи, в них есть что-то от самых глубин моего бедного сердца. Ты не знаешь, как сильно я страдаю, когда нахожу в стихах свои отражения. Я кажусь себе огромным лиловым комаром, замершим над заводью чувства. Стежок, стежок, стежочек... зеленый листочек - так-то! Во мне зреет книга, и прекрасная. Я в и д е л ее, осталось сделать. И я очень хочу сделать. Называется так: "Раздумья и радости воды". Сколько живых и глубоких чудес таит вода! Поэма воды открылась моему сердцу и станет книгой. Она будет и арабской, и европейской, христианской. Полнозвучным стихом или прозой muy rubato я воспою страсти и мученичества воды. Жизнь воды - во всем ее величии и подробностях: мерцающая рябь, сбивчивая мелодия - без пауз, свойственных ручью. Река и заводь - они теперь в моем сердце. Вот как следует говорить с некоторых пор: Миньо и Гвадалквивир рождаются в ручье Минья и впадают в сердце Федерико Гарсиа Лорки, робкого сновидца, сына воды. Только бы достало у меня сил и радости. Да, радости! Еще для одной книги, которую я тоже вижу: "Книга молитв для странствующих в пустыне". Можешь впредь именовать меня Секо де Лусена де Сахара.
Я вижу уже и циклы и строфы (стихи и проза будут чередоваться). Так, например: Вышивки воды, Карта воды, Мелководье мелодий, Раздумье источника, Заводь. А после, когда речь пойдет... обязательно пойдет! - о мертвой воде - (помолись о моей удаче и радости)... как взволнуют стихи об Альгамбре - кладбище воды!
Надеюсь, что, собравшись с силами, я смогу написать. А если я настоящий поэт, настоящий большой поэт, то, может, теперь я стою на пороге великой поэмы.
Ты знаешь, Мельчорито, только с тобой, только с вами троими я могу говорить так; я знаю, ты любишь меня, но еще ты окрыляешь меня, и я так тебе благодарен.
Завтра я еду за город. Напиши мне сразу и обо всем.
Крепко обнимаю.
Известная тебе личность (при нем -
цыпленок и прочие)
Федерико.
Вот стихотворение (из "Снов реки"); думаю, оно станет краеугольным камнем портика.
Вода - моя навязчивая идея. И страсть. Прощай.
Аскероса, июль 1923 г.
Дорогой Мельчорито!
Я не написал тебе раньше в отместку за то, что ты так долго не отвечал мне, хотя знаешь, как дороги мне твои письма.
Жизнь моя в деревне кончается - на днях переберемся в Гранаду, а оттуда, может быть, в Малагу (из андалузских городов я больше всего люблю Малагу - за чудесное ощущение живой плоти); и я увижу море - только оно изо всей Природы подавляет меня своей мощью и смущает душу... Не небо, море. Именно море!
Я столько скажу тебе о море... но пусть тогда и море слышит. У моря я забываю, кто я, забываю, что у меня есть душа, что я мужчина, что я могу плакать... Забываю все! И только одна страсть пронзает тогда сердце - во всем уподобиться морю, слиться с его мерцанием, горечью, извечной тревогой.
Тогда я не знаю зависти, это странно, и мне не нужно ничего, что нужно человеку, а нужно Иное... Если я продолжу в том же духе, ты заскучаешь, а это ни к чему... Есть чувства, которые надо таить... за этим и пишешь! (Это правда.)
Я довольно много работал - почти кончил цикл цыганских романсов; они мне очень по душе. Еще я переделываю на современный лад персонажей греческой мифологии - занятие для меня непривычное и крайне увлекательное. Что до театра, то я закончил первое действие комедии (в кукольном стиле). Называется "Чудесная башмачница". Слова там говорятся только те, что нужны позарез, все остальное - намеком. Я уверен, что из перечня действующих лиц уже ясно, хороша комедия или плоха, поэтому посылаю тебе список:
1. Башмачница.
2. Соседка в красном.
3. Святоша.
4. Башмачник.
5. Дон Дрозд.
6. Мальчик Амарго.
7. Сын Алькальда.
8. Дядюшка Татачин.
Соседи, соседки и священники.
Музыкальное сопровождение: флейта и гитара.
Прочти список Сиприано, он драматург, знает дело и к тому же милый человек. Скажи, что у меня есть к нему предложение - потом расскажу. Прощай, Мельчор. Всем привет, а тебя крепко обнимаю.
Федерико.
Канедо, если он там, обними от моего имени. Скоро я вышлю ему обещанное - на днях, как буду в Гранаде.
Аскероса, сентябрь 1923 г.
Дорогой Мельчорито!
Дом Марианы в Гранаде. Она - в раздумье - вышивать ли ей знамя Свободы. С улицы доносятся голоса торговцев: "лаванда, горная лаванда", "апельсины, альмерийские апельсины", а молодым деревцам на площади Благодати от птиц и сосны в саду семинарии уже ведомо, что сумрачному романсу в трагических отсветах суждено баюкать их краткими ночами бирюзового полнолунья. Если бы ты знал, как отчетливо я вижу Марьяниту из легенды... Сколько раз в детстве я слышал эти памятные строки:
Возвращалась Мариана с прогулки,
а навстречу ей шел офицер...
С распущенными волосами, в белом платье, заламывая руки мелодраматическим, но и возвышенно-трагическим жестом, Мариана блуждала по тайным тропинкам моего детства - я не спутаю ее ни с кем.Она пленила меня, девятилетнего, едва старый дилижанс привез нас из Фуэнте-Вакероса, и кучер, воздев медный рожок, огласил площадь пронзительным пеньем. Мне даже страшно браться за эту пьесу - боюсь, что исказится то давнее и нежное воспоминание о белокурой мученице.
Что ты посоветуешь? Я хочу написать что-то пасхальное... драму, в которой будет и простота, и святость, историю, овеянную тайным дуновением памяти, - старинный образ Богоматери и херувимов, реющих в небесах. Что-то вроде стилизованного лубка, развернув который слепцы распевают романсы. Картинка, где кровь и гардины оттиснуты одним цветом. Мариана (в этом согласны и романс, и исторические сведения, хотя их крайне мало) - женщина страстная до крайности, о д е р ж и м а я страстью. Это история великой любви андалузки в обстоятельствах сугубо политических (не знаю, точно ли я выражаюсь.) Всю себя она отдает Любви, и только Любви, в то время как остальные поглощены исключительно Свободой. И Мариана становится мученицей Свободы, тогда как на самом деле (это подтверждают исторические свидетельства) - она лишь жертва своего безрассудного, любящего сердца.
Это Джульетта без Ромео, и ей нужен мадригал, а не ода. Когда Мариана идет на эшафот, она уже мертва, и смерть ее нисколько не пугает. В последнем акте она в белом платье, и главный тон декораций - тоже белый. Тому, как я это понимаю, не противоречит ни романс, ни история... Более того, мать сказала мне, что в Гранаде поговаривают, что так оно и было. Я хочу изложить тебе в подробностях сюжет и композицию. Напиши мне сразу. Завтра я еду в Гранаду. Пиши туда.
Я читал статью Орса обо мне. Изящно, ничего не скажешь.
Прощай. Крепко обнимает тебя любящий друг и поэт
Федерико.
Напиши мне длинное письмо!
Из Гранады я отвечу.
Аскероса, конец июля 1924 г.
Дорогой Мельчорито!
Мы только что вернулись из Гранады, где провели несколько дней с Хуаном Рамоном и Зенобией. Они очень довольны, это правда, и совершенно очарованы Гранадой. Хуан Рамон понял город - он говорил о Гранаде проницательно и поразительно верно. Хуан Рамон и Зенобия подружились с моими и целые дни проводили у нас. Особенно его восхитила сестренка моя Исабелита - он даже написал ей письмо из Могера.
Бедная Зенобия была счастлива, видя, как печальный поэт радуется жизни.
Хуан Рамон сказал мне, что он хотел бы как можно чаще видеться со мной в Мадриде; я выслушал несколько горьких, хоть и завуалированных упреков за то, что держусь в отдалении. Он прав!
Сейчас только, после нашего душевного общения, я понимаю, как глубоко он чувствует и какой божественный поэтический дар таит его сердце. Как-то он сказал мне: "Пойдемте в Хенералифе в пять часов пополудни. Этот час - начало п е ч а л и садов." В этом он весь, правда? А у ручья он сказал мне: "Осенью, если я бываю здесь, я умираю." И так убежденно, без тени сомнения. Мы долго говорили о феях, но все-таки я удержался и не показаль ему русалочек - этого он бы не вынес. Я еще много расскажу тебе о нем и о волнующих открытиях, совершенных мною в таинственном мире Гранады.
Пепе Сириа так и стоит у меня перед глазами. Это почти кошмар. С каждым днем воспоминание ярче. Какой друг! Как жаль его! Трудно забыть. Но скажу тебе - пусть это останется тайной,- он не умер... Не знаю... но теперь я совершенно убежден, что он не умер...
Мельчор, ответь мне сразу. Напиши, какие новости в Мадриде, что у ребят, как банкет Клаудио и вообще, что происходит.
Привет твоим - они все такие милые.
Обнимаю.
Федерико.
Я за городом. Завидуешь?
Платформа Сан-Паскуаль.
Гранада, август 1924 г.
Дорогой Мельчорито!
Как запоздало твое письмо! Но лучше поздно, чем никогда. Тебе понравился Бургос? Я храню до умиления нежное - комок подступает к горлу - воспоминание о Бургосе... Ты поражен? Я впитал в себя Бургос - его серые башни на ветру и серебро собора указали мне ту узкую улочку, что вывела меня к себе самому и открыла мне собственную душу. Как зелены его тополя! Как древен ветер! Гробница Сан-Амаро и башня Гамональ... бедное мое детское сердце! Не ожить ему, не терзаться уже вечным восторгом и болью...
Твоя открытка из Бургоса разверзла шрам, и светлый росток тоски выбился из старой раны.
Я с благодарностью вспоминаю Берруэту (он был так добр ко мне), если бы не он, не было бы тех памятных дней, оставивших такой глубокий след в душе юного поэта.
Поздно теперь просить у него прощения... я и сейчас, словно издалека, вижу его улыбку. Бог судья его ребяческой мелочности и горделивости, все искупает энтузиазм (не думаю, что была там какая-то к о р ы с т ь), и как бы то ни было, его осеняло вдохновение - крыло духа святого.
Я дурно провел эти дни - хотел посвятить памяти нашего Сирии стихи - нежные и настоящие, но сколько ни бился, родник поэтического вдохновения молчал (а это редко со мной бывает). Вчера вечером, в сумраке зябкой аллеи, я спросил: "Пепе, отчего ты не хочешь моих стихов?" И едва не зарыдал. В итоге после десятидневных мучений в одну минуту родился сонет, который я тебе посылаю.
Я думаю вот что: мы должны п р и ч а с т и т ь с я Сирии и словно бы забыть. И, причастившись, радоваться, не помня имени его. Разве ты непрестанно вспоминаешь, что у тебя есть глаза? А ведь жизнь является тебе через них. Пусть наши мертвые станут к р о в ь ю н а ш е й, а помнить - не надо.
По временам меня охватывает странная радость, неведомая мне раньше. Самая печальная радость - быть поэтом. Все остальное не в счет. Даже смерть.
Если ты мне ответишь сразу, я пришлю тебе стихи и рисунки. На днях Фалья (да осенит его ангел) принимается за нашу оперу. Надеюсь, она нас позабавит - в сюжете есть и выдумка, и игра, впрочем, так и подобает всякому театральному действу.
Прощай. Напиши мне поскорее. Привет твоим. Обнимаю тебя.
Здесь, естественно, много чувства - сдержанного, оцепенелого. Сонетом я доволен. Хотя надо будет еще почистить. Скажи мне правду - он достоин Сирии? Я хочу написать еще три или четыре сонета, именно сонета, ведь только сонет, сколько бы ни называли его холодной склянкой, способен сохранить чувство навеки. Как ты считаешь?
Прощай и утешайся тем, что нашему другу открылось бескрайнее небо и благодать божья. Да сгинет мертвое знание! Восславим мистику чувства, дружбу и любовь!
МЕЛЬЧОРУ ФЕРНАНДЕСУ АЛЬМАГРО
Гранада, осень 1924 г.
Ну так и что же? Что из того? Годы идут, идут, а принц все примеряет Золушке башмачок... А если перестанет- рухнет мир.
Где же он - последний приют? Хочу укрыться с тем, что люблю.
Мои стихи - времяпрепровождение.
Моя жизнь - времяпрепровождение.
Но разве я провожу время?
Мир отвернулся от меня, и спина его - темная, как шкура старого черного осла,- застит свет.
Я хочу сброситъ с себя все, начать с голого нуля и с о з е р ц а н и я.
Хочу уехать в долгое путешествие, но только не в Японию, исполненную чудес, и не в нищую Индию, едва продравшую глаза от вековой спячки. Я хочу путешествовать по Европе - здесь вылавливают клады, потопленные в любви.
Так это ты - Мелъчорито? Ты? Я и не знал. У меня никого нет, ни одного друга. И я счастлив.
И замыслов у меня нет. Представь себе! Хотя работаю. Кончил две книги. Одна - диалоги, другая - стихи.Краткий учебник естественной истории - гирлянда с плодами на радостъ мошкаре.
А сейчас занят пьесой-гротеском: «Любовь Белисы и дона Перлимплина в саду, где растет малина».
Это алелуйя, которую я рассказал тебе в Савойе, помнишь? Я счастлив, как последний идиот. Ты и вообразить не можешь.
Однако же все это никуда не годится. Разве не так? Никуда... Если бы я верил в то, что делаю... тогда другое дело. Сейчас бы взять да и уехать в Италию (во сне ее вижу), так нет - родители мной недовольны.
Вот кончу, и надо будет придумать что-нибудь с заработком. Может, подам на конкурс, а нет... там видно будет. Руки есть, будут и деньги,
Жизнь моя становится все напряженней.
Где ж он, потаенный мой приют - вдали от всех распрей, идиотизма, гнилья? О сладостный приют, убранный ивовыми ветками, уставленный сластями и сухариками, последнее пристанище сердца, чья отрада - звук флейты и пенье сирен...
Гранада - это какой-то кошмар. Это не Андалузия. Андалузия - другое, она только в людях, А кругом одни галисийцы.
Я же андалузец до мозга костей и тоскую по Малаге, по Кордове, по Сан-Лукару, Альхесирасу, Кадису - исконному и бодрящему, по Алькале-де-лос-Гасулес - вот где сокровенная Андалузия. Той, истинной, Гранады уже нет, а теперешняя, залитая безумным зеленящим светом газовых фонарей,- мертва. Но есть и живая Андалузия. Пример тому - Малага.
Прощай, Мельчорито. Знаю, ты меня не любишь, писем не пишешь - не утомляешься, а я вое равно тебя помню и в сердце моем, до краев наполненном поэзией, живешь - ты.
Федерико.
Гранада, лето 1926 г.
Дорогой мой Мельчорито!
Мне почему-то показалось, что ты обиделся на меня, и я обрадовался необычайно, когда увидел твое письмо из Сарагосы. Я понимаю, почему тебе не понравилась арагонская столица. Сарагоса стала опереточной и фальшивой, как хота, и, чтобы отыскать ее древнюю душу, нужно идти в музей Прадо и восхищаться той поразительно верной картиной Веласкеса. Там земли Сан-Пабло, крыша биржи в жемчужном небе и своеобразный силуэт деревушки в горах. Теперь этот город исчез. Я видел Арагон из вагонного окна, и мне кажется, что древняя душа Сарагосы, истерзанная бесчисленными белыми шрамами, блуждает где-то в окрестностях Каспе, среди меркнущих серых роз, там, где ледяной ветер сбивает с ног пастуха и возвращает огромным звездам их жуткую первозданность.
А Барселона - совсем другое дело, правда? Там море, воля, жажда приключений, риск и мечта о любви. Там пальмы, люди со всех концов света, ошеломляющие рекламы, готические башни и изумительный рокот городского прибоя - перестук «ундервудов». Как я люблю этот ветер и эту страстность! Мне не удивительно, что меня вспоминают там: я очень подружился со всеми, а стихи мои они приняли незаслуженно хорошо. Сагарра говорил со мной так учтиво, так дружески, и я этого никогда не забуду. А кроме того, мне, неистовому каталонисту, очень понравились эти люди, такие сосредоточенные и по горло сытые Кастилией...
Мой друг и тамошний неразлучный спутник Сальвадор Дали, с которым я состою в постоянной и обширной переписке, сообщает мне все новости. Он снова зовет меня туда - и я обязательно поеду - и просит позировать ему для портрета.
После я расскажу тебе о замыслах, про которые сейчас умалчиваю. Я хочу издаваться. Потому что если я этого не сделаю теперь, то не сделаю уже никогда, а это плохо. Но издаваться я хочу как следует. Я долго приводил в порядок свои книги. У меня их три. Теперь они отчищены добела. В них все так, как должно быть. Книга коротких песен получилась интересной. Ты не помнишь их, и потому тебе кажется, что их уже перекопировали. Ничего подобного. Никто их не тронул. Бедняжки! Но в них есть что-то, и это что-то нельзя скопировать. Я не впадаю в музыку, как некоторые молодые поэты. Я отдаю любовь - слову! - а не звукам, Не из пепла мои стихи. Как хорошо, что я так долго хранил их. Благословение на мою голову! Сейчас я в последний раз чуть-чуть до тронулся до них, и - все готово! Часть этой книги я посвятил маленькой дочке Хорхе Гильена Тересите таким вот образом: «Тересите Гильен, когда она играет на своем рояле с шестью клавишами». Остальные стихи тоже посвящены детям, в других книгах есть посвящения взрослым. Тебе, Салинасу и т. д. Я много работал. И хотел бы поскорее уехать в Мадрид... но я поеду в Фигерас, а потом с Пакито в Тулузу. Мадридское литературное общество представляется мне гангстерским притоном. Каждое слово оборачивается сплетней, клеветой, интригой, кругом какой-то американский разбой. Мне хочется перевести дух, омыть свое сердце и свою поэзию в чужих водах, сделать ее богаче, раздвинуть ее горизонты. Я уверен, теперь для меня начинается новая жизнь.
Я хочу быть поэтом с головы до ног, рожденным поэзией и погибшим от поэзии. Я начинаю видеть ясно. Высокое сознание моих будущих творений овладевает мной, и почти трагическое чувство ответственности сковывает меня... не знаю... Мне кажется, во мне рождаются точные формы и абсолютное равновесие.
Пакито еще в Бордо. Скоро он поедет в Тулузу, а затем в Лондон. Я еду следом. Мне хочется обнять тебя и обнять Гильена, который всегда так добр со мной. Я ведь рожден для моих друзей, а не для тех, с кем просто знаком.
Гранада, 1927.
Дорогой Мельчорито!
Как всегда, я рад тебе и с нежностью обнимаю. Скоро ты получишь мою первую книгу с посвящением тебе, Салинасу и Гильену. Три мои любови.
Я хочу ехать в Мадрид, чтобы выяснить, что там с «Марианой Пинедой». Пьеса мне не нравится нисколько - ты знаешь. Но другого серьезного предлога, чтобы уехать, у меня нет. Может быть, ты напишешь мне письмо, где объяснишь, что мой приезд совершенно необходим? Это ведь правда. Я должен ехать, ведь так? Сделай это... если захочешь. Я не настаиваю.
Книги мои вот-вот появятся. Многих они удивят. Миф о моем цыганстве слишком уж разошелся, а в «Книге песен», к примеру, мне кажется, есть истинная поэзия (не в том смысле, что она многого стоит, а в том, что она благородна и отточена; это четкий, неиздерганный лирический жест). Это не цыганствующая книга. И я доволен. Я убрал несколько ритмических песен, хотя они и удались,- хочу, чтобы воздух книги был горный.
Надеюсь, тебе понравится.
На обложке - созвездие Колос Девы, как на картах звездного неба. Не говори никому о книге, пока она не появится. Так лучше... есть же миф о моих публикациях.
Мельчорито! Федерико «Впечатлений и пейзажей», так ласково описанных тобой... ведь это не он нарисовал для тебя эту корзинку с фруктами. Не он - другой. Ты слишком погружен в 1918-й.
Прощай. Крепко обнимаю.
Всегда твой Федерико.
Напиши мне, сразу. Прощай, лисенок!