Табуированные темы - романтическая любовь и Бог
https://www.colta.ru/articles/literature/22395-samoe-hladnokrovnoe-ubiystvo-priznanie-v-lyubvi
Нам вообще важен музейный сторителлинг, нам важно каждым аспектом нашей деятельности рассказывать историю, рассказывать про время, про рифмы времени, и для этого сплетаются литература, разговор о литературе, театр, выставочное пространство и социология культуры. Нам важно рассказывать про сегодняшний день, исследовать сегодняшний день.
Нам очень хочется взять эту рамку очень романтичного (как и любого ушедшего) времени и наложить на то, что происходит у нас вокруг. Это происходит абсолютно автоматически. Мы также натягиваем на себя рамку 90-х как романтическую. Речь о натягивании этого опыта и попытке себя через него понять. А оттепель вообще легко натягивается на сегодняшний день:
Мы живем в ситуации, когда вроде все можно, но на самом деле ничего нельзя. В этом двойном посыле у культуры отнимают революционный запал. Она вроде не запрещена, но в то же время угнетена, в том числе экономически.
Могут быть обстоятельства. И мы существуем в стране, где все состоит из обстоятельств, где мы каждый день делаем то, что нам не нравится. Я каждый день проживаю жизнь, которая мне не нравится. Мы выращены и рождены людьми, на 90% состоящими из насилия. Мы - продолжение этого насилия, полностью изнасилованы ими в детстве. И вся наша жизнь изначально сломана людьми, пережившими советский опыт. Единственное, как можно принять свою жизнь, - это вытеснить ее. Или отключить в себе нервы и…
Каретников: …пытаться интегрироваться. Жить внутренней жизнью. Или во внутренней эмиграции. И это разные вещи.
Данишевский: Пытаться делать просто свое дело, игнорируя боль в нервах и собственную внутреннюю реальность. Я не считаю, что у нашего поколения есть какой-либо выход. Все, с кем мы говорим, и все, о чем они пишут, ведут сражение со своей внутренней темнотой. И как можно делать что-то другое, я не знаю - я не существовал никогда в другой реальности, которая состоит из чего-либо помимо насилия. Поэтому у меня нет вопроса «Почему феминистки у вас в центре?» - потому что я лет в 12 увидел, как девочек е**т за гаражами и им ломают руки. «Почему насилие?» Я видел, как скинхеды убивали моих одноклассников. Какие могут быть вопросы?
Каретников: У меня не было детства с таким опытом, как у Ильи, напрямую таким, я не сталкивался со столь прямолинейным физическим насилием, но я все понимаю про метафизическое, психическое насилие - я учился в школе имени Гнесиных: при всей элитарности ничего более жесткого, хамского и унизительного придумать невозможно. Никакая элитарность не спасает от детской и подростковой жестокости. Я до сих пор чувствую свои руки метафизически сломанными. И больше никакой музыки…
Вот это другой уровень насилия - когда у человека есть дар высочайшего порядка и он продолжает жить с тем, как его уничтожают при жизни.
Подождите, но ведь культура же не только про насилие?
Данишевский: Нет, но мы говорим о стране, где каждый из нас держит себя за руку, чтобы не выступать насильником по отношению к ближнему. Это огромная духовная работа - не совершать насилия. В разных формах. В первую очередь - нефизического. Коммуникативное насилие, ментальное насилие, неприятие ответственности за собственную жизнь - тысячи форм насилия. Заниматься литературой - заклинательная форма самого себя, психотерапевтическая. Кажется, если мы поговорим об этом тысячу раз, наша жизнь изменится.
Данишевский: Я поймал себя на мысли, что сегодняшние культурные фигуры находятся в тени вот этого подцензурного поколения. Все наши силы брошены на то, чтобы исследовать эти фигуры и то, как эти процессы - восстановление абсолютной справедливости, с которым я согласен, - частично прячут от нас то, что делают современники. И вот это интересный момент. Для нас не существует времени, оно как бы должно настать в будущем. Но нам уже будет не нужно. То молчание растягивается вперед и обволакивает нас, и вокруг вот этого создан интеллигентский миф, который тоже репрессивен по отношению к нашему поколению. Нам как бы говорят, что наш культурный опыт не до конца релевантен.
- Будет ли он релевантен через какое-то время? Или же мы проживаем повторение?
Каретников: Будет, но нас уже не будет.
Каретников: Нет, потому что у моего поколения ровно такое же ощущение нереализованности, замолчанности и невозможности что-либо сделать. Все захвачено людьми на два поколения старше нас. Мы опоздали.
- Если всё вокруг - насилие, возможно ли счастье?
Данишевский: Конечно. Самое хладнокровное убийство - признание в любви. Насилие бывает прекрасно. Бог - это насилие.
- И «читать книги, чтобы совращать» (Ролан Барт).
Данишевский: Да-да. Вообще есть две интересные вещи. В современной культуре табуированы две темы: что такое романтическая любовь и что такое Бог.
Данишевский: Это дико интересная штука. С одной стороны, весь наш сексуальный опыт репрессирован. С другой, мы живем в мире, в котором ты можешь рассказать, как тебя во все щели, и это о'кей. А если расскажешь про опыт своей любви, ты ощутишь на себе давление. У нас нет современного языка для этого опыта. Ты не используешь ни одного откровенного слова, ты просто расскажешь свой нарратив. Будто это прием у терапевта.
Каретников: Почему-то в других обстоятельствах говорить о своих чувствах неприлично. А еще описание твоего религиозного опыта. Это две вещи, где тебе сразу скажут: «Ну всё, психотерапия. Гештальтист». Бог, любовь и насилие - самое живое и про сегодня. А остальное - энтропия.
Данишевский: Культура вообще про протест. Против сжевывающего быта, против усталости. Любая лирика - это протест и столкновение с бытовой реальностью. Культура - это всегда сражение за что угодно. Есть тысячи форм войны, и в рамках каждой нашей жизни проходит огромное количество фронтов. И возможность заниматься прямым политическим сражением - самый естественный способ. Довольно просто быть на митинге, но очень сложно победить собственную психику.
Нам вообще важен музейный сторителлинг, нам важно каждым аспектом нашей деятельности рассказывать историю, рассказывать про время, про рифмы времени, и для этого сплетаются литература, разговор о литературе, театр, выставочное пространство и социология культуры. Нам важно рассказывать про сегодняшний день, исследовать сегодняшний день.
Нам очень хочется взять эту рамку очень романтичного (как и любого ушедшего) времени и наложить на то, что происходит у нас вокруг. Это происходит абсолютно автоматически. Мы также натягиваем на себя рамку 90-х как романтическую. Речь о натягивании этого опыта и попытке себя через него понять. А оттепель вообще легко натягивается на сегодняшний день:
Мы живем в ситуации, когда вроде все можно, но на самом деле ничего нельзя. В этом двойном посыле у культуры отнимают революционный запал. Она вроде не запрещена, но в то же время угнетена, в том числе экономически.
Могут быть обстоятельства. И мы существуем в стране, где все состоит из обстоятельств, где мы каждый день делаем то, что нам не нравится. Я каждый день проживаю жизнь, которая мне не нравится. Мы выращены и рождены людьми, на 90% состоящими из насилия. Мы - продолжение этого насилия, полностью изнасилованы ими в детстве. И вся наша жизнь изначально сломана людьми, пережившими советский опыт. Единственное, как можно принять свою жизнь, - это вытеснить ее. Или отключить в себе нервы и…
Каретников: …пытаться интегрироваться. Жить внутренней жизнью. Или во внутренней эмиграции. И это разные вещи.
Данишевский: Пытаться делать просто свое дело, игнорируя боль в нервах и собственную внутреннюю реальность. Я не считаю, что у нашего поколения есть какой-либо выход. Все, с кем мы говорим, и все, о чем они пишут, ведут сражение со своей внутренней темнотой. И как можно делать что-то другое, я не знаю - я не существовал никогда в другой реальности, которая состоит из чего-либо помимо насилия. Поэтому у меня нет вопроса «Почему феминистки у вас в центре?» - потому что я лет в 12 увидел, как девочек е**т за гаражами и им ломают руки. «Почему насилие?» Я видел, как скинхеды убивали моих одноклассников. Какие могут быть вопросы?
Каретников: У меня не было детства с таким опытом, как у Ильи, напрямую таким, я не сталкивался со столь прямолинейным физическим насилием, но я все понимаю про метафизическое, психическое насилие - я учился в школе имени Гнесиных: при всей элитарности ничего более жесткого, хамского и унизительного придумать невозможно. Никакая элитарность не спасает от детской и подростковой жестокости. Я до сих пор чувствую свои руки метафизически сломанными. И больше никакой музыки…
Вот это другой уровень насилия - когда у человека есть дар высочайшего порядка и он продолжает жить с тем, как его уничтожают при жизни.
Подождите, но ведь культура же не только про насилие?
Данишевский: Нет, но мы говорим о стране, где каждый из нас держит себя за руку, чтобы не выступать насильником по отношению к ближнему. Это огромная духовная работа - не совершать насилия. В разных формах. В первую очередь - нефизического. Коммуникативное насилие, ментальное насилие, неприятие ответственности за собственную жизнь - тысячи форм насилия. Заниматься литературой - заклинательная форма самого себя, психотерапевтическая. Кажется, если мы поговорим об этом тысячу раз, наша жизнь изменится.
Данишевский: Я поймал себя на мысли, что сегодняшние культурные фигуры находятся в тени вот этого подцензурного поколения. Все наши силы брошены на то, чтобы исследовать эти фигуры и то, как эти процессы - восстановление абсолютной справедливости, с которым я согласен, - частично прячут от нас то, что делают современники. И вот это интересный момент. Для нас не существует времени, оно как бы должно настать в будущем. Но нам уже будет не нужно. То молчание растягивается вперед и обволакивает нас, и вокруг вот этого создан интеллигентский миф, который тоже репрессивен по отношению к нашему поколению. Нам как бы говорят, что наш культурный опыт не до конца релевантен.
- Будет ли он релевантен через какое-то время? Или же мы проживаем повторение?
Каретников: Будет, но нас уже не будет.
Каретников: Нет, потому что у моего поколения ровно такое же ощущение нереализованности, замолчанности и невозможности что-либо сделать. Все захвачено людьми на два поколения старше нас. Мы опоздали.
- Если всё вокруг - насилие, возможно ли счастье?
Данишевский: Конечно. Самое хладнокровное убийство - признание в любви. Насилие бывает прекрасно. Бог - это насилие.
- И «читать книги, чтобы совращать» (Ролан Барт).
Данишевский: Да-да. Вообще есть две интересные вещи. В современной культуре табуированы две темы: что такое романтическая любовь и что такое Бог.
Данишевский: Это дико интересная штука. С одной стороны, весь наш сексуальный опыт репрессирован. С другой, мы живем в мире, в котором ты можешь рассказать, как тебя во все щели, и это о'кей. А если расскажешь про опыт своей любви, ты ощутишь на себе давление. У нас нет современного языка для этого опыта. Ты не используешь ни одного откровенного слова, ты просто расскажешь свой нарратив. Будто это прием у терапевта.
Каретников: Почему-то в других обстоятельствах говорить о своих чувствах неприлично. А еще описание твоего религиозного опыта. Это две вещи, где тебе сразу скажут: «Ну всё, психотерапия. Гештальтист». Бог, любовь и насилие - самое живое и про сегодня. А остальное - энтропия.
Данишевский: Культура вообще про протест. Против сжевывающего быта, против усталости. Любая лирика - это протест и столкновение с бытовой реальностью. Культура - это всегда сражение за что угодно. Есть тысячи форм войны, и в рамках каждой нашей жизни проходит огромное количество фронтов. И возможность заниматься прямым политическим сражением - самый естественный способ. Довольно просто быть на митинге, но очень сложно победить собственную психику.