Своеобразный эпилог
Может быть, конечно, я и напишу нормальный отчет со всем положенными разборами полетов и благодарностями, но пока здесь побудет этот своеобразный эпилог произошедшей истории. Уточню: это чисто мой взгляд, а не "Видение мастерской группы" :)
Клаус вышел из своего вагона на перрон либерецкого вокзала, неторопливо закурил и огляделся. За те два года, что он здесь не бывал, изменилось немногое - появилось модное электронное табло, на противоположной стороне путей закончили новый корпус текстильной фабрики, старенькие «фиаты» таксистов сменились на что-то яркое, чешское, названия чего Клаус не знал. Город, знакомый ему, жил и менялся, это было приятно, хотя, на вкус Клауса, здесь порой перегибали с подражанием советской и гэдээровской архитектуре. Он прошел через здание вокзала, взял на площади такси с пожилым водителем-чехом, назвал знакомый на зубок адрес и попытался расслабиться. Почему-то не получалось. Может, сердце опять напоминало о себе? Неважно. Для того, для чего он сюда приехал, нужно немного времени, а вернувшись домой, можно будет лечь в больницу.
Такси проехало мимо ратуши, и Клаус вспомнил, как тогда, в сорок третьем, он, молодой лейтенант, в первый раз выставлял здесь посты. Либерец, тогда - Рейхенберг, был глубочайшим из всех возможных тылов, и кроме партизан опасаться было нечего. Но партизанами занимались егеря из горнострелкового батальона, и поэтому охранная рота, которой командовал Клаус, состояла по большей части из плохо обученных молодых судетских немцев, чьи родители оказались достаточно умны и богаты, чтобы освободить родную кровь от службы где-нибудь на Восточном фронте. Клаус, как мог, прививал им дисциплину, командир батальона, обер-лейтенант Ойген Дитрих тоже лез из кожи вон, но получалось пока плохо. Их подчиненные просто не понимали, зачем им это всё - армия великого фюрера вот-вот победит большевиков на востоке, а с коммунистами, нападавшими порой на патрули и устраивавшими диверсии на фабриках, справляются гестапо и егеря. Собственно, и батальон был таковым лишь по названию, но не по численности. Впрочем, и сам Клаус, и обер-лейтенант не оставляли надежд когда-нибудь сделать из этого полноценный отряд.
…Машина довезла Клауса до нужного места, и дальше надо было идти пешком. Он расплатился и начал неторопливый подъем в гору, до цели было еще три километра, и он хотел пройти их пешком. Через пятьсот метров от начала дорога делала причудливый зигзаг. В тот день в сорок третьем именно там партизаны устроили батальону засаду. Скрытый в кустах пулемет просто изрешетил первый грузовик в колонне, подобравшиеся к самой дороге партизаны забросали гранатами второй, из которого начали выскакивать солдаты батальона, но третий успел резко остановиться. Сидевший в нём фельдфебель почти выкинул своих бойцов в сторону, противоположную от той, с которой в принципе могли стрелять, а остальные не попали под огонь. Бой был достаточно коротким - Клаусу показалось, что всё закончилось за минуту. Все нападавшие были уничтожены. Но дальше ехать было нельзя, надо было оказать помощь раненным, потушить оба грузовика, уточнить потери.
За два часа до этого они с Дитрихом получили пакет из местного гестапо. В больнице святых Воцлава и Агнессы, известной всему городу психиатрической клинике, находится отряд партизан-коммунистов. Персонал больницы с ними в сговоре. Нужно сегодня, немедленно их взять, иначе они уйдут в горы. Дитрих попробовал спихнуть задачу на егерей, но начальник гарнизона, майор Клемке, объяснил, что батальон егерей уже в горах, на операции, и не сможет помочь еще минимум сутки. Надо было обойтись бойцами охранного батальона, и, если придавит, местными полицейскими. Трое гестаповцев ехали с ними на задержание, их фамилий Клаус не помнил, а потом не имел желания вспомнить. Дитрих поднял батальон по тревоге, они погрузились в грузовики и поехали. И ехали до той самой засады.
Сейчас, с приобретенным военным знанием, Клаус понимал, какие они с Дитрихом были идиоты. Впрочем, ни у Клауса, ни у обер-лейтенанта не было в тот момент настоящего боевого опыта. Неторопливо поднимаясь пешком в гору, он прошел поворот и в очередной раз подумал, что тогда им повезло. Будь у партизан достаточно сил и опыта, и из засады не ушел бы живым ни один. После засады Дитрих собрал командиров рот, они посовещались. Было очевидно, эта засада - способ партизан потянуть время. Возможно, прямо сейчас они уходят в горы? Но в этом случае их можно догнать и уничтожить. И бойцы батальона быстрым шагом, обходя горящие машины, двинулись наверх.
То, что тогда молодые бойцы одолели за час, сейчас отняло у Клауса вдвое больше времени. Поднявшись на небольшое плато, он двинулся к трем полуразрушенным зданиям, представлявшим собой больницу. Прошел мимо монастырского корпуса, обошел корпус больничный. В сорок третьем они попробовали окружить больницу, но получилось плохо - на крыше монастырского корпуса засел пулеметчик-виртуоз, которого никак не получалось накрыть. У батальона из серьёзного оружия были только пулеметы и несколько минометов, но минометчикам никак не удавалось достать пулемет партизан. Вообще, дрались партизаны стойко и довольно умело. Конечно, рано или поздно всё должны были решить наличие боеприпасов и численное превосходство. Но когда очередная атака бойцов захлебнулась под пулеметным огнем, Дитрих решился и начал звонить начальнику гарнизона. Майор Клемке долго мялся, а потом сказал, что посылает резерв - старый австрийский броневик, гордо украшавший собой центральную площадь Рейхенберга.
Прибывший через час броневик решил бой в пользу немцев: партизаны ничем не могли ему повредить, а его тяжелый пулемет легко подавлял огневые точки. Бойцы охранного батальона, одуревшие и озверевшие от потерь, ворвались во все здания, закипел ближний бой. Через четверть часа всё было закончено, и солдаты начали вытаскивать трупы, деля их на своих и чужих. Своих оказалось удивительно немного - всего пятеро, пустяки в сравнении с потерями от засады. Чужих было двадцать два человека, в зданиях нашли ровно одного живого, старого пастора-чеха, и тут же как-то нелепо и торопливо застрелили его, словно вымещая на нём всю свою злость. Пастор лёг двадцать третьим.
Клаус тогда прошел вдоль ряда погибших, всматриваясь в лица. Это были мужчины и женщины, почти все молодые или среднего возраста. Самым старым был пастор. Из числа убитых Клаус узнал только главного врача и его зама по партийной работе, их он видел как-то в ратуше. Среди мертвых женщин выделялась красавица-немка, одна из медсестер. Её руки явно выдавали то, что она участвовала в бою, она была ранена, но, похоже, добили её свои, и Клаус их прекрасно понимал. Ему было мерзко представить себе, что творилось бы здесь сейчас или чуть позже, попади эта женщина в руки его солдат, а потом гестаповцев. Кстати, последние ругались с Дитрихом, обвиняя его в проволочках и некомпетентности. Два боя стоили драгоценного времени, стемнело, и сейчас те, кто ушел из больницы, были уже далеко, а гнаться за ними ночью не рискнули бы ни сам Клаус, ни обер-лейтенант, ни майор Клемке. Среди убитых было всего двое одетых в больничные пижамы, оба крепкие молодые мужчины, участвовавшие в бою, и не было ни одной монахини. И Клаус понял. Да, их задерживали. Но ушли не партизаны. В горы увели пациентов и монахинь, прикрыв их, должно быть, всего горсткой бойцов. Дитрих тоже это понял, и начал отдавать приказы. Но старший из гестаповцев, обойдя шеренгу тел, устало махнул рукой. Все интересовавшие его службу лежали здесь. Гоняться по ночным горам за сумасшедшими и монашками он не желал.
Кого-то потом сдали информаторы и местные жители, боявшиеся психов как зачумленных, и их расстреляли. Но это было потом. А в ту ночь солдаты подожгли все три корпуса. Подожгли просто так, без приказа, от страха перед этим местом и теми, кого убили. И Дитрих не сказал слова против. В Рейхенберге горожане шептались, что в подвал больничного корпуса загнали больных и всех их сожгли. Клаус знал, что это неправда, он сам спускался в подвал во время боя, но власти поддерживали слух, считая, что так местное население будет больше бояться немцев. Все как-то избегали этой истории, словно прикасаться к ней было опасно для здоровья.
Клауса вскоре подняли в чине и отправили на Восточный фронт, где он попал в плен летом сорок четвертого в Белоруссии и провел потом пять лет, оттачивая навыки лесоруба. Он вернулся в Германию, в родной Дрезден, где его, не смотря на прошлое, взяли на работу на фабрику. Он не сожалел ни о чем, случившимся на фронте - война есть война. А эта история чем-то цепляла и беспокоила. Не давала жить в мире с самим собой.
В шестидесятом он приехал сюда, в Рейхенберг, в первый раз. Добрался до лечебницы. На месте их боя местные власти поставили обелиск - небольшую бетонную стелу с красной звездой. Имен погибших, похоже, никто толком не знал, саму больницу перепахало в сорок пятом орудиями советской артиллерии, подавлявшей здесь опорный пункт немцев, а рейхенбергский архив сожгли перед взятием города Советами. Стела была типовой, на ней была большая металлическая табличка, но надпись на ней была только в верхней половине, прославлявшая героев, принявших здесь бой весной сорок третьего. Имен этих героев не было. Что-то щелкнуло в голове Клауса, когда он смотрел на эту табличку, и, вернувшись домой, он начал поиски.
Искать было тяжело. Помогали знакомые чехи, особенно одна женщина-врач, проходившая в этой больнице интернатуру в тридцать девятом. Каждый год, иногда реже, весной Клаус приезжал сюда, подходил к обелиску и вписывал имена. Одно за другим. Аккуратно, как умел, добротной немецкой краской, нумеруя каждую фамилию. Однажды его задержал местный полицейский, решив, что приезжий немец оскверняет памятник. Но, посмотрев на то, что Клаус делает, отпустил его, и даже прислал через полгода одно имя, вызнав его у ветеранов городской полиции. В шестьдесят восьмом какая-то сволочь сбила с памятника звезду, и Клаус, приехав в тот год позже обычного, починил её сам.
Сейчас он подошел к стеле и оглянулся. Да, место менялось. Весна в этом году была ранней, всё вокруг уже зеленело, развалины совсем утонули в растениях. Чистой была только площадка вокруг памятника, за этим, похоже, кто-то следил. Клаус посмотрел вниз, на город. Поодаль белели корпуса новой больницы, огромного комплекса, носившего имя Тадеуша Душека. Вроде это был какой-то врач, убитый немцами еще до войны. К больнице приделывали очередную пристройку, Клаус отсюда видел, как рабочие ставят бетонные плиты на место. Впрочем, он приехал сюда не любоваться. Клаус достал баночку, ниже последней вписанной фамилии («22. Томаш Зенек, санитар») вывел на плите аккуратно «23.», прервался на сигарету. Пригревало солнце, где-то в вышине кричала незнакомая Клаусу птица. Было удивительно мирно и покойно, и Клаус чувствовал, как невидимая рука, сжимавшая сердце, отпускает его. Клаус докурил, вписал фамилию и, собрав вещи, двинулся вниз, к городу. Слегка неаккуратный мазок краски на последней, двадцать третьей фамилии, стекал по плите, словно чья-то слеза. Где-то в горах грохотала будущая гроза, обещая к вечеру прийти сюда, в долину, и оплакать наконец всех, и правых, и виноватых. И живых, и мертвых.
Клаус вышел из своего вагона на перрон либерецкого вокзала, неторопливо закурил и огляделся. За те два года, что он здесь не бывал, изменилось немногое - появилось модное электронное табло, на противоположной стороне путей закончили новый корпус текстильной фабрики, старенькие «фиаты» таксистов сменились на что-то яркое, чешское, названия чего Клаус не знал. Город, знакомый ему, жил и менялся, это было приятно, хотя, на вкус Клауса, здесь порой перегибали с подражанием советской и гэдээровской архитектуре. Он прошел через здание вокзала, взял на площади такси с пожилым водителем-чехом, назвал знакомый на зубок адрес и попытался расслабиться. Почему-то не получалось. Может, сердце опять напоминало о себе? Неважно. Для того, для чего он сюда приехал, нужно немного времени, а вернувшись домой, можно будет лечь в больницу.
Такси проехало мимо ратуши, и Клаус вспомнил, как тогда, в сорок третьем, он, молодой лейтенант, в первый раз выставлял здесь посты. Либерец, тогда - Рейхенберг, был глубочайшим из всех возможных тылов, и кроме партизан опасаться было нечего. Но партизанами занимались егеря из горнострелкового батальона, и поэтому охранная рота, которой командовал Клаус, состояла по большей части из плохо обученных молодых судетских немцев, чьи родители оказались достаточно умны и богаты, чтобы освободить родную кровь от службы где-нибудь на Восточном фронте. Клаус, как мог, прививал им дисциплину, командир батальона, обер-лейтенант Ойген Дитрих тоже лез из кожи вон, но получалось пока плохо. Их подчиненные просто не понимали, зачем им это всё - армия великого фюрера вот-вот победит большевиков на востоке, а с коммунистами, нападавшими порой на патрули и устраивавшими диверсии на фабриках, справляются гестапо и егеря. Собственно, и батальон был таковым лишь по названию, но не по численности. Впрочем, и сам Клаус, и обер-лейтенант не оставляли надежд когда-нибудь сделать из этого полноценный отряд.
…Машина довезла Клауса до нужного места, и дальше надо было идти пешком. Он расплатился и начал неторопливый подъем в гору, до цели было еще три километра, и он хотел пройти их пешком. Через пятьсот метров от начала дорога делала причудливый зигзаг. В тот день в сорок третьем именно там партизаны устроили батальону засаду. Скрытый в кустах пулемет просто изрешетил первый грузовик в колонне, подобравшиеся к самой дороге партизаны забросали гранатами второй, из которого начали выскакивать солдаты батальона, но третий успел резко остановиться. Сидевший в нём фельдфебель почти выкинул своих бойцов в сторону, противоположную от той, с которой в принципе могли стрелять, а остальные не попали под огонь. Бой был достаточно коротким - Клаусу показалось, что всё закончилось за минуту. Все нападавшие были уничтожены. Но дальше ехать было нельзя, надо было оказать помощь раненным, потушить оба грузовика, уточнить потери.
За два часа до этого они с Дитрихом получили пакет из местного гестапо. В больнице святых Воцлава и Агнессы, известной всему городу психиатрической клинике, находится отряд партизан-коммунистов. Персонал больницы с ними в сговоре. Нужно сегодня, немедленно их взять, иначе они уйдут в горы. Дитрих попробовал спихнуть задачу на егерей, но начальник гарнизона, майор Клемке, объяснил, что батальон егерей уже в горах, на операции, и не сможет помочь еще минимум сутки. Надо было обойтись бойцами охранного батальона, и, если придавит, местными полицейскими. Трое гестаповцев ехали с ними на задержание, их фамилий Клаус не помнил, а потом не имел желания вспомнить. Дитрих поднял батальон по тревоге, они погрузились в грузовики и поехали. И ехали до той самой засады.
Сейчас, с приобретенным военным знанием, Клаус понимал, какие они с Дитрихом были идиоты. Впрочем, ни у Клауса, ни у обер-лейтенанта не было в тот момент настоящего боевого опыта. Неторопливо поднимаясь пешком в гору, он прошел поворот и в очередной раз подумал, что тогда им повезло. Будь у партизан достаточно сил и опыта, и из засады не ушел бы живым ни один. После засады Дитрих собрал командиров рот, они посовещались. Было очевидно, эта засада - способ партизан потянуть время. Возможно, прямо сейчас они уходят в горы? Но в этом случае их можно догнать и уничтожить. И бойцы батальона быстрым шагом, обходя горящие машины, двинулись наверх.
То, что тогда молодые бойцы одолели за час, сейчас отняло у Клауса вдвое больше времени. Поднявшись на небольшое плато, он двинулся к трем полуразрушенным зданиям, представлявшим собой больницу. Прошел мимо монастырского корпуса, обошел корпус больничный. В сорок третьем они попробовали окружить больницу, но получилось плохо - на крыше монастырского корпуса засел пулеметчик-виртуоз, которого никак не получалось накрыть. У батальона из серьёзного оружия были только пулеметы и несколько минометов, но минометчикам никак не удавалось достать пулемет партизан. Вообще, дрались партизаны стойко и довольно умело. Конечно, рано или поздно всё должны были решить наличие боеприпасов и численное превосходство. Но когда очередная атака бойцов захлебнулась под пулеметным огнем, Дитрих решился и начал звонить начальнику гарнизона. Майор Клемке долго мялся, а потом сказал, что посылает резерв - старый австрийский броневик, гордо украшавший собой центральную площадь Рейхенберга.
Прибывший через час броневик решил бой в пользу немцев: партизаны ничем не могли ему повредить, а его тяжелый пулемет легко подавлял огневые точки. Бойцы охранного батальона, одуревшие и озверевшие от потерь, ворвались во все здания, закипел ближний бой. Через четверть часа всё было закончено, и солдаты начали вытаскивать трупы, деля их на своих и чужих. Своих оказалось удивительно немного - всего пятеро, пустяки в сравнении с потерями от засады. Чужих было двадцать два человека, в зданиях нашли ровно одного живого, старого пастора-чеха, и тут же как-то нелепо и торопливо застрелили его, словно вымещая на нём всю свою злость. Пастор лёг двадцать третьим.
Клаус тогда прошел вдоль ряда погибших, всматриваясь в лица. Это были мужчины и женщины, почти все молодые или среднего возраста. Самым старым был пастор. Из числа убитых Клаус узнал только главного врача и его зама по партийной работе, их он видел как-то в ратуше. Среди мертвых женщин выделялась красавица-немка, одна из медсестер. Её руки явно выдавали то, что она участвовала в бою, она была ранена, но, похоже, добили её свои, и Клаус их прекрасно понимал. Ему было мерзко представить себе, что творилось бы здесь сейчас или чуть позже, попади эта женщина в руки его солдат, а потом гестаповцев. Кстати, последние ругались с Дитрихом, обвиняя его в проволочках и некомпетентности. Два боя стоили драгоценного времени, стемнело, и сейчас те, кто ушел из больницы, были уже далеко, а гнаться за ними ночью не рискнули бы ни сам Клаус, ни обер-лейтенант, ни майор Клемке. Среди убитых было всего двое одетых в больничные пижамы, оба крепкие молодые мужчины, участвовавшие в бою, и не было ни одной монахини. И Клаус понял. Да, их задерживали. Но ушли не партизаны. В горы увели пациентов и монахинь, прикрыв их, должно быть, всего горсткой бойцов. Дитрих тоже это понял, и начал отдавать приказы. Но старший из гестаповцев, обойдя шеренгу тел, устало махнул рукой. Все интересовавшие его службу лежали здесь. Гоняться по ночным горам за сумасшедшими и монашками он не желал.
Кого-то потом сдали информаторы и местные жители, боявшиеся психов как зачумленных, и их расстреляли. Но это было потом. А в ту ночь солдаты подожгли все три корпуса. Подожгли просто так, без приказа, от страха перед этим местом и теми, кого убили. И Дитрих не сказал слова против. В Рейхенберге горожане шептались, что в подвал больничного корпуса загнали больных и всех их сожгли. Клаус знал, что это неправда, он сам спускался в подвал во время боя, но власти поддерживали слух, считая, что так местное население будет больше бояться немцев. Все как-то избегали этой истории, словно прикасаться к ней было опасно для здоровья.
Клауса вскоре подняли в чине и отправили на Восточный фронт, где он попал в плен летом сорок четвертого в Белоруссии и провел потом пять лет, оттачивая навыки лесоруба. Он вернулся в Германию, в родной Дрезден, где его, не смотря на прошлое, взяли на работу на фабрику. Он не сожалел ни о чем, случившимся на фронте - война есть война. А эта история чем-то цепляла и беспокоила. Не давала жить в мире с самим собой.
В шестидесятом он приехал сюда, в Рейхенберг, в первый раз. Добрался до лечебницы. На месте их боя местные власти поставили обелиск - небольшую бетонную стелу с красной звездой. Имен погибших, похоже, никто толком не знал, саму больницу перепахало в сорок пятом орудиями советской артиллерии, подавлявшей здесь опорный пункт немцев, а рейхенбергский архив сожгли перед взятием города Советами. Стела была типовой, на ней была большая металлическая табличка, но надпись на ней была только в верхней половине, прославлявшая героев, принявших здесь бой весной сорок третьего. Имен этих героев не было. Что-то щелкнуло в голове Клауса, когда он смотрел на эту табличку, и, вернувшись домой, он начал поиски.
Искать было тяжело. Помогали знакомые чехи, особенно одна женщина-врач, проходившая в этой больнице интернатуру в тридцать девятом. Каждый год, иногда реже, весной Клаус приезжал сюда, подходил к обелиску и вписывал имена. Одно за другим. Аккуратно, как умел, добротной немецкой краской, нумеруя каждую фамилию. Однажды его задержал местный полицейский, решив, что приезжий немец оскверняет памятник. Но, посмотрев на то, что Клаус делает, отпустил его, и даже прислал через полгода одно имя, вызнав его у ветеранов городской полиции. В шестьдесят восьмом какая-то сволочь сбила с памятника звезду, и Клаус, приехав в тот год позже обычного, починил её сам.
Сейчас он подошел к стеле и оглянулся. Да, место менялось. Весна в этом году была ранней, всё вокруг уже зеленело, развалины совсем утонули в растениях. Чистой была только площадка вокруг памятника, за этим, похоже, кто-то следил. Клаус посмотрел вниз, на город. Поодаль белели корпуса новой больницы, огромного комплекса, носившего имя Тадеуша Душека. Вроде это был какой-то врач, убитый немцами еще до войны. К больнице приделывали очередную пристройку, Клаус отсюда видел, как рабочие ставят бетонные плиты на место. Впрочем, он приехал сюда не любоваться. Клаус достал баночку, ниже последней вписанной фамилии («22. Томаш Зенек, санитар») вывел на плите аккуратно «23.», прервался на сигарету. Пригревало солнце, где-то в вышине кричала незнакомая Клаусу птица. Было удивительно мирно и покойно, и Клаус чувствовал, как невидимая рука, сжимавшая сердце, отпускает его. Клаус докурил, вписал фамилию и, собрав вещи, двинулся вниз, к городу. Слегка неаккуратный мазок краски на последней, двадцать третьей фамилии, стекал по плите, словно чья-то слеза. Где-то в горах грохотала будущая гроза, обещая к вечеру прийти сюда, в долину, и оплакать наконец всех, и правых, и виноватых. И живых, и мертвых.