песня невинности, она же - опыта (с)
А случилось так, что настало прощание.
Переезд из одного города в другой, из одной страны - в другую - это всего лишь перемещение из точки А в точку Б. Особенно для того, кто так часто перемещался и так привык перевозить за собой библиотеку, которая, как продырявленный мешок с песком, оставляет за собой след (мои книги оставались на каждом из пунктов перемещения, создавая память).
Но теперь дело не в траектории. Просто в какой-то момент все стало: случаться. Вдруг все осталось в прошлом. И ты с удивлением понимаешь, что начинаешь новую жизнь не тогда, когда уезжаешь в чужую страну, а когда возвращаешься в свою.
Говорят, наступает какой-то возраст, метафизика утрамбовывается, страдания кончаются, душа как бы наконец входит в тело, и ты живешь - единый, цельный, ошеломленной осознанием какой-то непоколебимой внутренней свободы быть тем, кто ты есть.
Три июльских дня в Москве, неузнаваемой, вдруг обратившейся в один залитый солнцем подоконник, а еще вечерний закат с крыши "Детского мира". Не сходящая ни под каким предлогом улыбка, когда проверяешь - не свело ли мышцы. Мир как буто распахнулся и стал глубоко личным, воплотившись в манговом щербете. Синее, по оплошности раздоранное при входе в автобус платье, в котором - и в дождь и в солнце, просто потому что синее и колышится (and it feels right). Переулки, фасады домов, то, как падает свет, переская дороги - все это было. И любовь к Москве осозналась как любовь к юности, о которой хочется сказать поэтическими строками (вовсе не по поводу юности написанными): "Господи! душа сбылась. Умысел Твой самый тайный".
А потом - прощание с Парижем. Как в ту реку, в которую лишь однажды - в этот Париж больше мне не вернуться. Вот и привычное такси из Шарль-де-Голля, вот и знакомые шумы и речения, вот путь на работу, а вот путь домой, вот привычные террасы и те же самые официанты, вот тот же продавец мандаринов и совершенно тот же бомж у метро. Я у него спрошу, как нынче погода. И по-прежнему не прочту, что у него написано на табличке (мне отчего-то неловко), он пожелает мне хорошего вечера, и в этот момент в метро спустится дама с собачкой.
Я ходила пешком три дня и три ночи. Объятие все длилось и длилось, набережные приводили к любимым мостам, а мосты - к любимым улицам. Как заколдованное, пространство водило и водило кругами нескончаемой многолетней любви, пропитывало давними мечтами, отдавало когда-то непоколебимой верой в то, что оказалось конечно.
Вечер на набережной под Нотр-Дамом, по-настоящему (а значит, чудом) обретенные друзья, делящие с тобой хлеб и вино. Французские разговоры о политических партиях и русское философствование на тему структуры мира. Все это слилось.
Последнее - немецкий фильм о Стефане Цвейге "Прощай, Европа". Удивительно уместный в свете таких разговоров частной постановкой вопроса, а том, как время навязывает человеку роль, к которой он либо готов, либо не готов, но роль (маска) отведена, а дальше - как сложится.
И просыпаешься ты уже в Петербурге. Люди возвращают тебе красоту того, как задуман мир. А представителем этого мира может быть просто человек, пришедший устанавливать интернет. Задумано-то просто: человек может быть прекрасным, может улыбаться и проявлять доброту. И когда он к этой возможности прибегнет, в космическом теле исправляется еще один вывих, и какой-то его сустав встает на свое законное место. А поскольку чувствуешь это ты сам, то и заключаешь, что к этому космическому телу причастен.
А с балкона видно, как в небоскребе напротив, словно на шахматной доске, появляются и перемещаются люди в клеточках окон, балконов, лестниц.
Переезд из одного города в другой, из одной страны - в другую - это всего лишь перемещение из точки А в точку Б. Особенно для того, кто так часто перемещался и так привык перевозить за собой библиотеку, которая, как продырявленный мешок с песком, оставляет за собой след (мои книги оставались на каждом из пунктов перемещения, создавая память).
Но теперь дело не в траектории. Просто в какой-то момент все стало: случаться. Вдруг все осталось в прошлом. И ты с удивлением понимаешь, что начинаешь новую жизнь не тогда, когда уезжаешь в чужую страну, а когда возвращаешься в свою.
Говорят, наступает какой-то возраст, метафизика утрамбовывается, страдания кончаются, душа как бы наконец входит в тело, и ты живешь - единый, цельный, ошеломленной осознанием какой-то непоколебимой внутренней свободы быть тем, кто ты есть.
Три июльских дня в Москве, неузнаваемой, вдруг обратившейся в один залитый солнцем подоконник, а еще вечерний закат с крыши "Детского мира". Не сходящая ни под каким предлогом улыбка, когда проверяешь - не свело ли мышцы. Мир как буто распахнулся и стал глубоко личным, воплотившись в манговом щербете. Синее, по оплошности раздоранное при входе в автобус платье, в котором - и в дождь и в солнце, просто потому что синее и колышится (and it feels right). Переулки, фасады домов, то, как падает свет, переская дороги - все это было. И любовь к Москве осозналась как любовь к юности, о которой хочется сказать поэтическими строками (вовсе не по поводу юности написанными): "Господи! душа сбылась. Умысел Твой самый тайный".
А потом - прощание с Парижем. Как в ту реку, в которую лишь однажды - в этот Париж больше мне не вернуться. Вот и привычное такси из Шарль-де-Голля, вот и знакомые шумы и речения, вот путь на работу, а вот путь домой, вот привычные террасы и те же самые официанты, вот тот же продавец мандаринов и совершенно тот же бомж у метро. Я у него спрошу, как нынче погода. И по-прежнему не прочту, что у него написано на табличке (мне отчего-то неловко), он пожелает мне хорошего вечера, и в этот момент в метро спустится дама с собачкой.
Я ходила пешком три дня и три ночи. Объятие все длилось и длилось, набережные приводили к любимым мостам, а мосты - к любимым улицам. Как заколдованное, пространство водило и водило кругами нескончаемой многолетней любви, пропитывало давними мечтами, отдавало когда-то непоколебимой верой в то, что оказалось конечно.
Вечер на набережной под Нотр-Дамом, по-настоящему (а значит, чудом) обретенные друзья, делящие с тобой хлеб и вино. Французские разговоры о политических партиях и русское философствование на тему структуры мира. Все это слилось.
Последнее - немецкий фильм о Стефане Цвейге "Прощай, Европа". Удивительно уместный в свете таких разговоров частной постановкой вопроса, а том, как время навязывает человеку роль, к которой он либо готов, либо не готов, но роль (маска) отведена, а дальше - как сложится.
И просыпаешься ты уже в Петербурге. Люди возвращают тебе красоту того, как задуман мир. А представителем этого мира может быть просто человек, пришедший устанавливать интернет. Задумано-то просто: человек может быть прекрасным, может улыбаться и проявлять доброту. И когда он к этой возможности прибегнет, в космическом теле исправляется еще один вывих, и какой-то его сустав встает на свое законное место. А поскольку чувствуешь это ты сам, то и заключаешь, что к этому космическому телу причастен.
А с балкона видно, как в небоскребе напротив, словно на шахматной доске, появляются и перемещаются люди в клеточках окон, балконов, лестниц.