Дохлая луна (о сериале "Рипли" Стивена Заилляна)
"Нас приглашает на вечеринку Пегги Гуггенхайм ! " - "Это не Пегги, это Пегин!"
Дочь Пегги Гуггенхайм Пегин действительно разошлась с первым мужем, художником Жаном Элионом, в 1955 году и, забрав одного из сыновей (всего у неё их было от Элиона трое), уехала к матери в Венецию, где Пегги проживала в палаццо Веньер деи Леони на Большом Канале, собирая современное искусство и местное общество вокруг своей персоны с таким блеском, что заслужила в настороженно относящемся к чужакам городе прозвище "последней догарессы". Конечно, на фоне матери Пегин, неудельная, неловкая, депрессивная - терялась, хотя и красива была не в мать, и искусством занималась сама, с заметным (но, увы, посмертным) успехом. Приведя Рипли и Мардж на вечеринку к Пегин, Стивен Заиллян совершил акт отсебятины относительно текста Патриции Хайсмит, но не анахронизма - американцам с деньгами в Венеции середины пятидесятых особенно некуда было идти колбаситься, кроме как в палаццо Веньер (с заходом в Harry's Bar до и после), однако есть тут и другое, подспудное, постыдное. С Пегин Заиллян сравнивает Дикки Гринлифа - американского плейбоя, лениво прожигающего жизнь в Италии от отцовского контроля (но не выплат из траст-фонда) подальше, и, закавычивая его судьбу её судьбой (Пегин, будучи сорока двух лет от роду, покончила с собой) - делает аргумент Рипли о том, что и Гринлиф вполне мог наложить на себя руки от какого-то непонятного менее удачливым от рождения отчаяния, подло убедительным, на крючок этого аргумента попадаются сыщик, отец и невеста.
Осознание того, что, не поступаясь милосердием, человека нельзя заставлять оправдывать своё существование какой-нибудь "полезной" в глазах оценивающего деятельностью, что до этой максимы он может дойти только сам - в середине прошлого века в цивилизованные умы в целом проникло. Оно, собственно, и подточило протестантскую этику до всех сексуальных революций (оттого рассуждающие по старинке в терминах "кто не работает, тот не ест" и кажутся "там" такими дикарями). Сын богатого отца имеет право не насиловать себя и не идти в родительский бизнес, и эмигрировать имеет право, и заняться искусством - но что делать, если в этих изящных занятиях он так и не выходит за рамки самого ничтожного дилетантизма, если всё им произведённое так и остаётся мазнёй или графоманией, если в нём не горит огня таланта даже на уровне истовой, самозабвенной потребности в созерцании прекрасного, условного, например, Караваджо? Молодой Гринлиф у Заилляна лишён и хищной витальности Мориса Роне, и солнечного магнетизма Джуда Лоу - он пухляв, тюфяковат и удручающе зауряден (более изощрённой мести судьбы кровососу-капиталисту, чем такой вот отпрыск, единственный безальтернативный - и придумать нельзя). В этом Заиллян - куда демократичнее предшественников, не предаётся заискиванию перед ресурсными ибо, не наделяет рождённых с золотой ложкой во рту дополнительными антропологическими преимуществами, но вот парадокс: именно поэтому у его убийцы не появляется в логике повествования никаких оправданий. Рипли Эндрю Скотта - первый, к которому не кидаешься сквозь экран, чтобы помочь спрятать труп.
А между тем этот Рипли - цепко и жадно талантлив, изобретателен, восприимчив к красоте. Он в одиночку, за пару попыток овладевает азами живописи, оставляя далеко позади потратившего многие тысячи на уроки Дикки, он открывает зрителю (и в ряде случаев местным тоже) всех лучших Караваджо Италии (в неаполитанском Пио Монте делла Мизерикордия, в палермитанском Оратории Сан Лоренцо, в римской церкви Сан Луиджи деи Франчези), да и вообще Италию мы видим столь роскошной именно его бесстрастными и зоркими глазами. Он много способен впитать - и ничего не способен отдать. Мы привыкли к Рипли одинокому, недолюбленному, карабкающемуся на колени ко всем подряд (и выпускающему когти, когда его пытаются согнать) - жалкому, и ущербностью своей очеловеченному. А тут - ничуть не бывало, мечется гладный-озябший упырь, психопат, социопат, мечется, плюя на то, что "гений и злодейство - две вещи несовместные". Впрочем, конец у маленькой трагедии Пушкина другой ("А Бонаротти? Или это сказка тупой, бесммысленной толпы - и не был убийцею создатель Ватикана?"). Заллиан вряд Пушкина читал (его у "них" никто не читал), но гений и злодейство совмещает свободно, не в том Микеланджело, так в этом: эпизод убийства Рануччо Томассони и нераскаянного бегства Караваджо в имение семейства Колонна завершает у него первую аферу Рипли. Прошлое жадно глядится в грядущее, нет настоящего, жалкого нет.