Роман Марлен Дитрих и Ремарка (в цитатах) + бонус о Пиаф
Цитаты из 2-го тома книги дочери Дитрих, Марии Рива.
*
В ее голосе все сильнее и сильнее звучала наивная радость с обертонами «немецкой восторженности»! Я заключила, что новый любовник матери немец, тонкий ценитель вин, художник и романтик, достойный матери, и, несомненно, яркая индивидуальность.
Я не поняла, почему мать вызвала меня в Париж. Когда я приехала в отель «Ланкастер», ее там не было. Но была сирень! Должно быть, кто-то скупил белую сирень по всей Франции. Сирень заслонила всю мебель, в комнате было трудно дышать.
*
Белая сирень продолжала поступать в беспримерном количестве, а вместе с ней - коробки с Дом Периньон и самые прелестные любовные послания из тех, что я читала. Мне еще предстояло познакомиться с их автором, отбившим у Дитрих вкус к шампанскому. Кто бы ни был новый любовник, его влияние на мою мать казалось всеобъемлющим. Гете был забыт во имя Рильке, на смену всем романам Хемингуэя пришла книга под названием «На западном фронте без перемен», изданная на многих языках; написал ее некий Эрих Мария Ремарк. Я никогда не понимала странной привычки немцев давать мальчикам мое имя.
Мать пробиралась сквозь сирень и тянула за собой несколько смущенного гостя.
- Дорогая, поди сюда. Я хочу познакомить тебя с самым талантливым писателем нашего времени, автором книги «На западном фронте без перемен», господином Ремарком!
Я присела в реверансе и заглянула в лицо весьма любопытного для меня человека: точеное, похожее на скульптурное изображение, с капризным, как у женщины, ртом и скрытным, непроницаемым взглядом.
- Кот? [одно из детских домашних прозвищ Марии] Тебе нравится, когда тебя так называют? А меня друзья зовут Бони. Вот мы и познакомились, - сказал он мягко, с аристократическим немецким выговором, будто читал хорошие стихи.
- Нет, нет, мой милый, Ребенок должен называть тебя господин Ремарк, - ворковала мать, пристраиваясь к нему сбоку.
Она взяла Ремарка под руку и вывела из сиреневого будуара. Я продолжала распаковывать книги господина Ремарка и думала: из-за него действительно можно потерять голову!
Мы с Ремарком стали близкими друзьями. Я всегда считала, что у него лицо добродушной веселой лисицы, как на иллюстрациях к «Басням» Лафонтена, у него даже уши слегка заострялись кверху. Ремарку была свойственна театральность: он, словно актер в героической пьесе, вечно стоял за кулисами, в ожидании обращенной к нему реплики, а сам тем временем писал книги, наделяя всех героев-мужчин своими разносторонними способностями. В жизни они не сочетались, создавая единый характер, а лишь выделяли самые интригующие его черты. Им не дано было слиться воедино не потому, что Ремарк не знал, как этого добиться, просто он считал себя недостойным такой идеальной завершенности.
Мать любила рассказывать о первой встрече с этим очаровательным, сложным, склонным к депрессиям человеком. Сцена выглядела таким образом.
Она сидела за ланчем с фон Штернбергом в Лидо, в Венеции, когда к их столику подошел незнакомец.
- Герр фон Штернберг? Мадам?
Мать не выносила, когда к ней подходили незнакомые люди, но его низкий голос, искусные модуляции заинтриговали ее. Она отметила тонкие черты лица, чувствительный рот, соколиные глаза, смягчившиеся, когда он склонился к ней.
- Разрешите представиться? Я Эрих Мария Ремарк.
Мать протянула руку, он почтительно поднес ее к губам. Фон Штернберг сделал знак официанту принести стул и обратился к Ремарку:
- Присоединяйтесь к нам!
- Благодарю. Вы позволите, мадам?
Мать, очарованная его безупречными манерами, слегка улыбнулась и кивнула.
- Вы слишком молоды для автора величайшей книги нашего времени, - сказала она, не сводя с него глаз.
- Я написал бы ее лишь для того, чтобы услышать, как вы произносите эти слова своим завораживающим голосом. - Ремарк щелкнул золотой зажигалкой, давая ей прикурить.
Она обхватила своими бледными пальцами его бронзовые от загара руки и втянула в себя дым. Потом кончиком языка сняла с нижней губы прилипшую крошку табака. Фон Штернберг, непревзойденный режиссер и кинооператор, тут же ретировался: он с первого взгляда оценил средний план великой любовной сцены.
- Мы с Ремарком проговорили до рассвета. Это было восхитительно! Потом он посмотрел на меня и сказал: «Должен предупредить вас: я - импотент». Я подняла на него взгляд и, вздохнув с огромным облегчением, ответила: «О, как чудесно!» Ты же знаешь, как я не люблю заниматься «этим». Я была так счастлива! Значит, мы можем просто разговаривать, спать, любить друг друга, и все будет так мило и уютно! […]
Я села, наблюдая за двумя офицерами, заступившими на караульную службу в дверях нашей гостиной. Они держались так, будто находились здесь по праву. Оба были молоды, с крепкими шеями, квадратными подбородками, стальными глазами и очень светлыми волосами. Они смотрелись, как близнецы. Вид они имели устрашающий даже без серебряных орлов и свастик на мундирах. Меня они пугали. Я сидела очень тихо, надеясь, что «Зигфриды» не снизойдут до простого «арийского» ребенка, и терялась в догадках: кого их поставили охранять, и почему моя мать согласилась встретиться с нацистами! Дверь отворилась, высокий немец щелкнул каблуками, элегантным движением приложился к протянутой матерью руке и после отрывистого «Хайль Гитлер!» вышел из нашего номера в сопровождении своих приспешников.
- Папи, ты видел что-нибудь подобное? Как может такой образованный человек, как Риббентроп, доверяться Гитлеру! Он же разумный человек, выходец из одной из лучших семей Германии! Так что не говорите мне, что он чего-то не понимает. Мне пришлось спрятать Ремарка в ванной! Ведь они сожгли его книги, и я опасалась, как бы эти «отравители колодцев» не увидели его здесь. […]Радость моя, выпусти господина Ремарка: он же не может сам выйти из ванной.
Ремарку не понравилось, что его заперли, пусть ради его же собственного блага. Он стремительно ворвался в гостиную.
- Марлен, никогда, никогда больше не смей запирать меня! Я не убежавший из дому ребенок и не безответственный идиот, бросивший вызов действительности из-за бессмысленной бравады!
*
И мы еп famille отправились на отдых на юг Франции. […]
Великолепный белый отель «Мыс Антиб» вознесся над Средиземным морем. В 1938 году оно еще было цвета голубого сапфира и кристально прозрачное, а вода такая чистая, что, плавая в ее прекрасной прохладе, можно было хлебнуть ее без опаски. Поскольку «Мыс Антиб» был самым фешенебельным отелем на Лазурном берегу, так называемые «сливки общества» тридцатых годов останавливались в нем, чтобы посмотреть друг на друга и обменяться светскими сплетнями. […]
Свита Дитрих расположилась в соседних номерах: Ремарк, мать, отец, Тами - в начале коридора, я - в конце.[…]
В то лето Ремарк начал работу над «Триумфальной аркой». Он писал по-немецки в желтых блокнотах в линейку. Почерк у него был мелкий, аккуратный, четкий. Острые кончики карандашей никогда не ломались от нажима. Где бы он ни находился, большая коробка тщательно отточенных карандашей всегда была у него под рукой на тот случай, если вдруг найдет вдохновение. Это была одна из самых характерных его привычек. Конечно, он писал свою героиню Жоан Маду с моей матери. Его герой Равик - он сам. Ремарк даже подписывал этим именем многочисленные письма к Дитрих - и когда они были вместе, и при размолвках. […]
Пока наш «знаменитый автор» трудился в затененной комнате высоко над морем, его подруга, очень сексуальная в своем облегающем белом купальнике, подружилась у подножия скал с сексуальным политиком-ирландцем. Американский посол при Сент-Джеймском дворе в Англии был изрядный волокита. Для главы семейства с маленькой тихой женой, родившей ему так много детей, он, на мой взгляд, чрезмерно увлекался флиртом, но во всем остальном мистер Кеннеди был очень хороший человек, и, по-моему, девять детей семейства Кеннеди - замечательные люди! Я бы с радостью отдала руку или ногу за счастье родиться в этой семье. Они были настоящими американцами: непрестанно лучились улыбками, а зубы у всех такие, что любой из них мог бы рекламировать зубную пасту. […]
Maria Sieber flanked by Pat and Eunice Kennedy at the Hôtel du Cap, 1939
*
Гитлер и Сталин подписали пакт о ненападении, и Кеннеди уехали раньше всех. Свершилось то, чего все ждали, хоть и молились, чтобы пронесло. Вспышкой огня по отелю пронеслась весть:
- Уезжайте, покидайте Францию, и быстрее!
По ту сторону океана мать пустила в ход все свои могущественные связи и забронировала нам билеты на пароход «Куин Мэри», отплывавший из Шербура 2 сентября 1939 года. Мы уехали из Антиба на двух машинах. Впереди - Ремарк и я на его великолепной «лянче», а следом за нами, стараясь не отставать, мой отец, Тами, Тедди и наш багаж на «паккарде». Никто не говорил: «Немцы в часе езды отсюда», но именно поэтому мы так спешно эвакуировались. Останавливались только для заправки, но вскоре движение на дороге застопорилось из-за длинных колонн мобилизованных на войну мулов и лошадей.
- Кот, запомни все, что видишь, сказал Ремарк, - пусть это навсегда врежется тебе в память! Чувство отчаяния, гнев французских фермеров, безнадежность на их лицах, размытые в сгущающихся сумерках краски. Черных мулов гонят на войну, мулов и лошадей против вермахта и люфтваффе.
Когда мы ехали по сельской Франции, нас преследовало чувство, что Франция уже потерпела поражение в еще не начавшейся войне. Ни патриотического энтузиазма граждан вступить в армию, ни людей с гордо поднятыми головами, поющих «Марсельезу». И фермеры с мулами шли не на войну - они еле тащились по дороге, будто знали, что впереди их ждет поражение, и часто останавливались - посидеть на обочине, усталые и удрученные.
- Бони, они уже знают, что проиграют войну?
- Да. Они старые и помнят прошлую войну. Вглядись в их лица, Кот. Война - не гимн славы, а плач матерей.
Я, молоденькая девчонка, наблюдала, как начинается новая война, вместе с человеком, видевшим старую, запечатлевшим ее ужасы в книгах, которые читает весь мир. Мне предстояло стать живым свидетелем, я чувствовала, что для меня большая честь находиться в такую пору рядом с Ремарком.
«Лянча» стала перегреваться. Мы остановились возле гаража, судя по всему, покинутого. Бони дал радиатору охладиться, на починку времени не было! Нам надлежало прибыть в Париж, чтобы успеть к поезду, согласованному с расписанием парохода, отплывающего из Шербура. Бони поднял капот машины для вентиляции и потому вынужден был открыть дверцу машины: иначе он не видел дороги. Бони ругал свою машину за то, что она его предала, упрекал любимую Пуму за трусость перед лицом опасности. На самом деле его негодование никакого отношения к машине не имело. Мне бы хотелось разделить с ним чувство утраты, но я никогда не осознавала своей неразрывной связи с Европой. Для Бони это было судьбоносное время, он надолго прощался с Европой, отдавая себе отчет в том, что, возможно, не вернется никогда. Ремарк полагал, что Гитлер, наделенный силой зла, выиграет войну и станет самовластным хозяином всей Европы.
В Париже было темно, мы ехали медленно. Я высматривала Эйфелеву башню, ярко иллюминированную всего год назад, но видела лишь ее мрачный силуэт на фоне ночного неба.
- «Париж - город света», - прошептал Ремарк. - Прекрасный Париж переживает свою первую светомаскировку. За всю современную историю никому еще не удавалось лишить Париж ярких огней. Мы должны поднять за него тост и пожелать ему удачи. Пойдем, пока папи прощается со своей мебелью, мы с тобой поедем к Фуке, проведем еще один летний вечер на Елисейских полях и попрощаемся с Парижем.
В ту ночь знаменитый погребок Фуке был опустошен - выпиты все коллекционные бургундские вина, шампанское, коньяки 1911 года. Парижане толпились на Елисейских полях. Все пили, но никто не был пьян.
- Месье, - перед Ремарком низко склонился его любимый старший официант, ведающий винами. Он любовно сжимал в руках пыльную бутылку. - Мы не хотим, чтобы такое вино досталось бошам, не так ли?
Ремарк кивнул в знак согласия. Потом он и мне налил маленький бокал.
- Кот, ты этого никогда не забудешь - ни вкус вина, ни случая, по которому откупорили такую бутылку.
Он оказался прав - я не забыла.
В ту ночь мы с Бони подружились по-настоящему - не как мужчина с девушкой, не как взрослый с маленькой дочерью любимой женщины - ничего такого не было и в помине, мы стали товарищами, пережившими общую трагедию.
1939г. Уже в Нью-Йорке:
*
Когда мы наконец прибыли в отель на Беверли-Хиллз, мать уже обеспечила нас жильем. Сама она жила в частном бунгало, Ремарк поселился напротив, у отца был номер в основном здании отеля, мы с Тами жили в соседних одноместных номерах. […]
Поскольку теперь рядом с Дитрих скопилось слишком много «мужей», она взялась за Ремарка, пытаясь убедить его, что Нью-Йорк - самое подходящее место для «блестящего писателя», а вовсе не культурная пустошь под названием Голливуд, но ничего не добилась. Тогда она сосредоточила свои усилия на том, кем научилась помыкать, и отослала на восток отца с собакой и Тами. Мне позволили остаться, и я радовалась, что избежала «чистки». […]
Ремарк, как и прежде, вел днем затворнический образ жизни, принуждая себя писать, а вечером, перед возвращением матери со студии, рвал все написанное. Ремарк жил для того, чтобы услышать шум машины матери, подъезжающей к дому, телефонный звонок Марлен с известием, что она одна, и ему дозволяется, прокравшись через дорогу, заключить ее в объятия. Порой Дитрих возвращалась домой очень поздно, особенно по субботам, вернее, она возвращалась лишь вечером в воскресенье, и я сидела дома у Ремарка, чтобы ему не было так одиноко и тоскливо. Из всех, кого я знала в юности, лишь Ремарк понимал, что я не была ребенком для матери, вернее, она не считала меня ребенком с шести лет. И, действительно, кто мог обвинить ее за страсть к субботним развлечениям? Половина женщин в Америке отдала бы все на свете, чтобы побывать там, куда приглашали Дитрих по субботним вечерам. Ремарк страдал не только потому, что его полностью отвергли, как и Джо, он ненавидел сам себя за безоглядную любовь к Марлен, не позволявшую ее оставить. У него была потребность находиться рядом с Марлен, просто видеть ее, слушать ее голос, даже если она рассказывала ему о своей новой влюбленности, что она и делала, да еще просила совета, как превратить мгновения любви в объятиях нового любовника в нечто чудесное и неизведанное.
- Она ждет, что я напишу ей «любовные сцены», завораживающие фразы. Иногда я пишу, и тогда она дарит мне свою чудесную романтическую улыбку и готовит обед. Кот, какое небесное блаженство - доставить ей радость, - говорил Ремарк, глядя в окно, ожидая возвращения своей Пумы.
Этот прекрасный человек сделался трагическим соглядатаем чужой любви, Сирано с Беверли-Хиллз.
*
Ремарк наконец решил, что с него хватит, выехал из своего бунгало и арендовал дом в Брентвуде. Ремарк считал его временным жилищем: дом, хоть и милый, почему-то не устраивал Бони, он бы не хотел поселиться в нем навсегда. Он повесил всего одну картину - «Желтый закат» Ван Гога. Остальные стояли у стен. Я дивилась тому, что все эти бесценные сокровища, благополучно пересекшие океан, американский континент, оказались в конце концов в невзрачном домике в солнечной Калифорнии. Бони купил двух собак, ирландских терьеров, составлявших ему компанию. Я часто приходила к нему в гости. При всем своем страстном «отчаянии» Бони был разумнее всех, кого я знала.
У Ремарка был «Дон Кихот» с иллюстрациями Домье, моя любимая книга. Мне нравилась обложка из грубого необработанного холста, нетрадиционно большой размер книги, под стать длинному копью Кихота. Книга радовала глаз, я могла часами разглядывать гравюры, и Ремарк с удовольствием наблюдал за мной.
- Когда-нибудь она будет твоей, я оставлю ее тебе по завещанию, мисс Санчо Панса. Но твой вкус порой чересчур эмоционален. - Он перебирал сотни полотен, выбирая картину, которую я, по его мнению, должна научиться ценить. - Давай сегодня устроим день Ван Гога, - предлагал он.
С Ремарком я всегда была смелой.
- Нет, сегодня день не для Ван Гога.
- А какой же сегодня, по-твоему, день?
- Как насчет Сезанна?
Ремарк улыбался, кивал и снова перебирал полотна.
- Акварель или масло?
Чаще всего я просила Бони показать картины Эль Греко. Его мрачный стиль был созвучен моему внутреннему смятению. Ремарк, конечно, понимал, что в нашей семье творится что-то неладное, и боялся спросить. Все равно он бы мне не помог, а лишь огорчился бы, почувствовав себя импотентом и в дружбе.
Я как-то спросила, почему он не развешивает свои картины, и Ремарк сказал, что дом ему чужд, и атмосфера здесь недружественная. Он надеялся, что дом в Швейцарии еще дождется своего хозяина. Бони занимался распаковкой своих музейных экспонатов из клетей, равнодушно расставляя сокровища династии Танг по пустым комнатам, где вдоль стен лежали скатанными бесценные ковры. Коллекция антиквариата была его единственным другом, собаки - спутниками, а письма к Дитрих - единственным выходом чувств. Он, как всегда, писал по-немецки, именуя себя Равиком.
*
Каждый раз, когда Ремарк присылал матери письмо, она звала его к себе, клялась, что любит только его, иногда позволяла ему любить себя, но наутро, перед уходом в «Юниверсл», выпроваживала. Это разжигание и охлаждение чувств губительно сказывалось на творчестве Ремарка. Через некоторое время желтые листы уже оставались неисписанными, а заточенные карандаши - неиспользованными.
*
Жан Габен, пользуясь заключенным контрактом, покинул оккупированную Францию. Дитрих уже ждала его с распростертыми объятиями. Он об этом не знал, но судьба его на несколько лет вперед уже была определена.
Ремарк решил перебраться в Нью-Йорк. Я помогала ему упаковывать вещи.
- Ты действительно должен ее покинуть?
- Гавань не может покинуть корабль, отплывший накануне вечером.
- Так должен или нет, Бони?
- Да, Грусть. Если бы я мог обратить тебя в Счастье, я бы остался, но мне не хватает былого могущества.
- Ты называешь меня Грусть. Почему?
- Я называю тебя многими нежными именами, чтобы дать тебе глоток воздуха. Твоя мать поглощает весь кислород вокруг тебя.
- Я не люблю ее, ты знаешь. - Как приятно было произнести эти слова!
- Ты должна ее любить. Она любит тебя так, как представляет себе любовь. Она производит тысячу оборотов в минуту, а для нас норма - сто. Нам нужен час, чтобы выразить любовь к ней, она же легко справляется с этим за шесть минут и уходит по своим делам, а мы удивляемся, почему она не любит нас так, как мы любим ее. Мы ошибаемся, она нас уже любила.
*
Ремарк объявил, что подумывает о женитьбе - и на ком, по-вашему? На Полетт Годдар! Мать моя пришла в ужас. Честно признаться, я тоже.
- Чистое безумие! Да не может он всерьез хотеть жениться на этой бабе, правда же? Разве он не понимает, что ей нужны его картины, а не он сам? Я с ним поговорю!
Разговор состоялся. Бони предложил моей матери немедленно сочетаться с ним браком, в противном случае, он обещал действительно жениться на Годдар. Спустя какое-то время тем дело и кончилось. Комментарий моей матери, узнавшей о событии, был краток:
- Вот теперь посмотрим! Теперь она постарается его побыстрее отправить на тот свет. Он был великий писатель, но во всем, что касается жизни, оставался полным идиотом!
На этом мы покончили с милейшим Бони.
Когда в 1970 году Ремарка не стало, Дитрих провозгласила:
- Разве я ошиблась? Этой кошмарной женщине, конечно, потребовалось несколько лет, но чего хотела, она все-таки добилась! Теперь Годдар богата, как Крез, но пусть поскорее подохнет среди всей своей роскоши!
Switzerland. Circa 1960's. German born American novelist Erich Maria Remarque and his wife Paulette Goddard are pictured at their villa at Lake Maggiore. They are US citizens, but spend part of every year at the villa.
---------------------------------------------------------------------------------
Бонус: цитата об Эдит Пиаф, чтоб два раза не вставать, так сказать.)
*
В тот вечер по настоянию моей матери был устроен торжественный ужин в ее любимом «Эль-Марокко», и не просто в «Эль-Марокко», а в его главном, сокровенном святилище - в Палевом зале. Мысли мои блуждали очень далеко от таких вещей, как нрав Дитрих, как то, что Дитрих всегда остается собой, поэтому я не слышала слов Пиаф, сказавшей моему мужу, с которым она беседовала по-французски (он хорошо знал язык):
- Ну и как, нравится вам жить на деньги тещи?
Билла ее вопрос ошарашил настолько, что он попросил повторить фразу. Хотел убедиться, что все правильно понял. Она повторила. Тут-то мы ее и услышали - я и моя мать. Одновременно.
- Ах, Mon Amour! - Габен и Пиаф уже давно удостоились этого почетного обращения. - Но ведь Мария с ним так счастлива!
Люди за соседними столиками, по обыкновению, с жадным вниманием рассматривали королеву и ее свиту, и я поднялась без единого слова. Муж поглядел мне в лицо и тоже встал. Мы вежливо пожелали оставшимся доброй ночи и покинули зал. Я сумела сдержаться, не выплеснуть свой гнев. Непристойное поведение этой французской беспризорницы меня не удивило - так же, к сожалению, как и главная гнусность, исходившая от моей матери. Ничуть не изумляла меня и их любовная связь… Знатная дама и Потаскушка.
Мать моя очень гордилась тем, что она «лучший друг» Пиаф (так официально назывались их отношения). Когда Пиаф выходила замуж, именно Марлен заказала ей свадебное платье, точную копию своего собственного, шифонового, от Диора, именно она одела невесту, повесила изящный золотой крестик на ее тоненькую шейку и, подобно мужчине-возлюбленному, каким, впрочем, была для большинства своих женщин, из рук в руки передала другому. Позже, когда погиб любовник Пиаф, известный боксер-профессионал, именно Дитрих приводила в чувство своего сраженного горем «Воробышка», утешая его словами: «Ах, Mon Amour!»
Edith Piaf and her matron of honor Marlene Dietrich
Marlene Dietrich fixes the shoe of Édith Piaf on Piaf’s wedding day in 1952
*
В ее голосе все сильнее и сильнее звучала наивная радость с обертонами «немецкой восторженности»! Я заключила, что новый любовник матери немец, тонкий ценитель вин, художник и романтик, достойный матери, и, несомненно, яркая индивидуальность.
Я не поняла, почему мать вызвала меня в Париж. Когда я приехала в отель «Ланкастер», ее там не было. Но была сирень! Должно быть, кто-то скупил белую сирень по всей Франции. Сирень заслонила всю мебель, в комнате было трудно дышать.
*
Белая сирень продолжала поступать в беспримерном количестве, а вместе с ней - коробки с Дом Периньон и самые прелестные любовные послания из тех, что я читала. Мне еще предстояло познакомиться с их автором, отбившим у Дитрих вкус к шампанскому. Кто бы ни был новый любовник, его влияние на мою мать казалось всеобъемлющим. Гете был забыт во имя Рильке, на смену всем романам Хемингуэя пришла книга под названием «На западном фронте без перемен», изданная на многих языках; написал ее некий Эрих Мария Ремарк. Я никогда не понимала странной привычки немцев давать мальчикам мое имя.
Мать пробиралась сквозь сирень и тянула за собой несколько смущенного гостя.
- Дорогая, поди сюда. Я хочу познакомить тебя с самым талантливым писателем нашего времени, автором книги «На западном фронте без перемен», господином Ремарком!
Я присела в реверансе и заглянула в лицо весьма любопытного для меня человека: точеное, похожее на скульптурное изображение, с капризным, как у женщины, ртом и скрытным, непроницаемым взглядом.
- Кот? [одно из детских домашних прозвищ Марии] Тебе нравится, когда тебя так называют? А меня друзья зовут Бони. Вот мы и познакомились, - сказал он мягко, с аристократическим немецким выговором, будто читал хорошие стихи.
- Нет, нет, мой милый, Ребенок должен называть тебя господин Ремарк, - ворковала мать, пристраиваясь к нему сбоку.
Она взяла Ремарка под руку и вывела из сиреневого будуара. Я продолжала распаковывать книги господина Ремарка и думала: из-за него действительно можно потерять голову!
Мы с Ремарком стали близкими друзьями. Я всегда считала, что у него лицо добродушной веселой лисицы, как на иллюстрациях к «Басням» Лафонтена, у него даже уши слегка заострялись кверху. Ремарку была свойственна театральность: он, словно актер в героической пьесе, вечно стоял за кулисами, в ожидании обращенной к нему реплики, а сам тем временем писал книги, наделяя всех героев-мужчин своими разносторонними способностями. В жизни они не сочетались, создавая единый характер, а лишь выделяли самые интригующие его черты. Им не дано было слиться воедино не потому, что Ремарк не знал, как этого добиться, просто он считал себя недостойным такой идеальной завершенности.
Мать любила рассказывать о первой встрече с этим очаровательным, сложным, склонным к депрессиям человеком. Сцена выглядела таким образом.
Она сидела за ланчем с фон Штернбергом в Лидо, в Венеции, когда к их столику подошел незнакомец.
- Герр фон Штернберг? Мадам?
Мать не выносила, когда к ней подходили незнакомые люди, но его низкий голос, искусные модуляции заинтриговали ее. Она отметила тонкие черты лица, чувствительный рот, соколиные глаза, смягчившиеся, когда он склонился к ней.
- Разрешите представиться? Я Эрих Мария Ремарк.
Мать протянула руку, он почтительно поднес ее к губам. Фон Штернберг сделал знак официанту принести стул и обратился к Ремарку:
- Присоединяйтесь к нам!
- Благодарю. Вы позволите, мадам?
Мать, очарованная его безупречными манерами, слегка улыбнулась и кивнула.
- Вы слишком молоды для автора величайшей книги нашего времени, - сказала она, не сводя с него глаз.
- Я написал бы ее лишь для того, чтобы услышать, как вы произносите эти слова своим завораживающим голосом. - Ремарк щелкнул золотой зажигалкой, давая ей прикурить.
Она обхватила своими бледными пальцами его бронзовые от загара руки и втянула в себя дым. Потом кончиком языка сняла с нижней губы прилипшую крошку табака. Фон Штернберг, непревзойденный режиссер и кинооператор, тут же ретировался: он с первого взгляда оценил средний план великой любовной сцены.
- Мы с Ремарком проговорили до рассвета. Это было восхитительно! Потом он посмотрел на меня и сказал: «Должен предупредить вас: я - импотент». Я подняла на него взгляд и, вздохнув с огромным облегчением, ответила: «О, как чудесно!» Ты же знаешь, как я не люблю заниматься «этим». Я была так счастлива! Значит, мы можем просто разговаривать, спать, любить друг друга, и все будет так мило и уютно! […]
Я села, наблюдая за двумя офицерами, заступившими на караульную службу в дверях нашей гостиной. Они держались так, будто находились здесь по праву. Оба были молоды, с крепкими шеями, квадратными подбородками, стальными глазами и очень светлыми волосами. Они смотрелись, как близнецы. Вид они имели устрашающий даже без серебряных орлов и свастик на мундирах. Меня они пугали. Я сидела очень тихо, надеясь, что «Зигфриды» не снизойдут до простого «арийского» ребенка, и терялась в догадках: кого их поставили охранять, и почему моя мать согласилась встретиться с нацистами! Дверь отворилась, высокий немец щелкнул каблуками, элегантным движением приложился к протянутой матерью руке и после отрывистого «Хайль Гитлер!» вышел из нашего номера в сопровождении своих приспешников.
- Папи, ты видел что-нибудь подобное? Как может такой образованный человек, как Риббентроп, доверяться Гитлеру! Он же разумный человек, выходец из одной из лучших семей Германии! Так что не говорите мне, что он чего-то не понимает. Мне пришлось спрятать Ремарка в ванной! Ведь они сожгли его книги, и я опасалась, как бы эти «отравители колодцев» не увидели его здесь. […]Радость моя, выпусти господина Ремарка: он же не может сам выйти из ванной.
Ремарку не понравилось, что его заперли, пусть ради его же собственного блага. Он стремительно ворвался в гостиную.
- Марлен, никогда, никогда больше не смей запирать меня! Я не убежавший из дому ребенок и не безответственный идиот, бросивший вызов действительности из-за бессмысленной бравады!
*
И мы еп famille отправились на отдых на юг Франции. […]
Великолепный белый отель «Мыс Антиб» вознесся над Средиземным морем. В 1938 году оно еще было цвета голубого сапфира и кристально прозрачное, а вода такая чистая, что, плавая в ее прекрасной прохладе, можно было хлебнуть ее без опаски. Поскольку «Мыс Антиб» был самым фешенебельным отелем на Лазурном берегу, так называемые «сливки общества» тридцатых годов останавливались в нем, чтобы посмотреть друг на друга и обменяться светскими сплетнями. […]
Свита Дитрих расположилась в соседних номерах: Ремарк, мать, отец, Тами - в начале коридора, я - в конце.[…]
В то лето Ремарк начал работу над «Триумфальной аркой». Он писал по-немецки в желтых блокнотах в линейку. Почерк у него был мелкий, аккуратный, четкий. Острые кончики карандашей никогда не ломались от нажима. Где бы он ни находился, большая коробка тщательно отточенных карандашей всегда была у него под рукой на тот случай, если вдруг найдет вдохновение. Это была одна из самых характерных его привычек. Конечно, он писал свою героиню Жоан Маду с моей матери. Его герой Равик - он сам. Ремарк даже подписывал этим именем многочисленные письма к Дитрих - и когда они были вместе, и при размолвках. […]
Пока наш «знаменитый автор» трудился в затененной комнате высоко над морем, его подруга, очень сексуальная в своем облегающем белом купальнике, подружилась у подножия скал с сексуальным политиком-ирландцем. Американский посол при Сент-Джеймском дворе в Англии был изрядный волокита. Для главы семейства с маленькой тихой женой, родившей ему так много детей, он, на мой взгляд, чрезмерно увлекался флиртом, но во всем остальном мистер Кеннеди был очень хороший человек, и, по-моему, девять детей семейства Кеннеди - замечательные люди! Я бы с радостью отдала руку или ногу за счастье родиться в этой семье. Они были настоящими американцами: непрестанно лучились улыбками, а зубы у всех такие, что любой из них мог бы рекламировать зубную пасту. […]
Maria Sieber flanked by Pat and Eunice Kennedy at the Hôtel du Cap, 1939
*
Гитлер и Сталин подписали пакт о ненападении, и Кеннеди уехали раньше всех. Свершилось то, чего все ждали, хоть и молились, чтобы пронесло. Вспышкой огня по отелю пронеслась весть:
- Уезжайте, покидайте Францию, и быстрее!
По ту сторону океана мать пустила в ход все свои могущественные связи и забронировала нам билеты на пароход «Куин Мэри», отплывавший из Шербура 2 сентября 1939 года. Мы уехали из Антиба на двух машинах. Впереди - Ремарк и я на его великолепной «лянче», а следом за нами, стараясь не отставать, мой отец, Тами, Тедди и наш багаж на «паккарде». Никто не говорил: «Немцы в часе езды отсюда», но именно поэтому мы так спешно эвакуировались. Останавливались только для заправки, но вскоре движение на дороге застопорилось из-за длинных колонн мобилизованных на войну мулов и лошадей.
- Кот, запомни все, что видишь, сказал Ремарк, - пусть это навсегда врежется тебе в память! Чувство отчаяния, гнев французских фермеров, безнадежность на их лицах, размытые в сгущающихся сумерках краски. Черных мулов гонят на войну, мулов и лошадей против вермахта и люфтваффе.
Когда мы ехали по сельской Франции, нас преследовало чувство, что Франция уже потерпела поражение в еще не начавшейся войне. Ни патриотического энтузиазма граждан вступить в армию, ни людей с гордо поднятыми головами, поющих «Марсельезу». И фермеры с мулами шли не на войну - они еле тащились по дороге, будто знали, что впереди их ждет поражение, и часто останавливались - посидеть на обочине, усталые и удрученные.
- Бони, они уже знают, что проиграют войну?
- Да. Они старые и помнят прошлую войну. Вглядись в их лица, Кот. Война - не гимн славы, а плач матерей.
Я, молоденькая девчонка, наблюдала, как начинается новая война, вместе с человеком, видевшим старую, запечатлевшим ее ужасы в книгах, которые читает весь мир. Мне предстояло стать живым свидетелем, я чувствовала, что для меня большая честь находиться в такую пору рядом с Ремарком.
«Лянча» стала перегреваться. Мы остановились возле гаража, судя по всему, покинутого. Бони дал радиатору охладиться, на починку времени не было! Нам надлежало прибыть в Париж, чтобы успеть к поезду, согласованному с расписанием парохода, отплывающего из Шербура. Бони поднял капот машины для вентиляции и потому вынужден был открыть дверцу машины: иначе он не видел дороги. Бони ругал свою машину за то, что она его предала, упрекал любимую Пуму за трусость перед лицом опасности. На самом деле его негодование никакого отношения к машине не имело. Мне бы хотелось разделить с ним чувство утраты, но я никогда не осознавала своей неразрывной связи с Европой. Для Бони это было судьбоносное время, он надолго прощался с Европой, отдавая себе отчет в том, что, возможно, не вернется никогда. Ремарк полагал, что Гитлер, наделенный силой зла, выиграет войну и станет самовластным хозяином всей Европы.
В Париже было темно, мы ехали медленно. Я высматривала Эйфелеву башню, ярко иллюминированную всего год назад, но видела лишь ее мрачный силуэт на фоне ночного неба.
- «Париж - город света», - прошептал Ремарк. - Прекрасный Париж переживает свою первую светомаскировку. За всю современную историю никому еще не удавалось лишить Париж ярких огней. Мы должны поднять за него тост и пожелать ему удачи. Пойдем, пока папи прощается со своей мебелью, мы с тобой поедем к Фуке, проведем еще один летний вечер на Елисейских полях и попрощаемся с Парижем.
В ту ночь знаменитый погребок Фуке был опустошен - выпиты все коллекционные бургундские вина, шампанское, коньяки 1911 года. Парижане толпились на Елисейских полях. Все пили, но никто не был пьян.
- Месье, - перед Ремарком низко склонился его любимый старший официант, ведающий винами. Он любовно сжимал в руках пыльную бутылку. - Мы не хотим, чтобы такое вино досталось бошам, не так ли?
Ремарк кивнул в знак согласия. Потом он и мне налил маленький бокал.
- Кот, ты этого никогда не забудешь - ни вкус вина, ни случая, по которому откупорили такую бутылку.
Он оказался прав - я не забыла.
В ту ночь мы с Бони подружились по-настоящему - не как мужчина с девушкой, не как взрослый с маленькой дочерью любимой женщины - ничего такого не было и в помине, мы стали товарищами, пережившими общую трагедию.
1939г. Уже в Нью-Йорке:
*
Когда мы наконец прибыли в отель на Беверли-Хиллз, мать уже обеспечила нас жильем. Сама она жила в частном бунгало, Ремарк поселился напротив, у отца был номер в основном здании отеля, мы с Тами жили в соседних одноместных номерах. […]
Поскольку теперь рядом с Дитрих скопилось слишком много «мужей», она взялась за Ремарка, пытаясь убедить его, что Нью-Йорк - самое подходящее место для «блестящего писателя», а вовсе не культурная пустошь под названием Голливуд, но ничего не добилась. Тогда она сосредоточила свои усилия на том, кем научилась помыкать, и отослала на восток отца с собакой и Тами. Мне позволили остаться, и я радовалась, что избежала «чистки». […]
Ремарк, как и прежде, вел днем затворнический образ жизни, принуждая себя писать, а вечером, перед возвращением матери со студии, рвал все написанное. Ремарк жил для того, чтобы услышать шум машины матери, подъезжающей к дому, телефонный звонок Марлен с известием, что она одна, и ему дозволяется, прокравшись через дорогу, заключить ее в объятия. Порой Дитрих возвращалась домой очень поздно, особенно по субботам, вернее, она возвращалась лишь вечером в воскресенье, и я сидела дома у Ремарка, чтобы ему не было так одиноко и тоскливо. Из всех, кого я знала в юности, лишь Ремарк понимал, что я не была ребенком для матери, вернее, она не считала меня ребенком с шести лет. И, действительно, кто мог обвинить ее за страсть к субботним развлечениям? Половина женщин в Америке отдала бы все на свете, чтобы побывать там, куда приглашали Дитрих по субботним вечерам. Ремарк страдал не только потому, что его полностью отвергли, как и Джо, он ненавидел сам себя за безоглядную любовь к Марлен, не позволявшую ее оставить. У него была потребность находиться рядом с Марлен, просто видеть ее, слушать ее голос, даже если она рассказывала ему о своей новой влюбленности, что она и делала, да еще просила совета, как превратить мгновения любви в объятиях нового любовника в нечто чудесное и неизведанное.
- Она ждет, что я напишу ей «любовные сцены», завораживающие фразы. Иногда я пишу, и тогда она дарит мне свою чудесную романтическую улыбку и готовит обед. Кот, какое небесное блаженство - доставить ей радость, - говорил Ремарк, глядя в окно, ожидая возвращения своей Пумы.
Этот прекрасный человек сделался трагическим соглядатаем чужой любви, Сирано с Беверли-Хиллз.
*
Ремарк наконец решил, что с него хватит, выехал из своего бунгало и арендовал дом в Брентвуде. Ремарк считал его временным жилищем: дом, хоть и милый, почему-то не устраивал Бони, он бы не хотел поселиться в нем навсегда. Он повесил всего одну картину - «Желтый закат» Ван Гога. Остальные стояли у стен. Я дивилась тому, что все эти бесценные сокровища, благополучно пересекшие океан, американский континент, оказались в конце концов в невзрачном домике в солнечной Калифорнии. Бони купил двух собак, ирландских терьеров, составлявших ему компанию. Я часто приходила к нему в гости. При всем своем страстном «отчаянии» Бони был разумнее всех, кого я знала.
У Ремарка был «Дон Кихот» с иллюстрациями Домье, моя любимая книга. Мне нравилась обложка из грубого необработанного холста, нетрадиционно большой размер книги, под стать длинному копью Кихота. Книга радовала глаз, я могла часами разглядывать гравюры, и Ремарк с удовольствием наблюдал за мной.
- Когда-нибудь она будет твоей, я оставлю ее тебе по завещанию, мисс Санчо Панса. Но твой вкус порой чересчур эмоционален. - Он перебирал сотни полотен, выбирая картину, которую я, по его мнению, должна научиться ценить. - Давай сегодня устроим день Ван Гога, - предлагал он.
С Ремарком я всегда была смелой.
- Нет, сегодня день не для Ван Гога.
- А какой же сегодня, по-твоему, день?
- Как насчет Сезанна?
Ремарк улыбался, кивал и снова перебирал полотна.
- Акварель или масло?
Чаще всего я просила Бони показать картины Эль Греко. Его мрачный стиль был созвучен моему внутреннему смятению. Ремарк, конечно, понимал, что в нашей семье творится что-то неладное, и боялся спросить. Все равно он бы мне не помог, а лишь огорчился бы, почувствовав себя импотентом и в дружбе.
Я как-то спросила, почему он не развешивает свои картины, и Ремарк сказал, что дом ему чужд, и атмосфера здесь недружественная. Он надеялся, что дом в Швейцарии еще дождется своего хозяина. Бони занимался распаковкой своих музейных экспонатов из клетей, равнодушно расставляя сокровища династии Танг по пустым комнатам, где вдоль стен лежали скатанными бесценные ковры. Коллекция антиквариата была его единственным другом, собаки - спутниками, а письма к Дитрих - единственным выходом чувств. Он, как всегда, писал по-немецки, именуя себя Равиком.
*
Каждый раз, когда Ремарк присылал матери письмо, она звала его к себе, клялась, что любит только его, иногда позволяла ему любить себя, но наутро, перед уходом в «Юниверсл», выпроваживала. Это разжигание и охлаждение чувств губительно сказывалось на творчестве Ремарка. Через некоторое время желтые листы уже оставались неисписанными, а заточенные карандаши - неиспользованными.
*
Жан Габен, пользуясь заключенным контрактом, покинул оккупированную Францию. Дитрих уже ждала его с распростертыми объятиями. Он об этом не знал, но судьба его на несколько лет вперед уже была определена.
Ремарк решил перебраться в Нью-Йорк. Я помогала ему упаковывать вещи.
- Ты действительно должен ее покинуть?
- Гавань не может покинуть корабль, отплывший накануне вечером.
- Так должен или нет, Бони?
- Да, Грусть. Если бы я мог обратить тебя в Счастье, я бы остался, но мне не хватает былого могущества.
- Ты называешь меня Грусть. Почему?
- Я называю тебя многими нежными именами, чтобы дать тебе глоток воздуха. Твоя мать поглощает весь кислород вокруг тебя.
- Я не люблю ее, ты знаешь. - Как приятно было произнести эти слова!
- Ты должна ее любить. Она любит тебя так, как представляет себе любовь. Она производит тысячу оборотов в минуту, а для нас норма - сто. Нам нужен час, чтобы выразить любовь к ней, она же легко справляется с этим за шесть минут и уходит по своим делам, а мы удивляемся, почему она не любит нас так, как мы любим ее. Мы ошибаемся, она нас уже любила.
*
Ремарк объявил, что подумывает о женитьбе - и на ком, по-вашему? На Полетт Годдар! Мать моя пришла в ужас. Честно признаться, я тоже.
- Чистое безумие! Да не может он всерьез хотеть жениться на этой бабе, правда же? Разве он не понимает, что ей нужны его картины, а не он сам? Я с ним поговорю!
Разговор состоялся. Бони предложил моей матери немедленно сочетаться с ним браком, в противном случае, он обещал действительно жениться на Годдар. Спустя какое-то время тем дело и кончилось. Комментарий моей матери, узнавшей о событии, был краток:
- Вот теперь посмотрим! Теперь она постарается его побыстрее отправить на тот свет. Он был великий писатель, но во всем, что касается жизни, оставался полным идиотом!
На этом мы покончили с милейшим Бони.
Когда в 1970 году Ремарка не стало, Дитрих провозгласила:
- Разве я ошиблась? Этой кошмарной женщине, конечно, потребовалось несколько лет, но чего хотела, она все-таки добилась! Теперь Годдар богата, как Крез, но пусть поскорее подохнет среди всей своей роскоши!
Switzerland. Circa 1960's. German born American novelist Erich Maria Remarque and his wife Paulette Goddard are pictured at their villa at Lake Maggiore. They are US citizens, but spend part of every year at the villa.
---------------------------------------------------------------------------------
Бонус: цитата об Эдит Пиаф, чтоб два раза не вставать, так сказать.)
*
В тот вечер по настоянию моей матери был устроен торжественный ужин в ее любимом «Эль-Марокко», и не просто в «Эль-Марокко», а в его главном, сокровенном святилище - в Палевом зале. Мысли мои блуждали очень далеко от таких вещей, как нрав Дитрих, как то, что Дитрих всегда остается собой, поэтому я не слышала слов Пиаф, сказавшей моему мужу, с которым она беседовала по-французски (он хорошо знал язык):
- Ну и как, нравится вам жить на деньги тещи?
Билла ее вопрос ошарашил настолько, что он попросил повторить фразу. Хотел убедиться, что все правильно понял. Она повторила. Тут-то мы ее и услышали - я и моя мать. Одновременно.
- Ах, Mon Amour! - Габен и Пиаф уже давно удостоились этого почетного обращения. - Но ведь Мария с ним так счастлива!
Люди за соседними столиками, по обыкновению, с жадным вниманием рассматривали королеву и ее свиту, и я поднялась без единого слова. Муж поглядел мне в лицо и тоже встал. Мы вежливо пожелали оставшимся доброй ночи и покинули зал. Я сумела сдержаться, не выплеснуть свой гнев. Непристойное поведение этой французской беспризорницы меня не удивило - так же, к сожалению, как и главная гнусность, исходившая от моей матери. Ничуть не изумляла меня и их любовная связь… Знатная дама и Потаскушка.
Мать моя очень гордилась тем, что она «лучший друг» Пиаф (так официально назывались их отношения). Когда Пиаф выходила замуж, именно Марлен заказала ей свадебное платье, точную копию своего собственного, шифонового, от Диора, именно она одела невесту, повесила изящный золотой крестик на ее тоненькую шейку и, подобно мужчине-возлюбленному, каким, впрочем, была для большинства своих женщин, из рук в руки передала другому. Позже, когда погиб любовник Пиаф, известный боксер-профессионал, именно Дитрих приводила в чувство своего сраженного горем «Воробышка», утешая его словами: «Ах, Mon Amour!»
Edith Piaf and her matron of honor Marlene Dietrich
Marlene Dietrich fixes the shoe of Édith Piaf on Piaf’s wedding day in 1952